Клавдий Элиан
Пестрые рассказы

Удивительно прожорливы полипы и уничтожают без разбора все. Часто они не удерживаются даже от пожирания себе подобных: чуть только меньший попадется большему и окажется в мощных сетях его щупальцев, так сейчас же становится его пищей.

Полипы охотятся также на рыб и вот каким способом: они прячутся под скалами и принимают их цвет, так что делаются не отличимы от камня, и, когда рыбы плывут к этим мнимым скалам, полипы неожиданно хватают их своими щупальцами, как сетями.

Дары богини Эрганы,[1] тканье и прядение, незнакомы паукам, и им нет до этого дела. Действительно, зачем такому животному заботиться об одежде? Паучья же ткань служит ловушкой всем, кто в нее попал.[2] Паук, не шевелясь, словно не может двигаться, подкарауливает добычу. Когда что-нибудь попадется в сеть, паук обеспечен обедом; попадается же столько, сколько паутина может выдержать и сколько нужно для насыщения паука.

Очень умны египетские лягушки и намного превосходят этим остальных своих сородичей. Если египетская лягушка заметит нильскую водяную змею, она откусывает тростниковый побег, косо зажимает его в челюстях и крепко держит. Водяная змея не может проглотить лягушку вместе с тростинкой, потому что не в состоянии так широко раскрыть пасть, чтобы в нее вошло и то, и другое. Так смекалка лягушки побеждает силу водяной змеи.

Столь же умны и египетские собаки. Они не смеют напиться нильской воды в один присест и досыта, спокойно наклонившись над рекой, чтобы зараз утолить жажду, так как боятся водящихся в ней животных, а бегут вдоль берега и, крадучись, хватают понемногу вновь и вновь. Мало-помалу собаки добиваются своего и утоляют жажду, избегнув опасности.

Зловредна не только обитающая на суше лисица, таков же нрав и у морской.[3] Эта, не раздумывая, берет приманку, ничего не опасается из-за своей жадности и не обращает внимания на рыболовные крючки. Прежде чем рыбак успеет вытащить свою удочку, лисица уже тут, отрывает леску и уплывает прочь. Нередко она проделывает это дважды и трижды. Рыбак морской лисицы не станет есть, даже если ему случится ее выловить.

Морские черепахи кладут яйца на суше, зарывают их в землю и сейчас же возвращаются в воду. Они до такой степени одарены разумом, что точно отсчитывают сорок дней, срок, за который детеныши должны вылупиться из яиц. И тогда, снова возвратившись на то место, где снесли яйца, они разрывают прикрывающую их землю и уводят за собой потомство: к этому времени черепашки уже ползают и могут следовать за матерью.

Дикие свиньи не чужды искусства врачевать болезни. Нечаянно съев белены и отравившись, они сначала поджимают задние ноги, а когда начинаются судороги, идут к воде и охотятся на раков, которых с жадностью пожирают. Раки служат лекарством от этого недуга и вылечивают его.

Фаланга так же опасна оленям, как и людям: оленям от ее яда грозит немедленная смерть. Но стоит им поесть плюща — укус фаланги уже неопасен, только плющ должен быть непременно диким.

Если больному льву ничто не приносит облегчения, единственное лекарство для него — съесть обезьяну.

Критяне отличные стрелки и потому охотятся за пасущимися на вершинах гор козами. Раненые животные тотчас отыскивают и едят ясенец,[4] и сразу же выходят все стрелы, застрявшие в теле.

Мыши принадлежат к животным, щедрее прочих наделенным даром предвидения. Они первыми чуют, когда обветшалый дом грозит рухнуть, и, оставив свои норы и привычные укрытия, со всех ног бегут на новое место.

Как я слыхал, муравьи также способны предвидеть будущее. Перед тем как быть голоду, они с особенным прилежанием запасают в свои кладовые пшеницу и другие злаки, которые употребляют в пищу.

Сиракузянину Гелону приснилось, что в него попала молния. От испуга он вскрикнул, но не тихо, едва слышно, как делают во сне, а громким голосом. Спавшую рядом собаку взбудоражил его крик; защищая хозяина, она стала яростно и злобно лаять. Это разбудило Гелона и избавило его от страха.

Аристотель говорит, что лебедь отличается многочисленностью и красотой своих птенцов, а также воинственным нравом. Лебеди ведь нередко разъяряются один на другого, и дело доходит до схваток, в которых птицы убивают друг друга. Тот же Аристотель рассказывает, что они иной раз вступают в сражение даже с орлами, правда защищаясь, а не начиная бой. То, что лебеди славятся своим пением, — общеизвестно. Я не слышал их песен; вообще, может быть, это не довелось никому, и все принимают на веру, что лебеди поют. Считается, что голоса этих птиц особенно прекрасны и сладкозвучны перед концом жизни. Лебеди совершают перелеты через открытое море, летают и вдоль берегов, и крылья их не знают усталости.

Говорят, что голубь и голубка по очереди сидят на яйцах. Когда вылупляются птенцы, самец плюет на них, чтобы уберечь от дурного глаза. Голубка кладет два яйца; впоследствии из первого выходит самец, из второго — самочка. Эти птицы несутся во всякое время и приносят птенцов десять раз в году. Согласно рассказам египтян, голуби в их стране несутся двенадцать раз в год. Аристотель говорит, что дикий голубь отличается от обычного домашнего. Домашний крупнее дикого и, в противоположность ему, может быть приручен. Тот же Аристотель сообщает, что голубь не станет топтать голубку, не поцеловав ее прежде: иначе самка его не подпустит. К этому он добавляет, что самки топчут одна другую, если почему-либо нет самца. Они не оплодотворяют друг друга и сносят яйца, из которых не вылупляются птенцы. Если верить Каллимаху, дикий голубь, красный лесной голубь, домашний голубь и горлица очень различны. Писавшие об Индии сообщают, что там домашние голуби имеют ярко-желтое оперение, и Харон из Лампсака пишет, что на Афоне появились белые голуби, когда затонули огибавшие этот мыс персидские триеры.[5] В сицилийском городе Эрике, где находится знаменитое святилище Афродиты, справляют праздник Анагогий в честь переселения богини из Сицилии в Ливию. Тогда голуби отсюда исчезают, точно они сопутствуют богине в ее странствии, а в остальное время, как известно, стаями кружатся над храмом Афродиты. Ахейские легенды рассказывают, что Зевс превратился в голубя, когда полюбил девушку по имени Фтия. Эта Фтия жила в Эгие.

Когда корабль возвратился с Делоса и Сократ был обречен,[6] в темницу к нему пришел его друг Аполлодор, принес красивый шерстяной хитон и столь же дорогой гиматий[7] и стал просить, чтобы Сократ выпил яд, одевшись в этот хитон и гиматий. Он говорил, что в такой одежде Сократа не стыдно будет положить в могилу и его тело будет убрано подобающим образом. Таковы были слова Аполлодора. Сократ же остался невозмутим и, обратившись к Критону, Симмию и Федону, сказал: «Высокого обо мне мнения этот Аполлодор, если может думать, будто, после того как я выпью эту заздравную чашу, он еще будет видеть Сократа. Ведь если он полагает, что тот, кто скоро будет распростерт у ваших ног на полу, — это я, он, очевидно, совсем не знает меня».

Вот каковы прославившиеся безделки Мирмекида из Милета и Калликрата из Лакедемона: они смастерили четырехконную колесничку меньше мухи размером и золотыми буквами написали на сезамовом зерне элегический дистих.[8] Мне думается, что эти вещи никогда не удостоятся похвалы серьезного человека: что это, как не попусту потраченное время?

Каких только нарядов в погоне за роскошью не придумывали себе женщины в древности. На голову надевали высокий венок, на ноги — сандалии, уши украшали большими серьгами, хитон от плеч до рук не сшивался, а застегивался множеством золотых и серебряных булавок. Так одевались в глубокой древности, а про аттических модниц пусть рассказывает Аристофан.

Все знают, что причиной гибели города Сибариса и его жителей была привычка к непомерной роскоши.[9] Я же расскажу о том, что известно немногим. Колофонцы тоже, как передают, погубили себя приверженностью к роскоши. Ведь и их, подобно сибаритянам, развратила тяга к дорогим нарядам и испортило чревоугодие, не знающее никакой меры.[10] Коринфские Бакхиады достигли великого могущества, однако и их власти из-за безграничной роскоши пришел конец.[11]

Дионисий ограбил сокровищницы всех сиракузских храмов. Со статуи же Зевса он сорвал покровы и украшения, стоившие, как говорят, восемьдесят пять золотых талантов и, так как слуги стояли в нерешительности, первым дотронулся до кумира. Так же Дионисий поступил и со статуей Аполлона: одному из слуг он приказал сорвать сделанные из чистого золота волосы бога. Подойдя на корабле к Тиррении, тиран похитил сокровища Аполлона и Левкотеи и велел, чтобы подающие Аполлону чашу благодетельного демона[12] унесли серебряный стол, стоявший возле статуи бога.

Я не могу не рассказать о находчивом и истинно греческом поступке Исмения из Фив. Однажды послом от своего родного города он прибыл к персидскому царю и пожелал самолично переговорить с ним о своем деле.[13] Хилиарх,[14] который докладывал царю и вводил посетителей, сказал Исмению: «Чужеземец из Фив (хилиарх говорил, конечно, через переводчика по-персидски, имя же хилиарху было Титравст), здесь такой обычай: представший пред лицо царя не удостаивается разговора с ним, пока не сделает земного поклона. Если тебе угодно самому говорить с владыкой персов, не премини поступить, как того требует закон; буде же тебе не угодно, ты вполне можешь договориться через меня и избежать земного поклона». Исмений ответил: «Веди меня к царю». Войдя и представ перед царем, посол снял с пальца перстень, незаметно бросил себе под ноги, затем быстро нагнулся, словно для земного поклона, и поднял его. Таким образом Исмений сделал вид, что соблюдает персидский обычай, и вместе с тем не совершил ничего постыдного для эллина. Исмений добился того, ради чего прибыл, и персидский царь ни в чем не отказал ему.

Послов, прибывавших к персидскому царю, были ли они эллинскими или какими другими, царь одаривал так: каждому давал серебряный вавилонский талант в чеканной монете, два серебряных сосуда по таланту ценой (вавилонский талант равен 72 аттическим минам), браслеты, короткую персидскую саблю, нагрудную цепь (общей ценностью в тысячу дариков) и особую мидийскую одежду, называемую дарственной.

В древности у греков Горгий из Леонтин затмил славой Филолая, а Протагор — Демокрита, однако в истинной мудрости они уступали Филолаю и Демокриту, как дети уступают зрелым мужам. Слава, видимо, не имеет ни безошибочного глаза, ни совершенного слуха и поэтому нередко впадает в ошибки — то прикрашивая правду, то уклоняясь от нее.

У Кавкона, сына Посейдона и Астидамеи, дочери Форбанта, был сын Лепрей. Он присоветовал Авгию сковать цепями Геракла, когда тот стал требовать плату за свои труды.[15] С той поры Лепрей и Геракл, конечно, сделались врагами. Спустя некоторое время, когда герой пришел к Кавкону, он по просьбе Астидамеи примирился с Лепреем. Тут на них напала охота померяться силами, и они стали состязаться в метании диска, черпании воды и в том, кто быстрее съест тушу быка. Каждый раз побежденным оказывался Лепрей. Потом спор возник о том, кто кого перепьет, и Геракл снова оказался победителем. Раздосадованный этим Лепрей схватил оружие и вызвал Геракла на поединок, и здесь его настигло возмездие за подстрекательство Авгия: Лепрей был убит.

Александр, сын Филиппа (кому угодно, пусть считает его сыном Зевса[16] — мне все равно), одному только афинскому стратегу Фокиону, говорят, писал в письмах «здравствуй» — так Фокион расположил к себе македонца. Однажды царь послал ему сто талантов серебра и, назвав четыре города, позволил выбрать один, чтобы в свою пользу получать поступающие оттуда средства. Это были Киос, Элея, Миласы и Патары. Как великодушен и щедр ни был Александр, Фокион показал себя еще более великодушным: он отказался и от денег, и от предложенного ему права. Но, чтобы нельзя было подумать, будто он ни во что не ставит царя, Фокион следующим образом вышел из положения: попросил освободить из темницы в Сардах софиста Эхекратида, Афинодора с Имброса, Демарата и Спартона, братьев Родия.

По рассказам, дочь Мегакла Аглаида играла на трубе, и это было ее ремеслом. Она носила на голове накладные волосы и султан из перьев, что подтверждает Посидипп. Аглаида съедала на обед двенадцать мин мяса, четыре хиника[17] зерна и осушала бочку вина.

Рассказывают, что обжорством отличались фригиец Литиерс, лидиец Камблет, пафлагонцы Тис, Харилай, Клеоним, Лисандр, Харипп, Митридат из Понта, кизикиец Каламодрис, Тимокреонт, родосский атлет и поэт, перс Кантибарис и сын Мирмидона Эрисихтон, который потому и получил прозвище Этон.[18] Известно, что в Сицилии было святилище Обжорства и статуя Деметры Сито.[19] Поэт Алкман признавался, что может много съесть,[20] а комик Анаксилай свидетельствует, что некий Ктесий удивительно много ел.

Я хочу вам рассказать об одном взгляде родосцев. Говорят, что на Родосе признаком изысканности считается предпочтение всем блюдам рыбы и особое пристрастие к этого рода кушаньям; человека же, любящего мясо, родосцы презрительно называют обжорой. Я не считаю нужным вдаваться в то, правильно или ошибочно их суждение.

Дети на Косе говорят, что овца в одном из стад тирана Никия объягнилась у них вместо ягненка львом и этот знак-де предвещал Никию, тогда еще частному человеку, сужденное ему в будущем могущество.

30. У царя Птолемея[21] был красавец возлюбленный по имени Галет. Сердце этого отрока было, однако, еще лучше, чем его красота. Птолемей часто повторял ему об этом, говоря: «Милый мальчик, ты никому не причинил зла, но всем делаешь одно добро». Однажды Галет ехал верхом рядом с царем. Издали заметив, что каких-то людей ведут на казнь, он в тревоге сказал Птолемею: «Счастье этих людей, что мы на конях, и, если ты не против, царь, давай поторопимся и догоним их, чтобы появиться перед несчастными как Диоскуры,[22] —

как говорят о Касторе и Полидевке». Царь не мог нарадоваться на доброту мальчика и восхищался его сострадательностью; он освободил приговоренных к смерти, и с той поры еще больше подпал под обаяние любви к нему.

У персов строго блюдется такой обычай: когда мимо их домов проезжает царский поезд, все сообразно достатку подносят что-нибудь царю. Будучи землепашцами и живя трудами своих рук, они не в состоянии дать ни дорогих, ни роскошных подарков, а подносят, кто что может — быка, овцу, хлеб или вино. Этим персы чтят царя, когда он проезжает мимо, и называют свои подношения дарами. Люди с меньшим достатком ограничиваются молоком, финиками, сыром, плодами и другими благами земли.

Вот еще один рассказ про персов. Говорят, что какой-то человек по имени Синет вдалеке от своего дома повстречал поезд Артаксеркса по прозвищу Мнемон. Синет пришел в страшное волнение: он помнил об обычае давать царю дары и трепетал перед величием Артаксеркса. Не зная как быть, но не желая оказаться хуже всех и опозориться, не поднеся царю подарков, он со всех ног бросился к протекавшей вблизи реке Кир и, набрав полные пригоршни воды, сказал: «Царь Артаксеркс, да продлится твое правление на веки веков. Теперь я почту тебя чем и как могу, чтобы ты не ушел от меня с пустыми руками — прими в дар воду из реки Кир. Когда ты приедешь в лагерь, я принесу из дому все самое драгоценное, что у меня есть, и почту тебя не хуже тех, которые уже поднесли свои дары». Эти слова пришлись по душе Артаксерксу, и он сказал: «С удовольствием принимаю твой подарок, ценю его высоко и считаю равным самым дорогим дарам. Потому что вода — лучшее благо на свете, а река носит имя Кир. Тем не менее, я жду тебя». С этими словами он приказал евнухам взять подарок Синета, и они сейчас же подбежали с золотой чашей в руках. Едва дойдя до места, где был разбит лагерь, Артаксеркс послал Синету столу,[24] золотой сосуд и тысячу дариков, наказав слуге передать ему следующее: «Царь хочет, чтобы это золото веселило твое сердце, ибо ты возвеселил его душу и, не оставив без подношения, почтил чем сумел. Он желает, чтобы этим сосудом ты черпал воду из Кира и из него пил».

Когда Артаксеркс[25] проезжал по Персиде, перс Омис поднес ему корзинку с огромным гранатовым яблоком. Пораженный величиной граната, царь спросил: «Откуда ты достал такой удивительный плод?» Омис сказал, что сорвал его в собственном саду, за которым сам ухаживает. Артаксеркс остался доволен ответом и наградил Омиса царскими дарами, воскликнув: «Клянусь Митрой, этот человек сумеет, мне кажется, и государство из малого превратить в великое». Смысл этих слов, по-видимому, в том, что все на свете старанием, неусыпной заботой и неизменной ревностью можно сделать лучше, чем оно первоначально было.

34. У одного марда по имени Ракок было семеро сыновей. Младший, Картом, сделал много зла своим братьям. Сначала отец пытался речами образумить и наставить его, а когда это не помогло, скрутил сыну руки, привел к судьям этой области, как раз оказавшимся в тех местах, где жил Ракок, перечислил им все преступления сына и требовал для него смертной казни. Судьи были поражены, но на свой страх и риск они не осмеливались вынести смертный приговор и решили доставить обоих к царю Артаксерксу.[26] Когда Ракок повторил все в присутствии царя, тот спросил: «Ты сможешь смотреть на казнь своего сына?» «Разумеется, — ответил мард, — ведь когда в саду я обрезаю горькие побеги латука, их родительница не только не горюет, а, наоборот, расцветает, становится больше и слаще. Так, царь, расцвету и я сам, и все мои близкие, если увижу гибель того, кто злодеяниями омрачает мой дом и дни своих братьев, и воочию удостоверюсь в том, что пришел конец утеснениям». Артаксеркс похвалил нелицеприятность Ракока и назначил одним из царских судей, сказав, что муж, который так смело обличает собственных сыновей, будет справедливым и неподкупным судьей. Картома он на этот раз простил, пригрозив юноше страшной казнью, если впредь провинится.

Вот еще мелочь об отношениях Сократа и Алкивиада: Сократу однажды пришлось увещевать этого юношу, который робел и страшился выступить с речью перед народом. Чтобы ободрить и успокоить его, Сократ спросил: «Разве ты не презираешь вон того башмачника?» — и философ назвал его имя. Алкивиад ответил утвердительно; тогда Сократ продолжал: «Ну, а этого разносчика или мастера, шьющего палатки?» Юноша подтвердил опять. «Так вот, — продолжал Сократ, — афинский народ состоит из подобных людей. Если ты презираешь каждого в отдельности, тебе следует презирать и всех купно» Так сын Софрониска и Фенареты внушал чувство собственного достоинства сыну Клиния и Диномахи.

Однажды подмастерья, растиравшие Зевксису краски, подняли на смех Мегабиза за то, что он похвалил посредственные картины и не одобрил выполненных с искусством и тщанием. Зевксис же сказал: «Когда ты молчишь, Мегабиз, эти юноши восхищаются тобою, так как видят твою богатую одежду и слуг, а когда пускаешься в рассуждения об искусстве презирают тебя. Если хочешь сохранить к себе уважение, сдерживай язык и не суди о том, к чему не имеешь касательства».

Александр, рассматривая в Эфесе свой портрет, нарисованный Апеллесом, не воздал подобающей хвалы мастерству художника. Когда же приведенный конь, точно живого, ржанием приветствовал изображенного на картине, Апеллес воскликнул: «Владыка, конь оказался лучшим знатоком искусства, чем ты!»

Я хочу вам рассказать об очень странном для Фаларида поступке.[27] Он неопровержимо свидетельствует о человеколюбии и поэтому кажется несвойственным этому мужу. Был некто Харитон, акрагантянин родом, ценитель всего прекрасного, и красоты отроков в том числе. В это время он страстно любил Меланиппа, тоже акрагантянина, исполненного душевных достоинств и привлекательности. Однажды тиран нанес Меланиппу обиду: он потребовал, чтобы юноша прекратил судебное дело, начатое им против одного из друзей Фаларида, а когда тот не стал подчиняться, пригрозил, если ослушается, суровым наказанием. Противник Меланиппа благодаря вмешательству Фаларида одержал вопреки справедливости верх, и жалобу Меланиппа уничтожили в суде. Юноша был этим задет и, считая себя тяжело оскорбленным, с гневом рассказывает возлюбленному о пережитой несправедливости, просит его принять участие в заговоре против тирана и надеется привлечь на свою сторону сверстников, которые, как он знал, полны решимости.

Харитон, видя сильное возбуждение и гнев друга и будучи уверен, что ни один человек из страха перед тираном не примкнет к ним, начинает говорить, как давно он жаждет освободить родину от гнетущего ее рабства, но считает небезопасным посвящать в свои замыслы посторонних. Он просит дать ему срок, чтобы все как следует обдумать и выждать время, удобное для решительного шага. Юноша соглашается. Тогда Харитон — он пожелал взять все на себя и ничего не говорить возлюбленному, чтобы в случае неудачи он один понес наказание, а Меланипп остался вне подозрения, — выбрав по своему усмотрению день и час, с мечом в руке проникает к тирану. Это не укрылось от бдительных стражей: Харитона по приказу Фаларида заточили в темницу и под пыткой требовали назвать имена сообщников, но он держался твердо, несмотря на мучения. Так как время шло, а его друг все не возвращался, Меланипп пошел к тирану и сказал, что он не только сообщник Харитона, а зачинщик всего. Тут Фаларид спросил, что же побудило его к этому, и юноша рассказал все с самого начала: как отвергли его жалобу, и как это его обидело. Фаларид, восхищенный благородством обоих, освободил их от наказания, но велел немедленно уйти из Акраганта и покинуть самые пределы Сицилии, однако сохранил за ними право получать доходы со своего имущества. Впоследствии Пифия[28] такими стихами прославила Харитона и Меланиппа:

ибо бог назвал их любовь божественной дружбой.

Лакедемоняне чрезвычайно берегли время, сохраняя его для важных дел, и не позволяли никому из граждан тратить время расточительно и легкомысленно, чтобы оно не уходило попусту на недостойные занятия. Свидетельством этого может послужить, между прочим, следующее. Когда лакедемонским эфорам[29] стало известно, что воины, занявшие Декелею,[30] вечера посвящали прогулкам, они приказали: «Прекратите свои прогулки», — так как, по мнению эфоров, это занятие было скорее развлечением, чем упражнением тела, лакедемонянам же надлежит закалять свое здоровье не прогулками, а трудами.

Рассказывают, что гимнаст[31] Гиппомах однажды, когда его ученик вызвал в толпе зрителей восторженные крики, ударил его посохом и сказал: «Ты боролся плохо и делал все не как следует; покажи ты настоящее искусство — тебя бы здесь никто не похвалил». Гиппомах намекал на то, что мастера своего дела должны ждать одобрения не толпы, а только истинных знатоков. Точно также Сократ не придавал значения суждению толпы, как это видно из его беседы с Критоном, пришедшим в темницу и склонявшим его бежать, чтобы спастись от смертного приговора.

Весьма справедливый и человечный фиванский закон запрещает отцу семейства подкидывать ребенка или бросать его на произвол судьбы в пустынной местности, обрекая на верную смерть. Если отец ребенка (безразлично, мальчика или девочки) до крайности беден, он должен, едва новорожденный появился на свет, в пеленках передать его властям. Те в свою очередь отдадут младенца тому, кто предложит за него меньшую цену,[32] и заключат с ним соглашение, что этот человек будет кормить младенца, а когда он вырастет, в награду за заботы сделает своим рабом или рабыней.

Во время девяносто первой Олимпиады,[33] когда победителем в беге был Эксенет из Акраганта, Ксенокл и Еврипид оспаривали друг у друга победу. Первое место занял Ксенокл трагедиями «Эдип», «Ликаон», «Вакханки» и сатировой драмой «Атамант». Второе — Еврипид трагедиями «Александр», «Паламед», «Троянки» и сатировой драмой «Сисиф».[34] Разве не смехотворно, что Ксенокл победил, а Еврипид, выступивший с такими драмами, — побежден? По этому поводу можно высказать два предположения: либо судьи[35] были несведущи в поэзии, ничего не смыслили в ней и были неспособны вынести правильное суждение, либо их подкупили. То и другое равно позорно и равно недостойно Афин.

Какие жестокие постановления принимал афинский народ во времена демократического строя, требуя, например, отрубить жителям Эгины большой палец правой руки, чтобы они не могли держать копья, но не лишились способности действовать веслами.[36] По предложению Клеона, сына Клеенета, были приговорены к смерти все способные носить оружие митиленцы;[37] клеймить лица пленных самосцев изображением совы — тоже афинское постановление.[38] Видят Афина Градодержица, Зевс Освободитель и все эллинские боги, как мне не хочется, чтобы все это было делом рук афинян и связывалось с ними!

Я слышал, что во времена, когда счастье особенно улыбалось афинскому стратегу Тимофею, сыну Конона, и он один за другим покорял города, а афиняне из восхищения перед доблестью этого мужа не знали уже, как превозносить его, он повстречался с Платоном, сыном Аристона, в обществе нескольких собеседников гулявшим за городскими стенами. Тимофей, увидев высокий лоб[39] и доброе лицо философа и слыша, что Платон говорит не о подати, не о триерах,[40] не о нуждах флота и обеспечении кораблей матросами, не о соглашениях относительно военной помощи, не о взносах, которые платят союзники, не о жителях островов или других такого рода незначительных вещах, но о том, о чем обычно рассуждал и чем привык заниматься, сын Конона остановился и воскликнул: «Вот она настоящая жизнь и подлинное счастье!» Из этих слов видно, что Тимофей не чувствовал себя вполне счастливым, ибо был далек от подобных мыслей, занятый своей славой и почестями.

Видя, что правительство тридцати[41] убивает самых славных граждан и преследует тех, кто обладает значительным богатством, Сократ, повстречавшись с Антисфеном, как передают, сказал ему: «Тебе не досадно, что мы не стали великими и знаменитыми, какими в трагедиях изображают царей, всяких Атреев, Фиестов, Агамемнонов и Эгисфов? Ведь их закалывают,[42] делают героями драм[43] и заставляют на глазах всего театра вкушать страшные яства.[44] Однако никогда не было столь отважного и дерзкого трагического поэта, который вывел бы на сцену обреченный на смерть хор!»

Не знаю, заслуживает ли одобрения то, что я сообщу о Фемистокле, сыне Неокла. Лишенный отцом наследства, он прекратил разгульную жизнь, одумался, бросил гетер и проникся новой страстью — страстью управлять своим городом. Он искал государственных должностей и стремился играть главную роль. И вот, рассказывают, Фемистокл однажды спросил друзей: «Что вы за меня дадите, если мне еще никто не завидует?» Тот же, кто хочет вызывать зависть, стремится, по словам Еврипида, привлекать к себе внимание, а это, согласно тому же Еврипиду, недостойно.[45]

Давно известно, за что Анит и его сторонники преследовали Сократа и злоумышляли против него. Не будучи уверены в сочувствии граждан и не зная, как они отнесутся к тому, если Сократ будет обвинен по суду (ведь он пользовался славой, между прочим, и за то, что обличал несостоятельность знаний софистов и бесполезность их речей), решили сначала опозорить его имя клеветой. Эти люди не отваживались действовать открыто и начать с судебной жалобы по уже упомянутой мною причине, а также из опасения, что друзья Сократа, придя в негодование, настроят судей против них, и им придется жестоко поплатиться за клевету на человека, не только ни в чем не повинного перед городом, но служащего, наоборот, истинным его украшением. Что же они придумали? Уговорили комического поэта Аристофана, великого насмешника, человека остроумного и стремящегося слыть остроумным, изобразить философа пустым болтуном, который слабые доводы умеет делать сильными, вводит каких-то новых богов, а в истинных не верит, склоняя к тому же всех, с кем общается.[46] И вот Аристофан берется за эту задачу: расцвечивает все остротами, облекает в хорошие стихи и делает мишенью издевки мудрейшего из эллинов (ведь ему следовало представить не Клеона, не лакедемонян, фиванцев или Перикла, а мужа, любезного всем богам, а особенно Аполлону[47]). Так как увидеть Сократа на комической сцене неслыханное и удивительное дело, «Облака» сначала привлекли внимание своей необычностью, а затем вызвали восторг афинян, ибо те от природы завистливы и любят высмеивать людей, выдающихся на государственном и общественном поприще, а еще охотнее тех, кто прославился мудростью или добродетельной жизнью. Театр, как никогда прежде, рукоплескал Аристофану, зрители громко кричали, требуя признать за «Облаками» первое место, а именем поэта открыть список победителей.[48] Вот как возникла эта комедия.

Сократ редко посещал театр, разве когда трагический поэт Еврипид выступал со своими новыми драмами; тогда он приходил даже в Пирей, если драмы Еврипида ставились там: философ ценил его за мудрость и поэтический дар. Но как-то раз Алкивиад, сын Клиния, и Критий, сын Каллесхра, заставили Сократа пойти в театр послушать шутки комических актеров. Он не одобрил этого зрелища и как человек рассудительный, справедливый, добродетельный и вдобавок мудрый выказал только презрение к шуткам, дерзостям и дурачеству, принятым в комедии. Это обидело комических поэтов, что также, помимо посулов Анита и Мелета, послужило причиной возникновения «Облаков». Аристофан, конечно, получил вознаграждение за свою комедию. Понятно, что, бедняк и отпетый человек, он взял деньги за свою ложь, раз Анит и Мелет всеми силами стремились оклеветать Сократа. Так ли это, знает он сам.

«Облака» между тем имели успех. Как никогда подтвердились слова Кратина о том, что в театре умолкает голос рассудка.[49] Шли «Облака» во время Дионисий,[50] и в Афины съехалось много греков из других областей, чтобы посмотреть на драматические состязания. Так как Сократ появлялся на сцене, неоднократно его называли по имени и, естественно, узнавали среди прочих актеров (мастера, изготовлявшие маски, позаботились, чтобы маска Сократа сходствовала с лицом философа), чужестранцы (они ведь не знали, о ком идет речь) зашумели и стали спрашивать, кто такой Сократ. Он, услышав эти разговоры (философ пришел в театр и занял одно из первых мест, так как знал, что комедия посвящается ему), пожелал разрешить возникшее недоумение, поднялся и стоял во весь рост до самого конца пьесы, пока актеры не кончили играть. Столь сильно было его презрение к этой комедии и к своим согражданам.

Дики были поступки царя Ксеркса: он не обращал внимания на море и землю, творения Зевса, и создал для себя невиданную дорогу и небывалую переправу,[51] но был рабом платана и обожателем этого дерева. Рассказывают, что, увидев в Лидии высокий платан, ради того чтобы любоваться им, царь в пустыне разбил свой лагерь и целый день провел там. Он украсил платан дорогими уборами, ожерельями, браслетами и оставил при нем, как при возлюбленной, сторожа. Но что за польза от этого платану? На нем висели праздные украшения, которые не прибавляли дереву красоты, ибо прелесть деревьям сообщают благородные очертания ветвей, густая листва, мощные корни, колеблющий листья ветер, широкая тень, чередование времен года и вода, то питающая их из каналов, то окропляющая с небес. А одеяния варварского царя, золото и другие дары не пристали ни этому платану, ни другим деревьям.

Однажды какие-то клазоменцы, прибыв в Спарту, совершили наглый поступок — вымазали сажей кресла эфоров,[52] сидя на которых те обычно вершили дела. Узнав об этом, эфоры не показали своего возмущения, а призвали глашатая и велели ему объявить повсюду необычный приказ: «Клазоменцам разрешается вести себя непристойно[53]».

Мне известны следующие меткие слова Фокиона, сына Фоки. Выступая в афинском народном собрании, он стал упрекать граждан в неблаговидных действиях и с остроумием и тонкостью заметил: «Я предпочитаю, чтобы вы обошлись со мной дурно, чем я с вами».

Персидские маги были умудрены всяческой премудростью, в частности пророческим искусством.[54] Маги, например, предсказали жестокости и кровожадность Оха,[55] узнав это по каким-то им одним известным знакам. Когда после смерти своего отца Артаксеркса Ох вступил на персидский престол, они велели одному из приближенных к царю евнухов посмотреть, что он прежде всего возьмет со стола. Евнух стал караулить Оха и увидел, что тот протянул обе руки — правую за ножом, левую за самым большим хлебом, поверх которого положил кусок мяса, затем разрезал хлеб и стал жадно есть. Маги, услышав об этом, предрекли на время его правления обильные урожаи и жестокие казни. Слова их подтвердились.

Однажды Тимофей, сын Конона, афинский стратег, оставил свою пышную трапезу ради симпосия[56] в Академии Платона, где его угостили простыми кушаньями, но мудрыми речами. Возвратившись домой, он сказал, что гости Платона и на следующий день чувствуют себя прекрасно. После этого стратег отказался от роскошеств в еде, которые на другой день угнетают человека. Родствен упомянутому следующий рассказ о Тимофее, где иными словами говорится о том же. Тимофей на утро после пира встретил Платона и сказал ему: «Ваше угощение лучше на другой день, чем в нынешний».

Победив Дария[57] и завоевав персидское царство, Александр исполнился гордыни и, опьяненный неизменно сопутствовавшим ему счастьем, уверовал в свою божественную природу и потребовал, чтобы эллины объявили его богом. Это смешно, ибо чего царь был лишен от роду, он, несмотря на все настояния, не мог получить у людей. Каждый народ по-своему отнесся к приказу царя, а лакедемоняне вынесли постановление: «Если Александру угодно быть богом, пусть будет», — истинно по-лаконски насмеявшись над его безрассудством.

Рассказывают, что царь Антигон[58] отличался дружелюбием и мягкостью нрава. Люди, у которых есть досуг познакомиться с его жизнью во всех подробностях, обратятся к другим книгам, я же намереваюсь рассказать только один случай, говорящий о его мягкости и простоте. Антигон, заметив, что его сын самовластен и дерзок в обращении с подданными, сказал: «Разве ты не знаешь, мальчик, что наша с тобой власть — почетное рабство?» С такой великой человечностью Антигон поучал своего сына. Кто не одобряет его суждения, никогда, мне думается, не знал человека, мыслящего как подлинный царь и правитель, а сталкивался лишь с людьми, которые рассуждают как тираны.

Павсаний из Керамика[59] был влюблен в поэта Агафона. Это все знают. Однако я расскажу о них случай малоизвестный. Однажды оба, любимый и любящий, пришли к царю Архелаю, мужу в равной мере преданному Эроту и Музам. Царь обратил внимание на то, что Агафон и Павсаний все время пререкаются друг с другом и, подозревая, что Агафон равнодушен к влюбленному, спросил, зачем он нападает на друга, который любит его больше, чем кто бы то ни было. Агафон ответил: «Сейчас объясню тебе, царь, я не сержусь на него и поступаю так не по душевной грубости. Но так как я знаю людей, мне из собственного жизненного опыта и из книг поэтов открылось, что любящим нравится, поссорившись с возлюбленным, мириться с ним вновь, — ничто не может доставить им большего удовольствия. Поэтому, стремясь как можно чаще доставлять Павсанию радость, я с ним постоянно ссорюсь, а он неизменно счастлив, когда наступает примирение. Если я буду обходиться с ним всегда ровно, Павсаний лишится этой отрады». Как передают, ответ Агафона понравился царю. В этого самого Агафона был влюблен поэт Еврипид и даже написал в его честь трагедию «Хрисипп».[60] Я не знаю, достоверны ли эти сведения, но они очень распространены.

Мантинейцы, как я слышал, руководствовались законодательством, не уступавшим справедливостью законодательству локрийцев, критян и даже лакедемонян и афинян. Солон ведь сделал великое дело, хотя впоследствии афиняне мало-помалу отказались от некоторых его законов.

Кулачный боец Никодор принадлежал к числу самых прославленных мантинейцев; оставив свое прежнее ремесло, он уже в зрелом возрасте стал законодателем и так послужил отчизне гораздо лучше, чем победами на состязаниях. Считают, однако, что влюбленный в него Диагор с Мелоса составил для Никодора законы. Я бы мог подробнее рассказать о Никодоре, но, чтобы не показалось, будто моя хвала распространяется и на Диагора, достаточно сказанного. Ведь этот Диагор был против богов, и мне неприятно говорить о нем.

Многие люди берут под сомнение знаменитую силу Милона из Кротона, рассказывая следующую историю: никто из противников не мог отнять зажатого в руке Милона гранатового яблока, а его возлюбленная в состязаниях с ним не раз без труда добивалась этого. Отсюда можно заключить, что Милон был мощен телом, но слаб духом.

Шестой день месяца таргелия,[61] как говорят, был счастливым не только для афинян,[62] но и для других эллинов. В этот день родился Сократ, персы потерпели поражение и афиняне по обету Мильтиада[63] принесли в жертву Агротере[64] триста коз; шестого таргелия греки одержали победу над персами в битве при Платеях[65] (до этого персы были разбиты при Артемисии[66]). Этот же день, как известно, даровал эллинам победу при мысе Микале и отмечен, таким образом, двойным успехом, при Микале и при Платеях. Шестого таргелия, говорят, Александр Македонский, сын Филиппа, обратил в бегство полчища варваров.[67] Этот же день принес смерть царю Дарию,[68] а сам Александр, как говорят, и родился, и ушел из жизни шестого таргелия.

Аристотель сообщает, что жители Кротона называли Пифагора гиперборейским Аполлоном. В один и тот же день и час его, как прибавляет философ, многие видели одновременно в Метапонтие и Кротоне…[69] Во время состязания, поднявшись с места, Пифагор показал там свое золотое бедро.[70] По словам того же Аристотеля, с Пифагором заговорила река Кос, через которую он переправлялся, причем многие слышали это своими ушами.

Анникерид из Кирены гордился умением скакать верхом и управлять колесницей. Однажды он пожелал показать свое искусство Платону. Запрягши коней, юноша долго кружил в саду Академии, столь неукоснительно придерживаясь избранного направления, что безошибочно попадал в собственную колею. Все, естественно, были поражены, один Платон неодобрительно отнесся к стараниям Анникерида, заметив: «Человеку, преданному таким пустякам, невозможно заниматься чем-нибудь серьезным, ибо ум его, поглощенный ничтожными вещами, неизбежно не замечает того, что поистине достойно удивления».

После победы афинян над персами[71] было постановлено ежегодно в течение одного дня устраивать в театре петушиные бои. Я поясню происхождение этого постановления. Ведя своих воинов на врага, Фемистокл заметил схватившихся друг с другом петухов; он не остался равнодушен к этому зрелищу, но заставил свое войско остановиться и сказал: «Смотрите, они сражаются не за родину, не за отчих богов, не за гроба своих предков, принимают муку не ради славы, свободы или блага детей, но единственно ради того, чтобы победить и превзойти мужеством противника». Этими словами Фемистокл воодушевил афинян. Было решено сохранить петушиный бой, воспламенивший дух афинских воинов, дабы и впредь он служил подобным целям.

Питтак Митиленский украсил храмы лестницами, которые не были предназначены для обычной цели, являясь только посвящением богам. Этими лестницами Питтак намекал на взлеты и падения людского счастья — удачливые как бы поднимаются, злосчастные спускаются вниз.

Сын Аристона Платон в юности предавался поэтическому искусству и писал эпические поэмы, а затем с презрением сжег их, увидев, насколько при сравнении с гомеровскими они уступают им. После этого Платон обратился к трагедии и сочинил тетралогию,[72] с которой собирался выступить на состязаниях, и уже передал свои драмы актерам, но тут, до наступления праздника Дионисий,[73] ему случайно довелось услышать Сократа. Платон сразу пленился философом и не только отказался в этот раз выступать на драматических состязаниях, но совершенно забросил поэзию и посвятил себя философии.

Кто бы отважился отказать варварам[74] в мудрости? Ведь никто из них не был безбожником, никогда они не подвергали сомнению того, существуют боги или нет и проявляют ли они попечение о людях; никогда ни жителю Индии, ни кельту, ни египтянину не приходило на ум то, что утверждали Евгемер из Мессены, Диоген из Фригии, Гиппон, Диагор, Сосий или Эпикур.[75] Нет, напротив того, они верили в существование богов, в то, что боги оберегают нас, предвещают нам будущее и его можно прочесть по полету птиц, по различным знакам, по внутренностям животных и иными способами, которые люди постигают благодаря заботе о них небожителей. Варвары говорят также, что сны и звезды могут открывать будущее. Твердо веря во все это, они совершают чистые жертвоприношения, благоговейно соблюдают запреты, совершают таинства, блюдут устав празднеств и выполняют все остальное, из чего явствует, сколь глубоко они чтут богов.

32. Согласно некоторым дельфийским преданиям, Геракл, сын Зевса и Алкмены, прежде звался Алкеем. Однажды он пришел в Дельфы за оракулом и получил не только то, ради чего сюда отправился, но услышал вдобавок и следующие слова:

Мы своими глазами видим реки, однако люди, которые обоготворяют их и воплощают в статуях, представляют себе реки в человеческом облике или усваивают им обличие быка. Стимфалийцы, например, уподобляют быку реку Эрасин и источник Метопу, лакедемоняне — Еврот, сикионцы и флиасийцы — Асоп, аргивяне — Кефис. Другие представляют себе реки в человеческом облике, например, псофидийцы — Эримант, герейцы — Алфей, жители Херсонеса Книдского — тот же самый Алфей. Афиняне ставят поясные изображения реки Кефиса; они представляют его мужчиной, однако с рогами, сиракузяне уподобляют сицилийскую реку Анап мужу, а источник Киану чтят в облике женщины, эгестийцы поклоняются Порпаку, Кримису и Тельмессу, которых они представляют себе в виде мужчин, жители Акраганта приностят жертвы соименной городу реке, представляя Акрагант цветущим отроком; они посвятили в Дельфийское святилище статую слоновой кости, на которой написали название своей реки. Статуя изображает отрока.

Рассказывают, что Эпихарм уже глубоким стариком сидел как-то с такими же стариками в лесхе.[77] Его собеседники наперебой говорили: «мне надо прожить еще пять лет», «мне три», «а мне четыре». Тогда Эпихарм сказал: «Друзья, зачем вы спорите и ссоритесь из-за каких-то дней? Все мы ненароком сошедшиеся здесь уже стоим у предела своей жизни, так что вceм нам пора собираться в путь, пока мы не почувствовали тягот старости».

На склоне дней, будучи уже очень старым, Горгий из Леонтин впал в сильную слабость и лежал в дремоте. Кто-то из друзей пришел навестить его и спросил: «Что слышно?»; на это Горгий ответил: «Мой сон начинает уже уподобляться своему двойнику».[78]

Когда в старости Сократ захворал и кто-то спросил его, как идут дела, философ ответил: «Прекрасно во всех смыслах: если мне удастся поправиться, я наживу больше завистников, а если умру — больше друзей».

Залевк из Локр ввел множество справедливых и полезных законов, один из них таков: буде во время болезни житель Эпизефирийских Локр без совета врача выпьет неразбавленного вина, даже если выздоровеет, будет наказан смертью, так как отведал того, что ему не было предписано.

У массалиотов был такой закон: женщина не имела права пить вино и всю свою жизнь должна была довольствоваться водой. Теофраст сообщает, что подобный закон существовал и у жителей Милета и тамошние женщины строго придерживались его. Но почему в этой связи я не упоминаю о римлянах? Не заслуживаю ли я справедливого упрека в пренебрежении своей отчизной, если, говоря об установлениях локров, массалиотов и жителей Милета, забываю об установлениях родной земли? Ведь в Риме неукоснительно соблюдался такой же закон — вина не пила ни свободная женщина, ни рабыня, ни благородный римлянин, пока не достигал тридцатипятилетнего возраста.

На острове Крите сыновьям свободных граждан полагалось заучивать законы вместе с определенной мелодией, чтобы благодаря музыке легче запоминались слова, и, преступив какой-нибудь запрет, нельзя было отговориться неведением. Кроме этого, им полагалось запоминать гимны богам и, наконец, песни в честь отличившихся доблестью мужей.

Все бессловесные твари испытывают отвращение к вину, особенно животные, которые хмелеют, наевшись виноградных выжимок и косточек. Вороны и собаки начинают буйствовать, если поедят энутты,[79] слоны от вина теряют силу, а обезьяны ловкость, так что в таком расслабленном состоянии нетрудно овладеть теми и другими.

Слабостью к вину страдали, говорят, сиракузский тиран Дионисий, тиран Нисеи, сыновья упомянутого Дионисия, Аполлократ и Гиппарин, фиванец Тимолай, Харидем из Орея, Аркадион, Эрасиксен, македонец Алкет и афинянин Диотим, которого даже прозвали Воронка за то, что он, взяв в рот воронку, мог без отдыха пить льющееся через нее вино. Лакедемонянин Клеомен, как говорят, не только много пил, но был также повинен в скифском пороке — пил неразбавленное вино. О поэте Ионе из Хиоса рассказывают, что в этом смысле он тоже был невоздержан. Александр Македонский по поводу того, что брахман Калан, индийский мудрец, сжег себя на костре, устроил состязания в музыке, колесничном беге и борьбе. Желая оказать честь индийцам, он присоединил к ним в память Калана принятое в тех местах состязание в винопитии. Наградой победителю служил талант, занявшему второе место — тридцать, занявшему третье — десять мин. Победителем оказался Промах. В награду больше всех выпившему на Празднике Кружек[80] Дионисий назначил золотой венок. Его заслужил Ксенократ из Халкедона. Возвращаясь с праздника домой, он по старой привычке возложил венок на статую Гермеса, стоящую у дверей; сюда он клал свои венки из цветов, мирта, плюща и лавра. Рассказывают также, что Анахарсис много пил, будучи гостем у Периандра. Эту привычку он усвоил у себя на родине, ибо скифы не добавляют в вино воду.

Известно, что философы Лакид и Тимон очень много пили. Египтянин Микерин, получив из Буто прорицание о близкой смерти, решил измыслить хитрость и удвоить сужденный ему срок, присоединив к дневному времени ночное, — он непрестанно бодрствовал за чашей вина. К поклонникам вина, если следовать Геродоту, относится египтянин Амасис;[81] коринфянин Никотел, Скопас, сын Креонта, и царь Антиох тоже испытывали страсть к вину. Из-за этой слабости Антиоха его царством правили киприоты[82] Арист и Темисон, а он только назывался царем. Бражничал и Антиох, прозванный Епифаном, тот, который был в Риме заложником.[83] Его тезка Антиох, сражавшийся в Мидии с Арсаком,[84] тоже был рабом вина. И Антиох Великий должен быть назван здесь. Непомерная страсть к вину убила иллирийского царя Агрона: она послужила причиной страшных колик в спине; другой иллирийский царь, Гентий, тоже неумеренно пил. Неужели можно не упомянуть великого бражника каппадокийского царя Ороферна? Если вспомнить женщин, хотя склонная к вину, а тем более много пьющая женщина отвратительна, все же следует сказать и о них. Клео была великой мастерицей пить и, состязаясь на пирушках не только с женщинами, но и с мужчинами, перепивала всех подряд и заслуживала позорнейшее, на мой взгляд, первенство.

Слава Платона и молва о его добродетели дошла до аркадян и фиванцев, и они через отряженных для этого послов попросили философа прибыть к ним не только для обучения юношества или обсуждения философских вопросов — его звали для более почетной задачи, чтобы сделать законодателем. Переговоры шли успешно, ибо Платон был польщен приглашением и уже собирался отправиться в путь. Однако он задал послам вопрос, как аркадяне и фиванцы смотрят на всеобщее равенство. Узнав, что весьма отрицательно и что поэтому их не убедить в преимуществах равноправия, Платон отказался от первоначально принятого решения.

Величайшие греки были наибеднейшими людьми, например Аристид, сын Лисимаха, Фокион, сын Фоки, Эпаминонд, сын Полимнида, фиванец Пелопид, афинянин Ламах, Сократ, сын Софрониска, и Эфиальт, сын Сафонида.

О высоком искусстве художника Теона свидетельствует наряду с прочими его картинами также и следующая. Изображен торопящийся на помощь своим тяжеловооруженный ратник: враги вторглись нежданно и обрекли расхищению нивы. Юноша как живой: так и кажется, что он спешит в битву и охвачен безумством Арея; глаза его глядят грозно; сжав в руках оружие, он стремительно несется на врагов. Поэтому щит он держит наготове и потрясает обнаженным мечом, собираясь нанести удар, и дышит убийством, и всем своим обликом грозно говорит, что пощады не будет. Никого больше не изобразил художник: ни воина, ни таксиарха,[85] ни лохага,[86] ни всадника, ни лучника. Теону для его замысла довольно одного этого гоплита.[87] Художник не снимал покрова со своей картины[88] и не показывал ее зрителям, пока не позвал трубача и не поручил ему сыграть боевую песнь, пронзительную, громовую, призывающую к сражению. Одновременно с ее звуками, мужественными и устрашающими, — таков голос труб, сопровождающих стремительное выступление гоплитов — картину открыли: перед глазами зрителей предстал воин. Звуки песни сделали облик воина, готового схватиться с врагом, еще более живым.

Попытаемся словом, точно ваятель резцом или художник кистью, изобразить и живописать долину в Фессалии, называемую Темпы. Ведь общепризнано, что и слово, если оно обладает выразительностью, способно не хуже ваятеля или художника воспроизвести свой предмет. Долина лежит между Олимпом и Оссой. Горы эти очень высокие, словно заботой богов отделенные друг от друга так, что долина протяжением в сорок стадий и шириной местами в плетр,[89] местами немногим больше, простирается посередине. По долине течет Пеней, в который впадают остальные реки; сливаясь с ним, они делают Пеней многоводным. Местность изобилует всевозможными отрадными уголками, не человеческих рук делом — сама природа отметила их красотой, когда рождалась эта долина. Там изобилие и богатство плюща, густого и, подобно благородным виноградным лозам, ползущего на высокие деревья и сплетающегося с ними, изобилие и богатство повилики, взбирающейся на вершины скал и покрывающей камень, так что он совсем не виден; открывается сплошное зеленое море — радость для взора. А в низине и в долине различные рощи и щедро разбросанные тенистые уголки — в летний зной сладостные убежища для путника, дарящие его желанной прохладой. Тут протекает великое множество ручейков и холодных родниковых вод, приятных для питья. Говорят, что эти воды хороши для купанья и, кроме того, целебны.

Птицы, разлетевшись кто куда, услаждают слух своим пением, особенно сладостным у певчих. Они отпускают путников радостными и бодрыми, песней побеждая их усталость. Такие красоты и места для отдохновения можно найти по обоим берегам реки. По середине темпейской долины спокойно и неторопливо, точно они из елея, текут волны реки Пеней; река затенена свисающими ветвями ближних деревьев, которые большую часть дня прогоняют солнечные лучи и позволяют людям на лодках плыть в прохладе. Все живущие окрест сходятся здесь друг с другом, приносят жертвы, собираются на собрания и пиры, а так как жертв и даров богам постоянно великое множество, приближающегося сюда путника или морехода встречают благовонные запахи. Так неустанное почитание богов освящает эту местность. Здесь, как рассказывают фессалийцы, в давние времена, когда оракулом еще владела богиня Гея, пифийский Аполлон очистился по велению Зевса после крови змея Пифона, стража Дельф.[90] Затем сын Зевса и Лето[91] увенчал голову темпейским лавром и с лавровой веткой в руке, сорванной с этого же дерева, пришел в Дельфы и завладел оракулом.

На том месте, где бог украсился венком и сорвал ветвь, стоит алтарь. Еще и ныне через каждые девять лет жители Дельф посылают сюда посольство юношей из благородных семейств, во главе которого стоит один из их среды. Прибыв в темпейскую долину и совершив щедрые жертвоприношения, они не уходят, не увенчав головы лавровыми венками из веток дерева, которое некогда облюбовал для себя бог. Священное посольство следует по Пифийской дороге (таково ее название); она ведет через Фессалиотиду, землю пеласгов,[92] гору Эту, пределы энианов, жителей Мелиды, дорян и западных локрийцев. Всюду ему оказывают почести и уважение не меньшее, чем гиперборейцам,[93] с жертвенными дарами направляющимся к этому богу. Венками из ветвей того же лавра венчают также победителей на Пифийских состязаниях. О долине Темпы в Фессалии я сказал достаточно.

Однажды к клазоменцу Анаксагору, поглощенному беседой с друзьями, подошел какой-то человек и сообщил, что оба его сына умерли. Он спокойно сказал: «Я всегда знал, что породил смертных».

Когда Ксенофонт приносил у алтаря жертву, прибыл вестник из Мантинеи и передал ему известие о смерти сына Грилла.[94] Ксенофонт снял венок с головы, но не прервал жертвоприношения. Стоило вестнику добавить, что Грилл пал, одержав победу, как он снова надел венок. Этот его поступок общеизвестен, и всякий слыхал о нем.

Дион, сын Гиппарина, Платонов друг, был погружен в какие-то важные государственные дела; в это время его сын сорвался с крыши и разбился насмерть. Дион остался невозмутим и продолжал свои занятия.

Рассказывают, что когда Антигон Второй взглянул на тело своего сына, павшего в битве, он не изменился в лице и не заплакал, только похвалил юношу за доблесть и приказал предать его земле.

Фиванец Кратет неоднократно проявлял величие души, в частности презрение к тому, что столь высоко ценит чернь: к богатству и отечеству; его отказ от имущества в пользу сограждан — вещь известная; не все, однако, знают, что, покидая вновь отстроенные Фивы, он сказал: «Мне не нужен город, который разрушит новый Александр».[95]

Как-то Демохар, племянник Демосфена, пожелал показать, что он презирает злоязычие толпы; взглянув на сидящих у лекаря посетителей,[96] исполненных злоречия и жаждущих во что бы то ни стало чернить ближних, он сказал: «Что вы там говорите, Дисмениды?» Этими словами Демохар удачно раскрыл их характер.[97]

Афиняне сделали Фриниха стратегом не из политических расчетов, не за знатность его рода и не за то, что он был богат (нередко ведь это служило в Афинах основанием превозносить и отличать людей), а потому, что ему удались песни, предназначенные для исполнителей военной пляски в одной трагедии; он завладел зрителями и пленил их так, что тут же был назначен стратегом. Афиняне полагали, что человек, сочинивший песни и стихи, пришедшиеся по вкусу тем, кто искушен в битвах, сумеет подобающим образом управлять войском.

Тому, кто не знает любви, трудно в сражении меряться силами с тем, кто влюблен. Ведь чуждый этой страсти отступает и спасается от любящего, как человек нечистый и не посвященный богу, отважный только в той мере, в какой его душе присуще мужество, а телу — силы. Он страшится влюбленного потому, что тот обуян божественным безумием, вдохновлен не только Ареем, но и, видит Зевс, Эротом. Одержимый одним из этих богов (об этом упоминает Гомер, говоря, что такой человек неистовством подобен Арею[98]) сражается стойко и бесстрашно, пока не проходит опьянение боем. Только служители Эрота, подстрекаемые Ареем и распаляемые Эротом, несут в битве двойную службу и, по справедливому мнению критян, отважны вдвойне. Поэтому не следует корить воина, который не может противостоять тому, кого Арес и Эрот подвигают на кровопролитие, ибо он подвластен только одному богу.

О спартанских эфорах[99] я мог бы рассказать много достопримечательного, но сейчас ограничусь нижеследующим. Когда кто-то из тамошних красавцев предпочел бедному, но честному вздыхателю богача, они приговорили юношу к штрафу, карая, мне сдается, слабость к деньгам денежным наказанием. Другого, человека во всех отношениях порядочного, но не испытывавшего любви к благородным юношам, они тоже наказали за то, что, обладая душевными совершенствами, он никому не дарит свою любовь; эфоры были уверены, что такой человек может сделать своего возлюбленного или какого-нибудь другого юношу подобным себе. Ведь привязанность любящих, если они добродетельны, способна воспитать в их любимцах добрые качества. Поэтому лакедемонские эфоры поступают так: если юноша совершит какой-нибудь проступок, его прощают из-за неопытности и молодости, а карают за это того, кто в него влюблен, требуя, чтобы любящие знали о поступках любимых и следили за тем, что они делают.

Перипатетики[100] считают, что днем человеческая душа сплетена с телом, прислуживает ему и потому не способна свободно созерцать истину, ночью же освобождается от этого служения и, округло заполняя грудь, становится прозорливее — это причина сновидений.

Спартанские юноши держатся с теми, кто в них влюблен, без гордости и заносчивости, наоборот, их обращение противоположно обычному в таких случаях поведению юных красавцев — они сами просят, чтобы влюбленные «вдохновили их»; в переводе это значит, что мальчиков надо полюбить. Однако эта любовь не содержит ничего постыдного. Если же мальчик посмеет допустить по отношению к себе нескромность или влюбленный на нее отважится, обоим небезопасно оставаться в Спарте: их приговорят к изгнанию, а в иных случаях даже к смерти.

Тапиры[101] настолько привыкли бражничать, что не могут без этого жить и большую часть времени проводят за вином. Оно употребляется у них не только для питья, но и для умащения, как у прочих народов масло.

Известно, что жители города Византия страшные пьяницы; поэтому они живут в харчевнях, а свои дома сдают в наем приезжающим в город чужеземцам. И не только одни дома, но и жен в придачу, так что повинны в двух пороках: пьянстве и сводничестве. Так как византийцы всегда по горло налиты вином и всегда навеселе, они любят слушать игру на флейте и заняты только этим, зато совершенно не переносят звука трубы; понятно, что с таким же отвращением они относятся к оружию и войне. Поэтому-то во время опасной осады, когда враги уже бросились к стенам, а защитники покинули свои места, чтобы по обыкновению пойти развлекаться, их стратег Леонид отдал приказ открыть харчевни на городских укреплениях. Эта хитрая выдумка Леонида понемногу приучила византийцев не оставлять строй, так как отпал для этого повод. Эту историю о жителях Византия рассказывает Дамон. С ним, по-видимому, согласен и Менандр, когда говорит:

Аргивян и тиринфян тоже высмеивают за пьянство. Что же касается фракийцев, они на весь свет знамениты как бражники. И иллирийцы не избегли подобной славы, но вдобавок навлекли на себя обвинение за то, что присутствующим у них на пирах чужеземцам дозволяется пить за здоровье любой женщины, даже если они не имеют к ней никакого касательства.

Кто был более славным полководцем — Деметрий Полиоркет или афинянин Тимофей? Я скажу об особенностях действий каждого, а вы судите сами. Деметрий покорял города оружием и превосходством силы, причиняя великие бедствия и несправедливости, склонял их к покорности с помощью осадных машин, которые сокрушали стены или подкапывали их, а Тимофей убеждал и доказывал, насколько разумнее покориться афинянам.

Философы пеклись о нуждах государства, а не жили отрешенными от подобных забот мудрецами; у жителей Локр законы усовершенствовал Залевк, в Катане, а затем, после бегства оттуда, в Регии — Харонд; во благо тарентянам потрудился Архит, афинянам — Солон; Биант и Фалес принесли великую пользу Ионии, Хилон — лакедемонянам, жителям Митилены — Питтак, родосцам — Клеобул; Анаксимандр вывел поселенцев из Милета в Аполлонию; Ксенофонт был отличным воином и во время похода Кира еще лучшим стратегом: когда царевич со своими ближайшими сподвижниками пал в бою и нужен был муж, способный спасти эллинов и возвратить их на родину, таким мужем оказался Ксенофонт;[103] сын Аристона Платон доставил Диона обратно в Сицилию и советами и поучениями подвигнул на ниспровержение тирании Дионисия;[104] Сократ не одобрял государственного строя своего города, так как усматривал в афинской демократии черты тирании и монархии. Поэтому он отказался ставить на голосование предложение казнить десять стратегов и не принял участия в бесчинствах тридцати,[105] но когда надо было сражаться за отечество, он охотно занял место в воинском строю и воевал под Делием, Амфиполём и Потидеей.[106] Аристотель возродил свою родину, которая не только, как говорится, стояла на коленях, но была повержена в прах.[107] Деметрий Фалерский с успехом правил Афинами, пока не был изгнан из-за свойственной тамошним гражданам зависти, а в Египте, где его принял Птолемей,[108] стал блюстителем закона.

Кто возразит, что философами были Перикл, сын Ксантиппа, Эпаминонд, сын Полимнида, Фокион, сын Фоки, Аристид, сын Лисимаха и Эфиальт, сын Софронида, а в последующие времена Карнеад и Критолай. Последние, будучи отправлены в Рим по делам афинян,[109] добились успеха и так искусно сумели выступить перед сенаторами, что те сказали: «Афиняне послали послов не столько дабы уговорить нас, но прямо-таки заставить поступить согласно их желанию». Я склонен считать государственной деятельностью и то, что Персей наставлял Антигона,[110] Аристотель вел философские беседы с юным Александром, сыном Филиппа, а Апсид, знаменитый ученик Пифагора, образовал Эпаминонда. Следовательно, полагать, будто философы чужды практической деятельности, нелепо и неразумно. Я бы, например, с радостью обладал их пресловутыми отрешенностью от жизни и любовью к покою.

Феопомп рассказывает о беседе фригийца Мидаса с Силеном. (Силен этот — сын нимфы; по природе своей он ниже божества, но выше человека, так как наделен бессмертием). Они разговаривали о различных предметах; между прочим, Силен рассказал Мидасу следующее: Европа, Азия и Ливия — острова, омываемые со всех сторон океаном; единственный существующий материк лежит за пределами обитаемого мира. Он, по словам Феопомпа, неизмеримо огромен, населен крупными животными, а люди там тоже великаны, в два обычных роста, и живут они не столько, сколько мы, а вдвое больше.

На этом материке много больших городов со своеобычным укладом и законами, противоположными принятым у нас. Два города, ни в чем не сходствуюшие друг с другом, превосходят все прочие размером. Один зовется Махим, другой — Евсебес.[111] Жители Евсебеса проводят дни в мире и благополучии, получают плоды земли, не пользуясь плугом и быками, — им нет нужды пахать и сеять, всегда здоровы и бодры и до самой смерти полны веселья. Они столь безупречно праведны, что боги нередко дарят их своими посещениями. Жители же Махима необычайно воинственны, появляются на свет уже в оружии, весь свой век воюют, подчиняют себе соседей и властвуют над многими народами. Население Махима составляет не меньше двухсот мириад.[112] Люди там иногда, впрочем редко, умирают от болезней, обычно же гибнут в битвах, сраженные каменьями или дубинами; для железа они неуязвимы. Золота и серебра у них много, так что эти металлы ценятся меньше, чем у нас железо. Они некогда, по словам Силена, сделали попытку переправиться на наши острова и в количестве ста мириад пересекли океан, дошли до гиперборейских пределов, но не пожелали идти дальше, ибо, наслышанные о том, что тамошние жители слывут у нас самыми счастливыми, нашли их жизнь жалкой и убогой.

Силен рассказал Мидасу и еще более удивительные вещи: какое-то племя смертных людей населяет много больших городов на материке; границей их земель служит местность, называемая Аностон; она подобна пропасти: там нет ни дня, ни ночи и воздух всегда исполнен красноватым сумраком. Через Аностон текут две реки — Радостная и Печальная, на берегах которых растут деревья величиной с высокий платан; деревья вдоль Печальной приносят плоды, наделенные таким свойством: кто их поест, тотчас начинает плакать и будет исходить слезами всю остальную жизнь, и так и умрет; те же, что растут у Радостной, дают совсем другие плоды: отведавший их отрешается от прежних желаний и, если любил что-нибудь, забывает об этом, вскоре начинает молодеть и вновь переживает давно ушедшие годы. Сбросив старческий возраст, он входит в пору расцвета, затем становится юношей, превращается в отрока, в ребенка и, наконец, совсем перестает существовать. Кому угодно верить хиосцу,[113] пусть верит, мне же кажется, что он тут, да и вообще нередко, рассказывает басни.

Считают, что поводом к вражде Платона и Аристотеля послужило следующее: Платон не одобрял свойственной Аристотелю манеры себя держать и одеваться. Ведь Аристотель слишком много значения придавал одежде и обуви, стриг в отличие от Платона волосы и любил покрасоваться своими многочисленными кольцами. В лице его было что-то надменное, а многословие в свою очередь изобличало суетность нрава. Не приходится говорить, что эти качества несвойственны истинному философу. Поэтому Платон не допускал к себе Аристотеля, предпочитая ему Ксенократа, Спевсиппа, Амикла и других, кого он отличал всяческим образом, в частности разрешением принимать участие в своих философских беседах.

Однажды, когда Ксенократ на некоторое время, чтобы посетить свой родной город, покинул Афины, Аристотель в сопровождении учеников, фокейца Мнасона и других, подошел к Платону и стал его теснить. Спевсипп в этот день был болен и не мог сопровождать учителя, восьмидесятилетнего старца с уже ослабевшей от возраста памятью. Аристотель напал на него в злобе и с заносчивостью стал задавать вопросы, желая как-то изобличить, и держал себя дерзко и весьма непочтительно. С этого времени Платон перестал выходить за пределы своего сада и прогуливался с учениками только в его ограде.

По прошествии трех месяцев вернулся Ксенократ и застал Аристотеля прохаживающимся там, где обычно гулял Платон. Заметив, что он со своими спутниками после прогулки направляется не к дому Платона, а в город, он спросил одного из собеседников Аристотеля, где Платон, ибо подумал, что тот не выходит из-за недомогания. «Он здоров, — был ответ, — но, так как Аристотель нанес ему обиду, перестал здесь гулять и ведет беседы с учениками в своем саду». Услышав это, Ксенократ сейчас же направился к Платону и застал его в кругу слушателей (их было очень много, и все люди достойные и известные). По окончании беседы Платон с обычной сердечностью приветствовал Ксенократа, а тот с неменьшей его; при этой встрече оба ни словом не обмолвились о случившемся. Затем Ксенократ собрал Платоновых учеников и стал сердито выговаривать Спевсиппу за то, что он уступил их обычное место прогулок, потом напал на Аристотеля и действовал столь решительно, что прогнал его и возвратил Платону место, где он привык учить.

Спартанцу Лисандру, прибывшему в Ионию, тамошние его ксены[114] поднесли всевозможные дары, в том числе бычью тушу и пирог. Он взглянул на пирог и спросил, с чем он. Доставивший его слуга ответил, что с медом, сыром и чем-то еще. Тогда Лисандр сказал: «Отдайте его илотам:[115] это не блюдо для человека свободнорожденного». Мясо же он приказал приготовить на спартанский манер и съел его с удовольствием.

Мальчиком, возвращаясь однажды из школы, Фемистокл встретил Писистрата. Воспитатель велел ему немного посторониться, чтобы дать дорогу тирану, а Фемистокл с великой независимостью, прямотой и непринужденностью ответил: «Разве ему нехватает места?» Столь благородный и высокий строй чувств отличал его с детства.

При захвате Илиона[116] ахейцы пожалели его жителей и с истинно эллинским благородством велели объявить через глашатаев о том, что свободнорожденным разрешается по своему выбору взять что-нибудь одно из принадлежащего им добра. Эней пожелал сохранить кумиры отчих богов, презрев все прочее. Тогда эллины, восхищенные его благочестием, позволили юноше взять еще что-нибудь. Эней вынес на плечах своего дряхлого отца. Снова победители были поражены и теперь подарили ему все его имущество, подтверждая этим, что к благочестивым людям, чтущим богов и почитающим родителей, сострадательны даже враги.

Славны были победы Александра при Гранике, Иссе и Арбеле, славно и то, что он одолел Дария, подчинил персов македонянам, поработил всю прочую Азию и даже Индию, славны его подвиги под Тиром, в пределах оксидраков[117] и многие другие. (Стоит ли теперь здесь перечислять все его воинские деяния?). Допустим в угоду тем, кто с этим не согласен, что он совершил все это лишь благодаря тому, что был баловнем судьбы. Все же, однако, царь не стал полностью ее рабом, хотя и питал веру в особую благосклонность к себе этой богини. Справедливость требует сказать, что Александру были свойственны и недостойные поступки. Рассказывают, что в пятый день месяца Зевса[118] он пировал у Мидия, в шестой отлеживался после попойки и мог только, едва поднявшись с ложа, обсудить с военачальниками завтрашнее выступление в поход и назначить его на раннее утро, в седьмой угощался у Пердикки и снова пил, в восьмой спал. В пятнадцатый день этого же месяца Александр вновь пил, а наследующий с ним происходило то, что обычно бывает после возлияния, в двадцать шестой день сидел за столом у Багоя (покои Багоя находились в десяти стадиях от царского дворца), а потом опять непробудно спал. Одно из двух: либо Александр из-за своей невоздержанности столько раз в этот месяц сам себя наказывал, либо пишущие об этом неточны. Мне думается, на основании их сообщений можно заключить, что и в других случаях они не достойны большого доверия. К писателям такого рода относится Евмен Кардианец.[119]

Ксенофонт стремился обладать красивым воинским снаряжением. Мужу, побеждающему врагов, говорил он, подобает прекраснейшая стола,[120] а умирающему на поле боя приличествует лежать в прекрасном вооружении, ибо для отважного это лучший погребальный убор. (Говорят, что Грилл имел щит арголидской работы, панцирь — аттической, шлем — беотийской, а копья были из Эпидавра). В этом, мне кажется, виден истинный ценитель прекрасного, верящий, что он достоин этого прекрасного.

Спартанец Леонид и его триста воинов решили встретить смерть в Фермопилах.[121] Они сражались за свободу Эллады со стойкостью и мужеством, доблестно пали и оставили по себе бессмертную славу и молву на вечные времена.

Пиндар, сын Мелана, внук лидийского царя Алиатта, наследовав власть над Эфесом, был крут на расправу и неумолим, но выказывал любовь к отечеству, рассудительность и попечение о том, чтобы родной город не подпал под власть варваров. Видно это из следующего: Крез, его дядя с материнской стороны, стремясь подчинить себе Ионию, послал к Пиндару посольство, требуя, чтобы Эфес ему подчинился…[122] в ответ на отказ Пиндара, Крез начал осаду. Когда одна из башен Эфеса, названная впоследствии «Предательница», рухнула и городу грозила серьезная опасность, Пиндар, чтобы спасти его от разграбления, подал гражданам совет протянуть канаты от ворот и стен Эфеса к колоннам храма Артемиды, будто посвящают город богине, а затем умолять Креза о пощаде. Выслушав просьбу эфесян, царь, говорят, со снисходительным смехом принял их хитрость и даровал городу свободу и неприкосновенность, но Пиндару приказал уйти в изгнание. Тот не стал противиться, захватил с собой друзей, изъявивших желание за ним следовать; сына и большую часть богатств оставил в Эфесе, назначив одного из своих приближенных, Пасикла, опекуном сына, и отплыл в Пелопоннес. Жизнь правителя он сменил на добровольное изгнание только ради того, чтобы не сделать своих соотечественников слугами Креза.

Я знаю рассказ о жизни Платона, достоверность которого внушает мне сомнение. Он таков: Платон, сын Аристона, удрученный бедностью, решил отправиться в поход, но отказался от своего намерения уже в лавке оружейника после встречи с Сократом, ибо тот повел беседу о том, чем Платону подобает заниматься, и уговорил его посвятить себя философии.

Сократ, заметив, что Алкивиад кичится своим богатством, а особенно принадлежащими ему землями, повел его туда, где в Афинах хранилась картина с изображением всего круга земного, и предложил найти Аттику. Когда юноша нашел, Сократ попросил его отыскать свои владения, а на слова Алкивиада: «Их тут вовсе нет» — сказал: «Смотри, ты гордишься тем, что не составляет и самой малой части земли».

Диоген из Синопы любил говорить, что обычные в трагедиях несчастья обрушиваются на него, потому что он

Однако всеми этими бедствиями Диоген был горд не меньше, чем Александр своей властью над миром, когда после покорения Индии возвратился в Вавилон.

Кифарист Амеб был, говорят, необычайно целомудрен и, имея красавицу жену, не жил с нею. Трагический актер Диоген тоже испытывал отвращение к любви. Атлет Клитомах, упражнявшийся в панкратии,[124] отворачивался, если натыкался на собачьи свадьбы, и уходил с пира, когда разговор касался любовных дел.

Художник Никий работал с таким жаром, что нередко, поглощенный трудом, забывал поесть.

Александр, сын Филиппа, в ранней юности обучался игре на кифаре. Однажды учитель велел ему ударить по одной струне, как того требовала мелодия пясни, а Александр, показав на другую, сказал: «Что изменится, если я ударю вот по этой?» «Ничего, — ответил учитель, — для того, кто готовится управлять царством, но много для желающего играть искусно». Он, видно, убоялся участи Лина. Ведь Лин учил мальчика Геракла играть на кифаре и, когда тот взялся за дело неловко, рассердился, в ответ на что раздраженный Геракл ударил учителя плектром[125] и убил.

Флейтист Сатир часто слушал философа Аристона и, зачарованный его речами, говорил:

имея в виду флейты и принижая свое искусство перед философией.

У спартанцев и римлян был одинаковый закон, ограничивавший покупку съестного и касавшийся как количества, так и качества снеди. Ведь спартанцы и римляне требовали, чтобы граждане во всем, а в еде в особенности, придерживались границ благоразумия.

Существует аттическое предание, согласно которому в прежние времена в Академии нельзя было даже смеяться, ибо сюда старались закрыть доступ какой бы то ни было несерьезности и легкомыслию.

Аристотель, в страхе перед судом бежав из Афин,[127] на вопрос какого-то человека: «Каковы Афины?» — ответил, намекая на сикофантов: «Великолепны», но

Спросившему же, почему он покинул Афины, Аристотель ответил, что не желает, чтобы сограждане вторично совершили преступление перед философией. Он имел в виду смерть Сократа[129] и грозящую ему самому опасность.

На острове Косе господствует обычай, согласно которому дряхлые старцы, как только замечают, что не могут более приносить пользу отечеству, так как ум их от груза лет потерял остроту, приглашают друг друга как бы в гости или на праздничное жертвоприношение и, увенчав венками голову, выпивают яд.

Говорят, что люди впервые познакомились с масличным деревом и смоковницей в Афинах; там земля впервые породила эти плоды. Первыми афиняне научились также судопроизводству и первые ввели гимнастические состязания обнаженных и натертых маслом противников, а Эрихтоний первым стал управлять упряжкой из двух лошадей.

Аркадяне употребляли в пищу желуди, аргивяне — груши, афиняне — смоквы, жители Тиринфа — груши-дички, жители Индии — тростник, карманы — финики, просо ели меоты и савроматы, теребинт и кресс — персы.

Спутниками Диониса были сатиры или, как их некоторые называют, титиры. Титирами их зовут из-за песен, которые эти существа любят напевать, а сатирами из-за того, что они хохочут во весь рот. Силены получили имя из-за своей привычки издеваться: слово «силлос» (σιλλος) обозначает порицание, облеченное в форму едкой шутки.[130] Одежда силенов — косматый с правой и левой стороны хитон. Он напоминает лозы Диониса с лесом виноградных завитков.

Древние обозначали глаголом φλυειν способность приносить богатый урожай, поэтому они называли Диониса Флионом, Протригионом, Стафилитом, Омфакитом и другими подобного рода именами.[131]

Владычица Кипра[132] внушила безумное вожделение Элеге и Келене, дочерям Прета. Нагие они, как передают, пронеслись, беснуясь, по Пелопоннесу и через другие области Эллады. Я слышал, что вакхическое бешенство обуяло некогда лакедемонянок и жительниц Хиоса, а в каком неистовстве бесновались беотиянки, красноречиво показывает трагедия.[133] Единственные, кто, говорят, остался. в стороне от этих вакхических плясок, были дочери Миния Левкиппа, Арсиппа и Алкитоя. Причиной тому была их привязанность к мужьям, из-за которой они не стали менадами.[134] Дионис на это разгневался, и, когда женщины сидели у своих ткацких станков и прилежно занимались искусством Эрганы,[135] плющ и виноградные лозы внезапно обвили навои, в корзины для шерсти заползли змеи, а с потолка стало струиться вино и молоко. Но и эти знаменья не подвигли их на служение богу. Отсюда и беда, стрясшаяся не на Кифероне,[136] но не менее страшная, чем киферонская, — обезумевшие дочери Миния, словно молодого оленя, растерзали сына Левкиппы, совсем еще мальчика, а затем устремились к менадам. Те же стали преследовать их за совершенное преступление, и женщины во время погони превратились в птиц: одна — в ворону, другая — в нетопыря,[137] третья — в сову.

Однажды во время состязания в честь богини Геры граждане Сибариса поссорились из-за оценки искусства какого-то кифареда и схватились за оружие; испуганный актер как был в праздничной одежде, искал спасения у алтаря богини, но они и там не пощадили его жизни. Немного спустя в храме Геры стала бить струя крови, подобная неиссякаемому источнику. Тогда сибаритяне послали за оракулом в Дельфы. Ответ Пифии был таков:

Возмездие не заставило себя ждать. В войне с жителями Кротона сибаритяне были побеждены, а город их предан разрушению.[138]

На троих юношей, посланных своим родным городом в Дельфы, напали разбойники. Один спасся бегством, второй схватился с последним из остававшихся в живых разбойников (сообщники были убиты), но вместо него поразил мечом своего спутника. Юноше, бросившемуся бежать, Пифия изрекла следующее:

а тому, кто сражался, — такие слова:

Рассказывают, что оракул в беотийском святилище Трофония повелел Филиппу[139] остерегаться колесницы. С тех пор тот, как говорит предание, в страхе перед божественным предостережением никогда не всходил на колесницу. Относительно дальнейшего предание расходится: то ли меч Павсания, которым он убил Филиппа, был украшен рукоятью с вырезанной из слоновой кости колесницей, то ли царь был сражен на берегу озера Гарма,[140] поблизости от Фив. Первый рассказ широко распространен, второй менее известен.

В городе Стагире существовал поистине эллинский закон, гласивший: «чего не клал, того не бери».

Первоначально Тимофей пользовался у афинян любовью, но когда он совершил неблаговидные, по их мнению, деяния,[141] ему не помогли ни прежние доблести, ни доблести предков. Точно также Фемистокла не спасла ни Саламинская победа, ни посольство в Спарту (я имею в виду посольство с целью скрыть укрепление Афин[142]), и он был принужден бежать не только из Афин, но и вообще покинуть пределы Эллады.[143] И лакедемонянину Павсанию не было проку от Платейской победы: из-за новшеств, введенных им в Византии, он лишился расположения, завоеванного прежними заслугами.[144] Фокиона не оборонила ни молва, прозвавшая его Честным, ни его почтенные семьдесят пять лет, в течение которых он не совершил против афинян даже самого ничтожного проступка: заподозренный в том, что он предал Антипатру Пирей, Фокион был приговорен к смерти.[145]

В Лукании такой обычай: если путнику, пришедшему после захода солнца и пожелавшему войти в чей-нибудь дом, хозяин откажет в приеме, он подлежит наказанию как нарушивший правила гостеприимства не только в отношении чужестранца, но, думается мне, и Зевса Ксения.[146]

Иллирийских дарданеев омывают, как я слышал, лишь три раза за всю жизнь: как только они родились на свет, когда заключили брак и когда умерли.

Жители Индии не дают и не берут взаймы под проценты. У них не бывает также, чтобы один обманывал другого или сам был обманут. Поэтому там не знают ни долговых расписок, ни залогов.

На острове Сардинии — так там принято — сыновья дубинами убивают своих состарившихся отцов и предают их тела земле, полагая, что дряхлым старикам постыдно жить, поскольку от возраста тело их лишилось силы. Там же существует закон, карающий за праздность. Человек, проводящий дни в бездеятельности, должен предстать перед судом и объяснить, на что он живет.

Ассирийцы собирают в одном каком-нибудь городе всех достигших брачного возраста девушек и продают их с торгов; купивший девушку таким образом получает невесту.

Житель Библа не поднимет на дороге никакой находки, ибо считает подобный поступок преступлением.

Дербикки убивают проживших более семидесяти лет сограждан: мужчин закалывают, женщин вешают.

Колхи хоронят своих мертвецов, зашив в шкуры и подвесив на деревья.

У лидийцев было принято, чтобы девушки, до того как выйти замуж, вели вольный образ жизни, а вступив в брак, жили скромно; нарушившая верность не могла рассчитывать на снисхождение.

Молва передает, что в споре о музыке с певцом Лаодоком, кифарист Никострат сказал, что тот мал в великом искусстве, сам же он велик в малом. Из этих справедливых и остроумных слов видно, что похвально не только обогащать принадлежащий тебе дом, но и свое искусство.

Полигнот с Фасоса и колофонец Дионисий были живописцами. Полигнот рисовал блистательно и прославился изображением людей и предметов в натуральную величину. Дионисий следовал ему во всем, за исключением размера картин; — у него была та же страсть, тот же дух, такие же фигуры, та же легкость одежд.

Я слышал, что в Фивах закон предписывает мастерам, живописцам и ваятелям, придавать тому, что они изображают, более возвышенные сравнительно с действительностью черты. За преуменьшение достоинств того, что служило образцом для статуи или картины, живописцам и ваятелям грозил денежный штраф.

Помнил добро и воздал за него благодарностью Тесей. Когда он был закован в оковы царем молоссов Аидонеем за то, что пришел с Пирифоем похитить его жену[147] (Тесей заботился не о себе, а делал все ради Пирифоя), Геракл, придя в страну молоссов, освободил его; за это Тесей воздвиг в честь Геракла алтарь. Семеро вождей, сражавшихся против Фив, отблагодарили Пронакта.[148] Так как Пронакт из-за них погиб, они в его честь учредили состязания, которые, по мнению большинства, первоначально связывались с памятью Архемора.[149] Геракл добром отплатил Нестору за добро; когда Нелей не пожелал очистить Геракла,[150] все сыновья, кроме одного Нестора, были единодушны с ним. Поэтому, завладев Пилосом, Геракл убил Нелея и его сыновей, Нестору же не только сохранил жизнь, но даровал отцовское царство. Афиняне на деле изъявили благодарность потомкам Геракла. Так как их родоначальник пришел на помощь Тесею, они помогли Гераклидам возвратиться в Пелопоннес.[151] Геракл не остался в долгу перед тремястами шестьюдесятью жителями Клеон за то, что они участвовали в походе против сыновей Молиона и погибли, как подобает храбрецам;[152] он уступил им почести, которые даровали ему жители Немеи, когда герой убил льва, свирепствовавшего в здешних местах. Менесфей, сын Петея, не показал себя неблагодарным по отношению к Тиндаридам.[153] Те изгнали сыновей Тесея и пленили его мать Этру, а царство отдали Менесфею; поэтому Менесфей первый стал именовать Кастора и Полидевка владыками и спасителями. Точно так же Дарий, сын Гистаспа, получив от Силосонта гиматий[154] в пору, когда был еще частным человеком, став царем, поставил Силосонта владыкой его родины Самоса,[155] воздав, можно сказать, золотом за медь.

Лакедемоняне, задумав разрушить Афины, испросили на этот счет у бога[156] оракул. Он ответил: «Нельзя занести меч на святыню Эллады».

Злодеям даже смерть не приносит блага, ибо и тогда они не находят успокоения; тела их либо оставляют вовсе непогребенными, либо, если и погребают, они лишены последних почестей и пристанища, которое принимает всех.[157] Так, например, лакедемоняне не только обрекли голодной смерти Павсания, сочувствовавшего персам,[158] но, как сообщает Эпитимид, самому трупу его не дозволили лежать в родной земле.

Кто не знает о неслыханно быстрых переменах судьбы? Лакедемоняне, например, властвовали над фиванцами, а потом их могущество до такой степени ослабело, что те вторглись в Пелопоннес, перешли через Еврот и стали опустошать их землю. Вероятно, фиванцы захватили бы и Спарту, если б Эпаминонд не убоялся того, что пелопоннесцы объединятся, защищая ее.[159]

Тиран Дионисий, осажденный карфагенянами[160] и лишенный всякой надежды на благополучный исход войны, впал в отчаяние и уже помышлял о бегстве. Один из его друзей, Эллопид, приблизился к нему со словами: «Дионисий, твоя власть будет тебе прекрасным погребальным покровом». Устыженный этим Дионисий воспрянул духом и во главе малочисленного войска не только обратил в бегство несметное множество врагов, но даже расширил пределы своего царства.

Точно так же и царь Аминта, когда соседние варвары разбили его наголову, отказался от царства и решил даже совсем покинуть эту страну.[161] Ему было довольно спасти хотя бы свою жизнь. В эту трудную минуту кто-то повторил Аминте слова Эллопида. Царь тогда укрепился на маленьком клочке земли и с немногочисленными воинами отвоевал назад потерянное царство.

Египтяне называли Оха на своем языке ослом, сравнивая его тугодумие с несмышленостью этого животного.[162] В отместку он заклал Аписа в жертву ослу.[163]

Дион, сын Гиппарина, был изгнан Дионисием из отечества, но с войском всего в две тысячи человек победил его и сделал тем, чем был раннее сам, т. е. изгнанником.[164]

Сиракузяне выставили девять триер против ста пятидесяти карфагенских и разбили их наголову.

Платон, сын Аристона, жил в Олимпии под одним кровом с людьми, которых он не знал и которым был тоже незнаком. За время совместной жизни он столь расположил к себе и очаровал их своим обхождением, что они не могли нарадоваться этой встрече. Философ не упоминал в разговорах ни Академии, ни Сократа, сказал только, что его зовут Платоном. Когда эти люди попали в Афины, Платон принял их чрезвычайно гостеприимно, и они попросили его: «Покажи-ка нам своего тезку, ученика Сократа, сведи нас в Академию и познакомь с ним, чтобы нам его послушать». На это Платон по своей привычке слегка улыбнулся и сказал: «Это же я». Гости Платона были поражены, что, общаясь с таким мужем, не поняли кто он. Платон ведь был прост и безыскусствен и доказал этим, что может привязывать к себе людей не только философскими беседами. Платон называл Аристотеля Полом.[165] Почему он избрал это имя? Известно, что жеребенок, досыта насосавшийся молока, лягает свою матку. Так вот Платон намекал на неблагодарность Аристотеля. Ведь, получив у Платона важнейшие основы знаний, он, обладая этими сокровищами, сбросил с себя узду, открыл напротив платоновой свою школу, расхаживал там с учениками и друзьями и стал завзятым противником своего учителя.

Заискивал ли перед народом Перикл, сын Ксантиппа? Мне кажется, что заискивал. Ведь всякий раз, отправляясь в народное собрание, он думал о том, чтобы с его уст не слетело слово, которое могло бы раздосадовать афинян, показавшись неприятным или необдуманным.

Диоген утверждал, что даже Сократ не был чужд роскоши, ибо в противном случае обходился бы без своего дома, без постели, пусть скромной, без сандалий, которые он иногда надевал на ноги.

Гераклеот Зевксис, нарисовав Елену, разбогател благодаря этой картине, ибо не разрешал любоваться ею бесплатно, когда и сколько угодно: сначала требовалось внести определенную плату и только потом смотреть. Так как художник брал деньги, показывая свою картину, эллины, современники живописца, прозвали его Елену гетерой.

Эпикур из Гаргетта утверждал: «Кому не довольно малого, тому всего мало» — и был готов, по его словам, питаясь одним хлебом и водой, поспорить с Зевсом, кто из них счастливее. Как при этом можно прославлять наслаждение, мы сообщим в другом месте.

Весьма часто с трудом по оболу[166] скопленные деньги перекочевывают, как говорит Архилох, в брюхо распутной девки.[167] Деньги ведь что еж, которого легко словить, но непросто удержать. И Анаксагор в своей книге о царстве замечает, что деньги трудно нажить, но еще труднее сберечь.

Передают, что сицилийский тиран Гиерон, будучи еще частным человеком, отличался необразованностью и невежеством не в меньшей степени, чем его брат Гелон. Будучи болен, он пристрастился к наукам и употребил предоставленный болезнью досуг на то, чтобы слушать ученые беседы. По выздоровлении Гиерон общался с Симонидом Кеосским, фиванцем Пиндаром, Вакхилидом из Юлиды, а Гелон так и остался чужд наук.

Известно, что Птолемея II образованнейшим человеком сделала опять-таки болезнь. Платон утверждает, что и Феаг стал философом не по чему другому, как из-за вызванных нездоровьем ограничений; ведь лишив Феага возможности заниматься государственными делами, болезнь вселила в него любовь к мудрости. Какой благоразумный человек не пожелал бы болезни Алкивиаду, Критию, лакедемонянину Павсанию и другим?! Алкивиаду и Критию, чтобы они не расстались с Сократом,[168] а Павсанию, чтобы, обуянный гордыней, он не действовал то в пользу лакедемонян, то в пользу беотийцев или граждан Фессалии, а у Фарнабаза не восхищался персами и мидянами.[169] Критий превратился в тирана и убийцу, причинил много зла своему родному городу и умер всеми ненавидимый.

Стратону, сыну Коррага, болезнь тоже, видимо, пошла на пользу. Принадлежа к знатному и богатому роду, он, однако, совершенно пренебрегал телесными упражнениями. Но когда стал страдать болезнью селезенки и врачи предписали ему упражняться в гимнасии,[170] Стратон сначала предавался этому настолько, насколько было необходимо для здоровья. Постепенно делая успехи в этих занятиях и отдавшись им безраздельно, Стратон во время Олимпийских состязаний оказался в один день победителем в борьбе и панкратии;[171] он и вторично завоевал победу в Олимпии, а также отличился на Немейских, Пифийских и Истмийских играх.

У атлета Демократа были больные ноги. Поэтому, придя на состязание, он обвел место, где стоял, чертой и предложил противникам вытащить его за пределы нарисованного круга. Они оказались не в состоянии это сделать и были побеждены, а Демократ удостоился победного венка.

Если человек будет следовать за Каллием, Каллий сделает из него бражника, если за Исмением, тот превратит его во флейтиста. Подражающий Алкивиаду станет хвастуном, а Кробилу — поваром. Демосфен сделает его оратором, Эпаминонд — воином, Агесилай — исполненным великодушия, Фокион — порядочности, Аристид сделает справедливым, а Сократ — мудрым.

Пифагор объяснял людям, что он происходит от семени лучшего, сравнительно с человеческим: в один и тот же день и час его видели в Метапонтие и Кротоне; в Олимпии Пифагор показывал свое золотое бедро,[172] кротонцу Миллию напоминал, что он никто иной как фригиец Мидас, сын Гордия;[173] белый орел позволял ему себя гладить, а река Кос, когда философ собирался переправиться на другой берег, человеческим голосом сказала: «Привет тебе, Пифагор!» Он учил, что самым священным является лист мальвы, самым мудрым — число, а вслед за ним тот, кто дал вещам имена. Землетрясение Пифагор считал следствием того, что покойники сошлись вместе, радугу — отсветом солнца, а звучащие иногда в наших ушах голоса — голосами высших существ. Ни в чем ученикам Пифагора не полагалось высказывать сомнение или задавать в разъяснение сказанного вопросы: слушатели относились к словам учителя, как к вещаниям оракула. Когда он посещал чужие города, говорили: Пифагор пришел не учить, а исцелять. Он предписывал не употреблять в пищу сердца животных, не есть белых петухов, ни в коем случае не дотрагиваться до мяса павшего скота, не посещать бань и не ходить по большим дорогам, ибо неизвестно, чисты ли они.

Рассказывают, что, когда, после неоднократных приглашений Дионисия,[174] Платон прибыл в Сицилию, тиран, взойдя на колесницу, сам стал править, а сыну Аристона[175] отвел место рядом с собою, какой-то сиракузянин, человек находчивый и знающий Гомера, в восхищении произнес известный стих из Илиады, чуть-чуть изменив его:

Хотя Дионисий был крайне подозрителен, он так благоговел перед философом, что его одного допускал в свои покои, предварительно не приказав обыскать, хотя знал о его тесной дружбе с Дионом.

Филипп Македонский, как известно, был не только сведущ в военном деле и не только обладал даром красноречия, но также умел высоко ценить образованность. Так, Аристотелю он предоставил большие средства, и благодаря Филиппу тот мог приобрести широкие познания в различных областях, особенно в науке о животных: своим исследованием о животных сын Никомаха[177] обязан щедрости Филиппа. Царь чтил также Платона и Теофраста.

Согласно сохранившимся сведениям, Демокрит из Абдеры был настоящим мудрецом и стремился прожить незаметно, подальше от людских глаз. Поэтому он много странствовал, побывал в Вавилоне у халдеев, у магов[178] и у индийских мудрецов. Когда после смерти отца Дамасиппа его наследство было разделено на три части по числу сыновей, Демокрит из своей доли взял только деньги, необходимые на дорогу, а все остальное отдал братьям. Теофраст прославляет его за то, что во время скитаний он приобрел сокровища более ценные, чем Менелай и Одиссей; ведь те вели себя ничуть не лучше финикийских купцов — тоже копили богатства и только потому странствовали по морям и землям.[179] Сограждане сначала назвали Демокрита Философией, а Протагора Мудрым словом, но так как Демокрит высмеивал их, утверждая, что они безумны, ему дали прозвище Насмешник. Абдериты рассказывают, что на первых порах Гиппократ принял Демокрита за безумца, но при более близком знакомстве был очарован его умом; говорят даже, что, хотя по происхождению и дориец,[180] Гиппократ в угоду Демокриту написал свои сочинения на ионийском наречии.

Алкивиад был любимцем Сократа, Дион — Платона. Дион, однако, сумел извлечь известную пользу от общения с любящим.

Афиняне в древности ходили в пурпурных гиматиях[181] и пестротканых хитонах, носили высокие прически, скрепляли их золотыми шпильками и увешивались золотыми украшениями. Рабы несли за ними складные стулья, чтобы им не сидеть где попало. Таковы были марафонские победители.

Мотовство и распутство сгубили Перикла, Каллия, сына Гиппоника, и Никия из Пергасы; когда вышли все деньги, они налили друг другу в последний раз чаши с ядом и ушли из жизни, как с пира.

Однажды, когда Леопреп Кеосский, отец Симонида, сидел в палестре,[182] несколько юношей, бывших между собой в дружбе, обратились к нему с вопросом, как им впредь сохранить добрые отношения. Он ответил: «Уступайте друг другу в гневе, не поддавайтесь раздражению и не распаляйте один другого».

Некий Троссил из дема[183] Эксоне заболел удивительной и странной душевной болезнью. Он переселился из города в Пирей, отмечал там прибытие кораблей, снова посылал их в плавание и радовался благополучному возвращению в гавань, считая, что все они принадлежат ему. Тросилл болел долгое время, пока возвратившийся из Сицилии брат не поручил его заботам врача и тот не вылечил его. Впоследствии он часто вспоминал о своем тогдашнем времяпрепровождении и говорил, что ничто не приносило ему столько счастья, как благополучное возвращение чужих кораблей в гавань.

Лирический поэт Ксанф (он жил до Стесихора из Гимеры) говорит, что Электра, дочь Агамемнона, имела первоначально другое имя и звалась Лаодика.[184] Но когда Агамемнон был убит, а Эгисф, женившись на Клитемнестре, стал царем,[185] аргосцы прозвали деву, не разделившую ложа с мужем, Электрой, так как она не имела супруга и не знала брачных уз.[186]

Памфай из Приены подарил лидийцу Крезу еще при жизни его отца тридцать мин. Когда Крез вступил на царство, он послал Памфаю ответный дар — целую повозку серебра. Диоген, получив в подарок от Диотима из Кариста небольшую сумму денег, сказал:

Вкусы Диотима были известны.

Ферекид Сиросский в ужасных муках кончил свои дни: его заели вши. Так как на него было страшно взглянуть, Ферекиду пришлось отказаться от общения с друзьями; если же кто-нибудь подходил к его дому и спрашивал, как дела, Ферекид просовывал в дверную щель до кости изъеденный палец и говорил, что все его тело в таком же виде. Делосцы рассказывают, будто их бог[188] в гневе на Ферекида наслал на него эту напасть. Ведь живя с учениками на Делосе, он кичился своей мудростью, а особенно тем, что, никогда не принося жертв, живет тем не менее счастливо и беспечально, не хуже людей, жертвующих целые гекатомбы.[189] За эти дерзкие речи бог тяжко покарал его.

Я не могу не смеяться над Александром, сыном Филиппа; узнав, что в своих сочинениях Демокрит говорит о существовании бесчисленного множества миров, он почувствовал себя оскорбленным от того, что не повелевает даже одним известным. Стоит ли говорить о том, как высмеял бы его великий насмешник Демокрит.

Пока египтянин Тахос жил по обычаю своей страны просто, он пользовался удивительно крепким здоровьем, но, попав к персам и переняв их любовь к роскоши,[190] Тахос, не привыкший к персидской кухне, умер от поноса: чревоугодие стоило ему жизни.

Учитель Пифагора Ферекид заболел болезнью, первоначально проявлявшейся в том, что он покрывался горячей и клейкой, как слизь, испариной; впоследствии эта испарина приняла опасный характер, и он чудовищно завшивел. Вши съедали Ферекида заживо, и он таял с каждым днем, пока не умер.

Аристотель говорил, что Геракловы столпы прежде назывались столпами Бриарея. Но так как Геракл очистил от чудищ землю и море и оказал людям множество добродеяний, ради него презрели память Бриарея и назвали столпы именем Геракла.

Как рассказывает делосское сказание, на этом острове росли масличное дерево и финиковая пальма; Латона ухватилась за них руками и тотчас разрешилась от бремени — до этого ей было не разродиться.[191]

У Эпаминонда был один единственный, да и то поношенный, плащ. Если его приходилось отдавать валяльщику, Эпаминонд сидел дома, так как не имел на смену другого. При такой бедности он, однако, не принял большого денежного подарка, присланного персидским царем. Мне думается, что тот, кто отказался от золота, выказал больше великодушия, чем тот, кто дал его.

Достославна и в глазах многих достойна восхищения кончина индийца Калана. Она такова: Калан, индийский мудрец,[192] замыслив освободиться от уз тела, торжественно простился с Александром и прочими македонцами, сказал прости своей жизни, после чего сложил костер в самом прекрасном из вавилонских предместий (костер был из сухих и благовонных веток кедра, туи, кипариса, мирта и лавра) и, окончив бег — свое привычное телесное упражнение, поднялся, увенчанный венком из тростника, на его середину. Солнце осветило Калана, и он молитвенно пал ниц — это было знаком, чтобы воины разожгли костер. После этого мудрец недвижимо продолжал стоять, уже объятый огнем, и не дрогнул, пока не испустил дух. Даже Александр, как передают, был поражен и сказал, что Калан сражался с более сильным противником, чем он, ибо Александру пришлось бороться с Пором, Таксилом и Дарием, а Калану — с мучениями и смертью.

Скифы странствуют только в пределах своей страны. Анахарсис же, как человек мудрый, нарушил этот обычай, посетил Элладу и привел в восхищение Солона.

Насмешки и поношения не стоят, мне кажется, ничего: если им противостоит крепкий духом человек, они не действуют; иное дело, если человек слаб и ничтожен — насмешки не только задевают его, но доводят подчас до гибели. Доказательство тому следующее: Сократ на издевательства комедии отвечал смехом, а Полиагр повесился.

В юности Аристотель промотал отцовское наследство и волей-неволей сделался воином. Но ему пришлось бесславно распрощаться с этой жизнью и стать торговцем лекарственными снадобьями. Незаметно пробравшись в Перипатос[193] и слушая там философские беседы, он благодаря исключительной даровитости усвоил начала знаний, которыми обладал впоследствии.

Афиняне неустанно заботились о своем морском могуществе, но в различное время, то побеждая, то терпя поражения, они потеряли в Египте двести триер с командой,[194] у берегов Кипра — сто пятьдесят,[195] двести сорок в Сицилии[196] и двести триер в Геллеспонте.[197] Сорок тысяч гоплитов пали у них в Сицилии и десять тысяч под Херонеей.[198]

Фракийский царь (пусть имя его назовет кто-нибудь другой) бежал при приближении Ксеркса к пределам Эллады на высоты Родопы и своим шестерым сыновьям запретил участвовать в битвах против греков. Они ослушались отца; когда сыновья вернулись, он ослепил всех шестерых. Поступок этот нельзя назвать греческим.

Не могу не отозваться с похвалой о следующем поступке афинян: афинянин Демад предложил в народном собрании объявить Александра тринадцатым богом.[199] Все были возмущены этим неслыханным нечестием, и Демад был приговорен к штрафу в сто талантов за то, что он осмелился причислить смертного к сонму олимпийцев.

Афиняне, что касается формы правления, были очень непостоянны и в высшей степени склонны к переменам. Они спокойно подчинились власти Кекропа, Эрехтея, Тесея, а затем потомков Кодра.[200] С тиранией познакомились при Писистратидах,[201] а аристократическое правление длилось в Афинах до эпохи четырехсот.[202] Затем десять граждан в течение годового срока управляли городом,[203] и, наконец, в период главенства тридцати,[204] господствовал произвол. Не знаю, достойны ли одобрения столь быстрые смены государственного устройства.

Существовал такой аттический закон: кто увидит непогребенное человеческое тело, должен бросить на него хотя бы горсть земли, хоронить же следует лицом к закату. И еще: не разрешалось резать рабочего быка, который тянет плуг или повозку пахаря, потому что он землепашец и помогает человеку в трудах.

В Аттике убийства с заранее обдуманным намерением разбирались в ареопаге,[205] непреднамеренные убийства — в Палладии.[206] Дела тех, кто признавался в совершении убийства, но утверждал, что поступил законно, расследовали в Дельфинии.[207]

Один мальчик на глазах кого-то, кто был вместе с ним в храме, поднял золотой листик, отвалившийся от венка Артемиды. Судьи положили перед ним на выбор игрушки, кости и подобранный листик. Мальчик предпочел всему золото. Поэтому он был приговорен к смерти как храмовый вор; судьи не снизошли к его возрасту и назначили кару сообразно проступку.

Афиняне столь благочестивы, что приговаривают человека к смерти, если он срубит даже небольшой каменный дубок, растущий перед храмом какого-нибудь их героя. А Атарбу они не простили того, что он убил священного воробья Асклепия, и наказали за это смертью, не посчитавшись ни с его неведением, ни с безумием (одни говорят, что Атарб совершил проступок по незнанию, другие, что он действовал в состоянии умопомрачения), ибо почтение к богу ставили выше того и другого.

Когда суд ареопага судил какую-то отравительницу (она в это время была беременна) и приговорил ее к смерти, женщина не была казнена, пока не разрешилась: судьи не подвергли наказанию невинного младенца и покарали только преступницу.

Трагического поэта Эсхила обвинили перед судом в нечестии за какую-то его драму. Когда афиняне уже готовились побить его камнями, младший брат Эсхила Аминий, отбросив гиматий,[208] показал свою по локоть отрубленную руку. Он храбро дрался во время Саламинской битвы,[209] был изувечен в сражении и первый из афинян удостоился награды за отвагу. Судьи, взглянув на руку Аминия, вспомнили о его доблести и помиловали Эсхила.

Когда афиняне осаждали Тарент[210] и городу вследствие недостатка продовольствия грозило поражение, жители Регия решили каждый десятый день поститься и снабжать таким образом осажденных. После отхода врага и освобождения тарентийцев они в память этих дней учредили праздник, называемый Нестея.[211]

Согласно некоторым источникам, молва о Медее лжива — не она, а коринфяне убили ее детей, и миф о Колхиде, как и самое трагедия, были придуманы Еврипидом по просьбе коринфян.[212] Мастерство поэта явилось причиной того, что вымысел победил правду; а из-за преступления перед детьми Медеи коринфяне по сей день, как передают, приносят на их могиле заупокойные жертвы, воздавая необходимую дань безвинно погибшим.

После победы над халкидянами[213] афиняне разделили принадлежавшую им землю, так называемый Гиппобот,[214] на две тысячи наделов: землю, носящую название Лилант,[215] отвели для святилища Афины, остальную, руководствуясь стелами царской стои,[216] на которых были записаны соответствующие договоры, сдали в аренду, а пленных сковали оковами. Однако все это не могло утишить их гнева против халкидян.[217]

Лакедемоняне, осилив мессенцев,[218] стали брать в свою пользу половину всего, что производила их земля, свободных женщин в качестве плакальщиц заставили принимать участие в похоронных процессиях, часть мужского населения оставили на месте, чтобы они обрабатывали землю, часть продали в рабство, часть предали смертной казни.

Афиняне повинны в следующем: в счастье они не проявили должной умеренности, заставляя во время торжественных процессий дочерей и жен метеков держать над своими девушками и женщинами зонты для солнца, а мужчин метеков — носить сосуды для воды.[219]

Жители Сикиона, завладев городом Пелленой, отдали жен и дочерей своих врагов в дома разврата. Дикость, клянусь эллинскими богами, даже у варваров, сколько мне известно, необычная.

После победы Филиппа при Херонее[220] сам царь и все македоняне были окрылены успехом, эллины же пришли в великую растерянность и стали поспешно сдавать город за городом. Так поступили фиванцы, мегарцы, коринфяне, ахейцы, жители Элиды, Евбеи и Аттики; Филипп, однако, не сдержал данных обещаний; действуя самовластно и дерзко, он всех покорившихся ему сделал рабами.

Сын феспийца Гарматида,[221] так как его родной город был в союзе с Афинами, сражался против врагов[222] и с самого начала выказал мужество и доблесть. Уже более не располагая оружием, храбрец голыми руками продолжал биться с вооруженными противниками и славно окончил свою жизнь. Я назвал юношу по отцу, чтобы почтить его на гомеровский лад.[223] Желающий узнать его имя найдет его в другом месте.

Когда Исад был еще мальчиком и закон не призывал его к военной службе, он убежал из гимнасия[224] на поле боя.[225] Лакедемоняне наградили его венком за проявленную доблесть, но присудили к денежному штрафу за то, что он принял участие в битве до положенного срока и сражался, не имея полагающегося спартанцу оружия.

Лисандр умер; при жизни он обручил свою дочь; когда же девушка осталась сиротой и после смерти отца выяснилось, что он был беден, жених отказался от своего намерения вступить в брак. Эфоры[226] наложили на него денежный штраф: ведь не пристало лаконцу и вообще греку пренебрегать своим умершим другом и ставить богатство выше взятых на себя обязательств.

Несмотря на то, что участники афинского посольства в Аркадию[227] добились успеха в порученном им деле, сограждане предали их смерти за то, что посольство отправилось не тем путем, каким ему было предписано.

Разве не в чисто лаконском духе подобные установления? Спартиат, имевший трех сыновей, освобождался от несения сторожевой службы, а отец пятерых — от всех существующих повинностей. Браки полагалось заключать без приданого; было запрещено заниматься недостойным трудом всякого рода; в битву предписывалось идти в одежде пурпурного цвета, так как это, по мнению спартанцев, сообщало достоинство и, кроме того, льющаяся из ран кровь, принимая на пурпуре более темный и устрашающий оттенок, сильнее отпугивала противников; лаконский воин не имел права снять с поверженного врага доспехи; павших храбрецов увенчивали ветками лавра и других деревьев и удостаивали прославления, а тех, кто умирал на поле боя особенно отличившись, накрывали пурпурной одеждой и хоронили с почестями.

Когда лакедемоняне, поправ священные законы, выгнали из тенарского храма[228] и убили прибегших к его защите просителей илотов,[229] разгневанный Посейдон наслал на их страну столь страшное землетрясение,[230] что от всего города уцелело только пять домов.

Рассказывают, что евнух Багой, родом египтянин, убил Артаксеркса Оха и, разрубив тело на куски, бросил на съедение кошкам; похоронен же в царской усыпальнице был вместо Артаксеркса кто-то другой. Багою было мало убить Оха: из бедренных костей царя он сделал рукояти для мечей; в этом находило себе выход его ожесточение; Багой возненавидел царя за то, что тот во время своего пребывания в Египте, как прежде Камбиз, убил Аписа.

Когда и гомеровские стихи

о том, что святилище Аполлона издревле хранит большие богатства, стали известны в Дельфах, местные жители, рассказывают, принялись перекапывать землю вокруг жертвенника и треножника, но, испуганные страшным землетрясением, одумались и побросали лопаты.

Во время своей стратегии Перикл ввел в Афинах такой закон: если один из родителей не афинский гражданин, дети от такого брака не могут быть признаны афинскими гражданами. Но его самого постигло за это возмездие. Ведь двое сыновей Перикла, Парал и Ксантипп, погибли во время чумного поветрия, у оставшегося же в живых третьего сына, Перикла, мать не была афинской гражданкой, так что по закону, учрежденному отцом, он не пользовался гражданскими правами.

Когда победа над карфагенянами при Гимере[232] сделала Гелона владыкой всей Сицилии, он безоружным вышел на рыночную площадь и объявил, что передает власть гражданам этого города. Жители Гимеры отказались на том основании, что Гелон, как они убедились, больше заботился о народе, чем это бывает при единовластном правлении. Поэтому в храме сицилийской Геры была поставлена статуя, изображающая безоружного Гелона, а подпись рассказывала о его благородном поступке.

Дионисий младший надежно укрепил свою власть. Он располагал флотом, насчитывавшим не менее четырехсот гексер и пентер,[233] сухопутным войском в сто тысяч человек и конницей численностью в девять тысяч всадников. Сиракузы обладали обширными гаванями и были обведены высокой стеной; в городе имелись снасти еще для пятисот кораблей и хранился запас зерна около миллиона медимнов.[234] Оружейные склады были заполнены щитами, мечами, копьями, поножами, панцирями и катапультами, изобретенными самим Дионисием. Дионисий имел также множество союзников. Все это придало ему уверенность в том, что его власть крепка, как адамант, и он умертвил своих братьев; впоследствии на глазах Дионисия были умерщвлены его собственные сыновья, дочери же обесчещены и нагими преданы смерти; ни один из членов его семьи не был пристойным образом похоронен — одних сожгли живьем, трупы других бросили в море. Эти несчастия постигли тирана, когда Дион сын Гиппарина отнял у него власть.[235] Сам Дионисий в крайней нищете дожил до старости. Феопомп говорит, что привычка в неумеренном количестве пить неразбавленное вино испортила его глаза и он почти ослеп. Тогда Дионисий стал завсегдатаем цирюлен,[236] где он наподобие шута смешил народ. Так, живя в самом сердце Эллады, он влачил позорное и жалкое существование. Судьба Дионисия, этот переход от величайшего благополучия к крайнему падению, каждому должна служить красноречивым доказательством того, сколь необходимо сохранять разумную умеренность и упорядоченность образа жизни.

Божество на благо людям устроило так, что тираническая власть не переходит дальше второго колена, — оно либо сразу, как сосну,[237] подрубает жизнь тирана, либо отбирает у него наследников. За все время эллины насчитывают лишь три случая наследованных внуками тираний: тиранию Гелона в Сицилии, Левконидов на Боспоре и Кипселидов в Коринфе.[238]

Я расскажу о великодушном поступке Дария, сына Гистаспа. Гирканец Арибаз в сообществе еще с несколькими знатными персами составил заговор против царя. Решено было убить его на охоте. Узнав об этом, Дарий не устрашился, отдал им распоряжение вооружиться, сесть на коней и держать дротики наготове; когда это было сделано, пристально посмотрел на них и сказал: «Что же вы не исполняете то, ради чего пришли?» Твердый взгляд царя остановил заговорщиков; на них напал такой страх, что они побросали свои дротики, соскочили с коней и, пав перед Дарием ниц, отдали себя на его милость. Царь же только разослал их в разные места: одних к индийским пределам, других — к скифским. В дальнейшем помилованные заговорщики были верны царю, помня о его благодеянии.

Об ассириянке Семирамиде существует множество различных рассказов. Динон же сообщает следующее: она была красивейшей из женщин, хотя и мало заботилась о своей наружности. Молва об ее красоте достигла ушей ассирийского царя, и он призвал Семирамиду ко двору, а увидев, влюбился. Тогда Семирамида попросила дать ей царские одежды и разрешить пять дней править Азией, чтобы все делалось, как она повелит. Просьба не встретила отказа. Когда царь посадил Семирамиду на трон и она почувствовала, что все в ее руках и в ее власти, она приказала дворцовой страже умертвить царя. Так Семирамида завладела ассирийским царством.[239]

Говорят, что сидонский царь Стратон стремился превзойти всех людей пышностью и роскошью. Хиосец Феопомп сравнивает его образ жизни с образом жизни феакийцев, о котором рассказал великий Гомер с присущей его поэзии величавостью.[240] Но Стратон имел не одного певца, своим искусством услаждавшего его слух на пирах: на них присутствовали певцы, флейтистки, красавицы гетеры и плясуньи. Он изо всех сил старался ни в чем не уступать кипрскому Никоклу, так как тот соревновал с ним. Соперничество распространялось только на незначительные вещи, т. е. на те, о которых выше говорилось. Каждый осведомлялся у прибывавших гостей о новых причудах другого, чтобы затмить его. Но Стратону и Никоклу не удалось кончить свои дни в подобных забавах: оба умерли насильственной смертью.[241]

Аристипп разными доводами старался облегчить печаль своих горько сетующих друзей, в начале же произнес такие слова: «Я пришел не для того, чтобы горевать вместе с вами, но чтобы утишить ваше горе».

Питтак был восхищен мельницами, объясняя это тем, что мельницы позволяют делать на небольшом пространстве различные телесные упражнения.[242] Существовала так называемая мельничная песня.[243]

Сын Лаэрта[244] застает отца за работой в саду, хотя тот был уже глубоким стариком. Одиссей признается, что искусен в различных работах:

Не нуждаясь в услугах корабельного мастера, он своими руками быстро строит плот.[246] И Ахилл, правнук Зевса,[247] сам разрезает мясо, спеша приготовить угощение ахейским послам.[248]

Однажды во время снегопада скифский царь спросил какого-то человека, совсем без одежды стоявшего на морозе, не замерзает ли он. Скиф ответил вопросом на вопрос, не мерзнет ли у царя лоб. Услышав от него: «Нисколько», — скиф сказал: «И я не мерзну, потому что мое тело — сплошной лоб».[249]

Если на следующий день ожидалось народное собрание, Демосфен, сын Демосфена, бодрствовал всю ночь, обдумывая свою речь и заучивая наизусть то, что собирался сказать. Поэтому Пифей, мне кажется, смеялся над ним, говоря, что его искусство отдает чадом светильника.

Когда Гефестион умер, Александр бросил в погребальный костер оружие, золото, серебро и драгоценную персидскую одежду. Он также на гомеровский лад отрезал прядь своих волос, подражая Ахиллу.[250] Но царь горевал необузданнее и сильнее этого героя: он занес руку на экбатанский акрополь. Все, включая срезанные волосы, по моему мнению, было вполне в греческом духе. Покушение же на стены Экбатан положило начало варварским поступкам царя. Александр отказался от своей обычной одежды и весь отдался печали, любви и слезам.

Гефестион умер под Экбатанами. Некоторые считают, что всем, что было учреждено для похорон Гефестиона, воспользовались на похоронных торжествах в честь самого Александра, ибо смерть постигла царя, когда траурные обряды по Гефестиону еще не были исполнены.

Разве это не свидетельство великой скромности, по крайней мере я так думаю, если супруга Фокиона носила его гиматий[251] и не искала шафранных или привезенных из Тарента[252] одежд, всяких накидок, богатого верхнего платья, головных повязок, покрывал, разноцветных хитонов. Прежде всего она одевалась своей скромностью, а потом уже думала о самой неприхотливой одежде.

Однажды Сократ сказал Ксантиппе, когда она не пожелала в его гиматии любоваться праздничным шествием: «Видно, ты хочешь не смотреть, а чтобы на тебя смотрели».

У римлян большинство женщин и обувь такую же носят, как мужчины.

«Мальчиков надо обманывать, когда играешь с ними в кости, а мужчин, когда даешь им клятвы». Одни считают, что это изречение Лисандра, другие — что Филиппа Македонского. Кому бы его ни приписывать, оно, по-моему, неверно: вполне понятно, что я не одобряю того, что находил правильным Лисандр, ибо он рассуждал как тиран, о моем же образе мыслей можно заключить по тому, что я не одобряю его слов.

Лакедемонянин Агесилай нередко уже в преклонном возрасте выходил по утрам зимой босиком и без хитона, набросив на себя только ветхий плащ. И вот кто-то попенял ему, что он ведет себя не по возрасту. Агесилай сказал в ответ: «Молодые граждане будут брать с меня пример, как жеребята берут пример со взрослых коней».

Что же, разве философы не показали себя отменными воинами? Несомненно, если тарентийцы шесть раз избирали Архита стратегом,[253] Меллис был навархом,[254] Сократ принимал трижды участие в военных действиях.[255] Платон сражался под Танагрой и Коринфом;[256] о походах и командовании Ксенофонта рассказывалось не один раз, и сам он, между прочим, повествует об этом в сочинении о Кире.[257] Сын Гиппарина Дион положил конец тирании Дионисия.[258] Эпаминонд, будучи боетархом,[259] разбил лакедемонян при Левктрах[260] и прославился как лучший фиванский, вернее даже греческий, полководец. Зенон при дворе Антигона немало сделал для блага афинян:[261] ведь безразлично, чем философ достигает успеха, мудростью или оружием.

Во времена, когда митиленцы еще удерживали свое морское господство, они наказали отложившихся от них союзников, запретив им обучать своих детей грамоте и музыке, ибо считали самым тяжким лишением не уметь читать и писать и не иметь понятия о музыке.

Город Рим основали Рем и Ромул, сыновья Ареса и Сильвии. Она же была одной из тех, кто вел свой род от Энея.

Когда Евдокс приехал в Сицилию, Дионисий[262] весьма обрадовался этому и стал благодарить его. Тот, однако, без тени лести и угодничества ответил тирану: «Я приехал к тебе как к доброму хозяину Платона», — признавая таким образом, что прибыл не ради самого Дионисия, а ради его гостя.

Известно, что жители Египта проявляют во время пыток удивительную стойкость: египтянин скорее умрет в мучениях, чем признается. В Индии жен сжигают вместе с умершими мужьями. После смерти индийца его жены одна перед другой стремятся разделить его судьбу; сжигают ту, на кого пал жребий.

Солон, стоя во главе афинян во время войны за остров Саламин,[263] отбил два мегарских корабля, отдал их под команду афинян, переодел воинов в одежду, снятую с врагов, и, достигнув Мегар, перебил в городе много народу, так как мегарцы не распознали военной хитрости и потому не вооружились. Он победил мегарцев также и речами; однако не силой красноречия, а бесспорностью доводов: приказав раскопать старые могилы, Солон показал, что все афиняне лежали по отеческому обычаю лицом к закату, а мегарцы как придется. Судьями в этом случае выступали спартанцы.[264]

Однажды с Хиоса в Лакедемон прибыл какой-то старик; он вообще был чванлив и стыдился своей старости, а поэтому старался краской скрыть седину. Когда он выступил перед спартанцами, излагая дело, ради которого явился, со своего места поднялся Архидам[265] и сказал: «Что этот человек может сказать путного, когда у него обман не только в сердце, но и на голове?» Царь свел на нет речь хиосца, изобличив его нрав на основании того, что бросалось в глаза.

Цезарь не считал ниже своего достоинства посещать Аристона, а Помпей Кратиппа. Хотя они были могущественны, оба ценили тех, кто был в состоянии оказать им помощь, и искали, несмотря на свою силу, общения с ними, ибо не просто стремились властвовать, но желали властвовать славно.

Сократ, как известно, рассказывал о своем демоне Теагу, Демодоку и многим другим. Согласно его словам, он по воле богов слышит голос. «Когда это бывает, голос неизменно предупреждает меня о том, чего не надо делать, но никогда, — говорил он, — ни к чему не побуждает. И опять-таки, если кто из друзей просит моего совета и я слышу этот голос, он тоже только предостерегает. То, что голос советует мне, я передаю тому, кто советовался со мной, и, следуя божественному предупреждению, удерживаю его от поступка, который не надо совершать». В подтверждение Сократ приводил случай с Хармидом, сыном Главкона. Тот рассказывал, что упражняется для участия в Немейских играх; но едва он начал говорить, Сократ услышал голос и стал отговаривать Хармида от этого. Хармид не послушался, и, конечно, его старания не увенчались успехом.

Гиппарх, старший сын Писистрата, был мудрейшим из афинян. Он впервые познакомил свой родной город с поэмами Гомера и велел рапсодам исполнять их во время Панафиней.[266] За теосцем Анакреонтом, чтобы залучить его к себе, он послал пятидесятивесельный корабль, а Симонида Кеосского в великой чести всегда удерживал при дворе, конечно, с помощью щедрых даров и больших денег (сребролюбие Симонида никто не станет отрицать). Целью этого Гиппарха было покровительствовать образованным людям: он желал своим собственным примером воспитывать афинян, чтобы под его властью они становились лучше, — ведь он считал, что, как человек, принадлежащий к хорошему обществу, не уступит никому в мудрости. Об этом сообщает Платон, если диалог «Гиппарх» действительно принадлежит ему.[267]

Существует такой аттический обряд: закалывают быка и всех и вся по очереди судят за убийство и оправдывают; обвинительный приговор выносится ножу — он признается убийцей быка. Этот день называется праздником Диполий или Буфоний.[268]

Рассказывают, что афинянин Полиарх дошел до такого сумасбродства, что, как людей, предавал земле собак и петухов,[269] которые при жизни были особенно милы ему: приглашал друзей на вынос, богато хоронил своих любимцев и ставил им надгробия, снабженные надписями.

Нелей, сын Кодра, лишившись царства, так как Пифия предназначила его Медонту, покинул Афины и задумал основать где-нибудь колонию. Во время плавания ему пришлось из-за бушевавшей непогоды причалить к Наксосу; двинуться же вновь в путь Нелею не давали противные ветры. Не зная как быть, он получил от предсказателей совет очистить от скверны тех, кто был на корабле, так как у многих руки запятнаны кровью. Тогда Нелей решил взвалить на себя напраслину, покаяться в убийстве мальчика и сказать, что нуждается в очищении. Он поэтому скрылся вглубь острова[270] и уговорил всех, кто знал за собою преступления, сделать то же самое. Когда таким образом были обличены виноватые, Нелей покинул их на Наксосе, где они и остались жить. Достигнув берегов Ионии, он основал Милет и изгнал из страны карийцев, мигдоиян, лелегов и другие варварские племена, по которым были названы следующие двенадцать ионийских городов: Милет, Эфес, Эритры, Клазомены, Приена, Лебедос, Теос, Колофон, Миунт, Фокея, Самос и Хиос. Позднее на материке Нелеем было основано немало других городов.

Говорят, что древние фракийцы не умели читать и писать. Более того, все живущие в Европе варвары считали подобные знания позором. Среди азиатских варваров, наоборот, как гласит молва, знакомство с грамотой было более распространено. Поэтому-то некоторые осмеливались утверждать, что фракиец Орфей не был мудр и рассказы о нем лживы. Так, например, считает Андротион, если можно положиться на его свидетельство о безграмотности и необразованности фракийцев.

После победы над Дарием[271] Александр отпраздновал свою свадьбу и свадьбы своих друзей. Всего было девятнадцать мужчин и столько же брачных покоев. В мужской пиршественной зале стояло сто лож, каждое из которых имело серебряные ножки, ложе же Александра — золотые. Все они были накрыты пурпурными узорчатыми покрывалами из дорогих иноземных тканей. Царь пригласил на пир также своих личных гостей и отвел им места напротив себя. Прочие же, пехотинцы, воины с кораблей, всадники, члены посольств и прибывшие на торжество эллины, расположились на дворе. Пиршество шло под звуки военной трубы: когда гостям надлежало явиться, трубили сбор, в конце праздника — отступление. Брачные торжества длились пять дней кряду. Не было недостатка в музыкантах и актерах как комических, так и трагических, прибыли также индийские фокусники; они весьма отличились и превзошли всех своих соперников из других стран.

Кимон из Клеон, как говорят, создал искусство живописи, в то время только нарождавшееся и бывшее, так сказать, младенцем в пеленках; его предшественники занимались им без правил и истинного умения. Поэтому Кимон стал получать за свой труд гораздо более высокое вознаграждение, чем они.

Кратев, возлюбленный македонского тирана Архелая (Платон тоже называет Архелая тираном, а не царем), жаждавший власти не меньше, чем Архелай его, убил своего покровителя, чтобы самому стать тираном и достичь счастья. Однако его правление продлилось всего три или четыре дня: юноша тоже пал от руки заговорщиков. К этой македонской трагедии как нельзя более подходит следующий стих:

Рассказывают, что Архелай, пообещав отдать за Кратева одну из своих дочерей, не сдержал слова и выдал ее за другого. Юноша, разгневанный этим, лишил Архелая жизни.

Солон был избран управлять афинянами, а не назначен по жребию.[273] Вступив в свои права, он и в остальном принес городу великую пользу и составил для сограждан соблюдаемые еще и ныне законы. Тогда афиняне отказались от законов Драконта, именуемых установлениями, за исключением тех, которые касаются убийств.[274]

Нам не следует удивляться тому, что смертная и преходящая людская природа приводит человеческую жизнь к гибели, когда и речные воды, как мы можем видеть, идут на убыль, а высочайшие горы, как рассказывают, становятся ниже. Мореходы, приближающиеся к Этне с моря, утверждают, что сравнительно с прежним временем гора теперь видна только с более близкого расстояния. То же можно сказать о Парнасе и пиерийском Олимпе. Люди, еще глубже проникшие в природу вселенной, полагают, что самый мир постепенно изнашивается.

Разве не поразителен нижеследующий случай? Однако он действительно произошел. Демосфен, приехав в Македонию, лишился дара речи, а сын Атромета Эсхин из дема[275] Котокиды имел там большой успех и, благодаря уверенности в себе, превзошел всех других послов.[276] Причиной тому была его дружба к Филиппу, полученные от него дары и то, что царь милостиво и дружелюбно слушал его, с сочувствием глядя на оратора и показывая ему свою благосклонность. Все это внушило Эсхину спокойствие, так что речь его лилась гладко. Подобное несчастье стряслось не с одним Демосфеном, хотя он и был искуснейшим оратором, но и с Теофрастом из Эресии. И он не смог говорить перед ареопагом, сославшись в оправдание себе на то, что подавлен величием этого совета. Демохар, не задумываясь, едко возразил ему, сказав: «Теофраст, перед тобой афинские судьи, а не двенадцать олимпийских богов[277]».

Говорят, что никто не видел, как Анаксагор из Клазомен смеется или даже улыбается. Аристоксен тоже известен как великий противник смеха, а Гераклит неизменно по поводу всего плакал.

Диоген из Синопы, смертельно больной, едва передвигая ноги, добрел до моста вблизи гимнасия,[278] упал там и велел сторожу, когда тот заметит, что он уже не дышит, бросить его в Илисс. Столь равнодушен был философ к смерти и погребению.

Одержав при Херонее победу над афинянами,[279] Филипп был горд своим успехом, однако обуздывал себя и не преступал дозволенной границы. Поэтому он считал необходимым, чтобы каждое утро кто-нибудь из рабов напоминал ему, что он человек, и назначил для этого особого слугу. Царь, говорят, не покидал своих покоев и никого не допускал к себе, пока слуга трижды не повторял ему эти слова.

Старик Солон, сын Эксекестида, заподозрил Писистрата в стремлении к тиранической власти, когда тот явился в народное собрание и потребовал себе телохранителей.[280] Заметив, что афиняне равнодушны к его речам, но сочувственно слушают Писистрата, Солон заявил, что он прозорливее одних и мужественнее других. Прозорливее тех, кто не понимает, что обладатель личной стражи станет тираном, и мужественнее людей, хранящих молчание, отлично угадывая его замысел. Писистрат, между тем, добившись отряда телохранителей, захватил власть.[281] Тогда Солон сел перед домом, положил рядом с собой щит и копье и сказал, что с оружием в руках будет, как ему позволят силы, защищать свое отечество: по летам он уже не годится в стратеги, но предан родине всеми помыслами. Однако Писистрат то ли из почтения к мудрости Солона, то ли в память прошлого (Писистрат, говорят, был его возлюбленным) не стал преследовать Солона. Вскоре Солон умер глубоким старцем, прославив себя мудростью и бесстрашием. Ему поставили на агоре медную статую, похоронили на деньги города у городской стены, вблизи ворот, по правую сторону от входа, и обнесли могилу оградой.

Скиф из города Иника, царь занклийцев, бежал в Азию к Дарию.[282] Тот счел его самым порядочным из всех эллинов, которых когда-либо у себя видел, так как, отпущенный на родину с уговором возвратиться назад к царю, остался верен своему слову. Кротонец Демокед не сдержал своего обещания и не вернулся; поэтому Дарий судил о нем дурно, называл обманщиком и негодяем.[283] Нажив большое богатство, Скиф окончил свои дни в Персии глубоким стариком.

Локриец Евтим славился в Италии как кулачный боец и обладал, по рассказам, удивительной телесной силой. Локрийцы в подтверждение этого показывают огромный камень, который он принес к дверям своего дома. Кроме того, Евтим положил конец бесчинству темесского героя, взыскивавшего дань с окрестных жителей. Придя в его храм, недоступный для посетителей, Евтим вступил в единоборство с героем и заставил его вернуть не только все, что он награбил, но даже больше. Отсюда и пошла пословица, говорящая о людях, которым накопленное добро не идет впрок, что они вспомнят темесского героя. Молва также передает, что Евтим спустился к реке Кекину, протекающей у города Локр, и исчез без следа.

На могиле Анаксагора была такая надпись:

Ему также был воздвигнут алтарь, на котором, по утверждениям одних, было написано, что это алтарь Разума, по словам других, — Истины.

Гиерон Сиракузский, говорят, благоволил к грекам и высоко ценил в людях образование. Известно также, что он был щедр на благодеяния и оказывал их охотнее, чем просители принимали. Кроме того, Гиерон отличался великой стойкостью духа. С тремя своими братьями он жил в дружбе — искренно любил их и был любим ими. При его дворе, говорят, жили Симонид и Пиндар; Симонид, несмотря на бремя возраста, не колеблясь прибыл в Сиракузы; кеосец ведь был сребролюбив, и щедрость Гиерона его особенно притягивала.

Какое-то видение, говорят, в тот же день возвестило отцу Тавростена, жившему в Эгине, о победе сына в Олимпии. По словам других, юноша взял с собой голубку, разлучив ее с еще неоперившимися птенцами, а после своей победы повязал ей красную тряпочку и выпустил птицу на свободу. Она устремилась к птенцам и за один день проделала путь из Писы[284] в Эгину.

Александр портил своих друзей, мирволя их жажде роскоши. Агнон носил обувь на золотых гвоздях, Клит принимал посетителей, расхаживая по пурпурным коврам, за Пердиккой и Кратером, большими любителями гимнастических упражнений, возили шатры из звериных шкур обхватом в стадию; в них, не стесненные недостатком места, они занимались гимнастикой; кроме того, в угоду им вьючных животных нагружали большими запасами необходимого для этой цели песка. В обозе страстных охотников Леонната и Менелая хранились тенета в сто стадий длиной. Палатка самого Александра вмещала сто лож, пятьдесят позолоченных столбов разделяли ее и поддерживали потолок, который тоже был вызолочен и украшен дорогими узорными тканями. Внутри в первом ряду было размещено пятьсот персов-мелофоров[285] в пурпурных и оранжевых столах, подальше — тысяча лучников, одетых в цвет пламени и крови, а впереди них — пятьсот вооруженных серебряными щитами македонян. В середине палатки стояло золотое кресло, сидя на котором царь, со всех сторон окруженный стражами, принимал посетителей. Снаружи вдоль стен кольцом располагалась тысяча македонян и десять тысяч персов. Никто не осмеливался приблизиться к Александру — так велик был страх перед ним с тех пор, как высокомерие и удача сделали из него тирана.

Самосец Поликрат был предан Музам, поэтому он отличал и высоко чтил Анакреонта из Теоса, любя самого поэта и его песни. Однако я порицаю его своеволие. Анакреонт восхищался возлюбленным Поликрата Смердием. Мальчик радовался этому и с благоговением относился к поэту, плененному его душевными качествами, а не телесной красотой. (Никто, во имя богов, пусть не вздумает клеветать на теосского певца и не назовет его распутным). Поликрат стал ревновать Анакреонта к мальчику и за то, что поэт почтил Смердия своей похвалой, а Смердий ответил на его любовь любовью, остриг его длинные волосы. Он обезобразил своего любимца, чтобы досадить Анакреонту. А тот не винил Поликрата и обратил свои упреки мальчику, выговаривая ему, что объявить войну своим волосам — дерзкий и неумный поступок. Песню же о беде, постигшей локоны Смердия, пусть споет сам Анакреонт — он споет ее лучше, чем я.

Фемистокл не дозволил Гиерону, прибывшему со своими конями в Олимпию, участвовать в играх, сказав, что тот, кто не разделил со всеми величайшей опасности,[286] не должен принимать участие в празднестве. Слова Фемистокла заслужили общее одобрение.

Перикл мужественно перенес смерть своих сыновей, умерших во время чумы, и своей выдержкой заставил афинян с большей стойкостью относиться к гибели близких.

Ксантиппа утверждала, что, несмотря на тьму перемен в городе и в их собственной жизни, Сократ, выходил ли он из дому или возвращался, сохранял всегда одинаковое выражение лица, так как свыкался со всем без труда, никогда не терял спокойствия духа и не отдавал себя во власть печали и страха.

Дионисий Младший, посетив однажды Локры (откуда родом была его мать Дорида), расположился там в самом большом доме, устроил ложе из роз, тимьяна и других цветов и, призвав к себе тамошних девушек, провел с ними разнузданную ночь. Дионисий поплатился за это. Когда Дион лишил его власти, жители Локр надругались над его женой и дочерьми;[287] все оскорбляли женщин, особенно же родственники девушек, обесчещенных тираном. Насытившись этим, они стали вгонять им под ногти гвозди, пока не умертвили их. Затем кости убитых растолкли в ступах, предварительно срезав с них мясо. Под страхом проклятия все были обязаны отведать этого мяса; остатки бросили затем в море. Дионисий же поселился в Коринфе, терпел из-за нищеты постоянные превратности судьбы и кончил свои дни жрецом Кибелы, собирая подаяние и не расставаясь с тимпаном и флейтой.[288]

С каждого завоеванного города Деметрий Полиоркет со свойственной ему неумеренностью получал ежегодно тысячу двести талантов, из которых только ничтожные суммы тратил на нужды войска, а все остальное на собственные наслаждения. Пол в своих покоях он велел кропить благовониями и усыпать всевозможными цветами в зависимости от времени года для того, чтобы ступать по ним. С женщинами Деметрий обращался как распутник и не был чужд любви к мальчикам. Он следил за своей наружностью; заботился о прическе, в золотистый цвет красил волосы, румянил щеки и натирался благовониями, щеголяя своим легкомысленным образом жизни.

Когда Платон слышал, что Академия — нездоровое место, и врачи уговаривали его перебраться в Ликей, философ отклонял эти советы, говоря: «Ради того, чтобы продлить свою жизнь, я не согласился бы поселиться даже на Афоне».[289]

Живописец Паррасий, по ряду свидетельств, а также судя по надписям на многих его изображениях, ходил в пурпуре и с золотым венком на голове. Однажды на Самосе он вступил в состязание с другим живописцем;[290] противник почти не уступал ему в мастерстве, и Паррасий был побежден (его картина изображала спор Аякса с Одиссеем за оружие Ахилла[291]). После своей неудачи он с изысканным остроумием ответил на сочувственные слова одного из друзей, сказав, что сам не страдает из-за поражения, но печалится за сына Теламона,[292] уже второй раз побежденного в этом споре. В руках Паррасий носил посох, обвитый золотом, ремни на сандалиях были тоже золотые. Рассказывают, что он работал охотно и быстро, всегда веселый и не знающий затруднений, потому что и пел, и насвистывал, стараясь прогнать усталость. Об этом пишет Теофраст.[293]

Эпикурейцы Алкей и Филиск были изгнаны из Рима[294] за то, что знакомили юношей со многими неподобающими наслаждениями. Мессенцы тоже заставили эпикурейцев покинуть свой город.

Я слышал, что Дионисий из Гераклеи, сын тирана Клеарха, из-за чревоугодия и роскошеств стал необыкновенно мясист и тучен. Вследствие своей грузности и полноты он начал задыхаться. Чтобы облегчить страдания Дионисия, врачи, как говорят, велели, когда он крепко заснет, колоть его в бока и в живот длинными тонкими булавками, специально для этого изготовленными. Нужно было внимательно смотреть за тем, чтобы иголка до отказа входила в нечувствительное, онемевшее тело; при этом больной лежал неподвижно, как камень. Когда же острие достигало здорового слоя, чувствительного из-за отсутствия лишнего жира, Дионисий испытывал боль и пробуждался. Посетителей он принимал, используя как прикрытие особый ковчег; по словам же некоторых, не ковчег, а башенку, чтобы все тело, кроме головы, было скрыто от глаз. Ужасное, видят боги, одеяние, скорее похожее на клетку для зверей, чем на человеческую одежду.

Рассказывают, что кеосец Филет был необычайно худ. Так как от любой малости он мог упасть с ног, Филет заказывал себе обувь со свинцовыми подметками, чтобы сильные порывы ветра не валили его на землю. Однако как он мог носить такую тяжесть, если был столь слаб, что его опрокидывал ветер? У меня этот рассказ не вызывает доверия — я только передал то, что мне стало известно.

Аргивяне первое место среди поэтов отдавали Гомеру, а всех прочих ставили много ниже. Совершая жертвоприношение, они призывали к торжественной трапезе вместе с Аполлоном и Гомера. Известно также, что Гомер по бедности дал дочери вместо приданого свои «Киприи».[295] С этим свидетельством согласен также и Пиндар.

Некогда Италию населяли коренные ее жители, авсоны. Одним из древнейших ее обитателей был некто по имени Map; если глядеть с лица, он был, как говорят, совсем человек, а со спины — конь; самое его имя в переводе на греческий язык значит человекоконь. Я думаю, что Map первым стал ездить верхом и приучать лошадь к узде, поэтому и возникло представление о его необычном облике. Сообщают также, что Map прожил сто двадцать три года, трижды умирал и трижды вновь возвращался к жизни. Этому я тоже не верю. В Италии, как говорят, осело великое множество племен, большее, чем в какой-нибудь другой стране. Причина этого в умеренном климате, плодородии почвы, обилии воды, богатстве плодами земли, тучных пастбищах, а также в том, что Италия перерезана реками, омывается морем и повсюду имеет удобные гавани, бесчисленные стоянки и причалы для кораблей. Кроме того, приветливый и мягкий нрав тамошних жителей побудил многих переселиться в Италию. В древние времена в этой стране насчитывалось тысяча сто девяносто семь городов.

Предание безосновательно обвиняет Демосфена в том, что он преисполнился гордыни при встрече с водоносами, заметив, как те стали перешептываться, когда он шел мимо. Ведь если это могло внушить ему надменность и чувство превосходства, что он должен был испытывать при рукоплесканиях народного собрания?

Фемистокл, сын Неокла, сравнивал себя с дубом, говоря, что его защиты ищут во время дождя, чтобы укрыться под кровлей из ветвей, а в погожие дни проходят мимо, обрывая на нем листья и ломая ветви. Так же, по его словам, поступает народ с ним. Ему же принадлежит такое изречение: «Если мне покажут две дороги — одну к преисподней, а другую к ораторской трибуне, я, не раздумывая, изберу первую, прямиком ведущую в аид[296]».

Как-то раз Диоген, закусывая в харчевне, позвал шедшего мимо Демосфена. Тот не обратил внимания на приглашение. Тогда Диоген сказал: «Тебе стыдно зайти в харчевню, Демосфен, а между тем твой господин, — прибавил он, имея в виду простой народ, — ходит сюда ежедневно». Этим Диоген намекал на то, что витии и ораторы — рабы толпы.

Однажды неистовство бури повергло в ужас плывшего на корабле Аристиппа. Кто-то из спутников задал ему вопрос: «И ты боишься, Аристипп, как все простые смертные?» Философ ответил: «Естественно, даже очень боюсь: вы ведь рискуете полной несчастий жизнью, а я, наоборот, счастливой».

Как-то Терамен находился в доме, который, едва он успел оттуда уйти, рухнул. Афиняне окружили Терамена, радуясь такому чудесному спасению, а он к общему удивлению сказал: «Для какой судьбы, о Зевс, ты меня сохранил?» Вскоре по приговору коллегии тридцати он был вынужден принять яд.[297]

Сообщают, что пифагорейцы ревностно занимались искусством врачевания. Платон, Аристотель, сын Никомаха, и многие другие тоже щедро отдали ему дань.

Однажды Аристотель был болен. Когда врач дал ему какие-то предписания, он сказал: «Не обращайся со мной, как с пастухом или землепашцем, а сначала объясни, почему ты их даешь, тогда я готов слушаться». Этим философ показал свое несогласие следовать предписаниям, не зная вызвавших их причин.

Сминдирид из Сибариса был так утонченно изнежен — ведь все жители Сибариса заботились только о роскошествах и наслаждениях, а Сминдирид более прочих, — что, проспав на ложе из розовых лепестков, встал поутру с жалобой на вскочившие от этого волдыри. Он не мог бы растянуться на земле, на соломенной подстилке, на траве, покрывающей горы, или, как Диомед, на воловьей шкуре, ложе, подобающем истинному воину —

Писистрат, придя к власти, призывал к себе людей, без дела слонявшихся на рыночной площади, и расспрашивал о причине их праздности. «Если у тебя пал вол, возьми моего и принимайся за работу, если нет семян, я тебе дам», — говорил он, так как опасался, что безделие таит в себе угрозу заговора против него.

Антигон[299] с великим уважением и любовью относился к китийцу Зенону. Как-то раз после щедрого возлияния царь ворвался к нему с поцелуями и объятиями — он ведь был опьянен — и требовал, чтобы философ выразил какое-нибудь желание. Антигон при этом горячо заверял и клялся всеми богами, что исполнит любую просьбу. Зенон сказал в ответ: «Постарайся, чтобы тебя вырвало». Этим он благородно и великодушно показал, что порицает состояние царя и вместе старается уберечь его от неприятных последствий излишества.

Некто стал пенять жителю какой-то лакедемонской деревни за то, что тот в несчастье неумеренно плакал. Поселянин в простоте возразил: «Что же делать? Не я тому виной, а моя сырая природа».

Спартиат в присутствии Диогена похвалил следующий стих Гесиода:

Диоген заметил ему: «Мессенцы погибли заодно со своими быками, а вы их соседи».[301]

Однажды Сократ поздней ночью возвращался с пира. Несколько отчаянных юношей, прослышав об этом, запаслись зажженными факелами и масками Эринний и устроили ему засаду. Эти бездельники постоянно подшучивали так над людьми. Сократ не оробел, спокойно остановился и стал задавать вопросы, как привык это делать в Ликее или в Академии.

Во время какого-то праздника в Афинах Алкивиад из честолюбия послал Сократу богатые дары. Ксантиппа была поражена дорогим подарком и просила мужа принять его, он же сказал: «Пусть мы в честолюбии не уступим Алкивиаду и откажемся от всего этого».

Когда кто-то заметил Сократу, сколь великое благо достичь того, чего желаешь, он возразил такими словами: «Еще большее, однако, не пытаться что-нибудь желать».

Однажды зимой Анаксарх, участник походов Александра, узнав, что царь собирается разбить лагерь в лишенной леса местности, бросил все свое добро и вместо этого нагрузил вьючных животных дровами. Когда войско дошло до назначенного места и стал ощущаться недостаток в топливе, царь, чтобы согреться, приказал жечь принадлежащие ему ложа. Тут кто-то сообщил, что у Анаксарха горит огонь; Александр пришел туда и стал умащаться в его палатке. Узнав о предусмотрительности Анаксарха, царь воздал ему хвалу и в благодарность за услугу вдвойне возместил стоимость оставленного имущества.

Один кротонский атлет одержал победу на Олимпийских играх; уже подходя к гелланнодикам,[302] чтобы получить венок, он, сраженный каким-то припадком, внезапно рухнул на землю и умер.

В Дельфах на высокой колонне эллины воздвигли статую гетеры Фрины. Не хочу сказать — все эллины, а наиболее из них необузданные, дабы не подумали, что я осуждаю целый народ, который люблю больше всех. Статуя была золотая. В Афинах стояли также медные изображения кобылиц Кимона, как две капли воды похожие на тех, которые ему принадлежали.[303]

Один эретрейский юноша долгое время, пока не достиг зрелого возраста, посещал школу Зенона. После возвращения на родину отец стал расспрашивать его, чему он обучился за этот немалый срок. Тот ответил, что покажет свою мудрость и, действительно, для этого скоро представился случай. Как-то отец рассердился и даже прибил его, а юноша терпеливо снес удары и сказал, что обучился, не возмущаясь, переносить гнев родителей.

Как-то Диоген, прибыв в Олимпию и заметив в праздничной толпе богато одетых родосских юношей, воскликнул со смехом: «Это спесь». Затем философ столкнулся с лакедемонянами в поношенной и неопрятной одежде. «Это тоже спесь, но иного рода», — сказал он.

Сократ обратил внимание, что Антисфен старается выставить напоказ дыры на своей одежде, и сказал: «Перестань красоваться».

Какой-то кифарист играл однажды перед Антигоном.[304] Царь постоянно делал ему замечания «подтяни крайнюю струну» или «поправь среднюю». Наконец кифарист вышел из себя: «Пусть, царь, тебе не будет никогда так плохо, чтобы тебе пришлось превзойти меня в этом искусстве», — сказал он.

Анаксарх по прозвищу Счастливый высмеивал Александра потому, что тот объявил себя богом. Однажды, когда царь захворал и врач велел приготовить ему похлебку, Анаксарх расхохотался и сказал: «Надежды нашего божества на дне чашки».

Когда Александр прибыл в Илион,[305] какой-то троянец, заметив, что царь со вниманием все осматривает, показал ему лиру Париса. На это Александр сказал: «Я бы предпочел увидеть ту, которой владел Ахилл». Мудрые слова! Ведь Александр хотел взглянуть на лиру, принадлежавшую отважному воину, под звуки которой он воспевал подвиги героев.[306] А для чего бряцали струны Парисовой лиры, как не для соблазна,[307] привораживания и умыкания женщин?

Кому не покажутся смехотворными и дикими страсти, подобные тем, о которых здесь пойдет речь?! Ксеркс был влюблен в платан, некий афинский юноша благородного происхождения воспылал пламенной любовью к статуе Благой судьбы, стоящей вблизи пританея.[308] Он обнимал ее, покрывал поцелуями и, потеряв рассудок и обезумев от любви, явился к членам Совета[309] с просьбой продать ему статую за любые деньги. Так как из этого ничего не вышло, юноша украсил предмет своей страсти лентами, венками, драгоценностями, совершил жертвоприношение и, горячо оплакав неудачу, покончил с собой. Одни рассказывают, что кифаристку Главку любила собака, другие уверяют, что баран, третьи, что гусь. В киликийском городе Солах мальчика по имени Ксенофонт любила собака, а другого прекрасного отрока в Спарте — галка.

У карфагенян на кораблях по двое кормчих, так как, по их мнению, неразумно, чтобы при двух кормилах[310] самый главный человек, распоряжающийся всем на корабле, трудился один, не имея заместителя и помощника.

Рассказывают, что однажды Симонид Кеосский и лакедемонянин Павсаний встретились на пиру. Павсаний попросил поэта сказать что-нибудь достойное его мудрости. Симонид, рассмеявшись, произнес: «Помни, что ты человек». Тогда Павсаний пренебрежительно отнесся к этим словам и не придал им значения, ибо был уже пленен всем мидийским, горд близостью к царю, а возможно, и одурманен вином. Но укрываясь в храме Афины Халкиэки,[311] борясь с голодом и готовясь к мучительнейшей для человека кончине, он вспомнил Симонида и трижды воскликнул: «О кеосский гость, твои слова были исполнены мудрости, а я по неразумию не понял этого!»

Старший сын Артаксеркса[312] Дарий был казнен отцом за покушение на его жизнь, а младший по отцовскому приказу закололся перед воротами царского дворца.

Ференика сопровождала сына в Олимпию, где он собирался принять участие в играх. Гелланнодики[313] не позволили ей занять место среди зрителей. Тогда Ференика обратилась к присутствующим, доказывая свое право тем, что ее отец и трое братьев были олимпийскими победителями, а сын готовится к состязанию. Ее слова убедили народ и оказались сильнее закона, запрещавшего женщинам смотреть на игры, так что Ференике это было позволено.

Увидев киренца Евбота, Лаида страстно полюбила его и задумала женить на себе. А он, в страхе перед ее кознями, дал согласие на брак. Однако Евбот сохранял благоразумие и не имел с нею ничего общего, так как пообещал жениться после состязаний. Когда они окончились и юноша одержал победу, он, не желая прослыть вероломным, увез с собой в Кирену портрет Лаиды со словами, что берет ее с собой, как сулил. В отплату за такую скромность законная супруга Евбота поставила ему в родном городе большую статую.

Птенцы куропаток отлично бегают, чуть только вылупятся из яйца, новорожденные утята плавают, а детеныши львицы скребут когтями утробу матери, чтобы скорее выйти на свет.

Александр, сын Филиппа, без отдыха, в полном вооружении прошел трижды четыреста стадий,[314] не дав войску передышки, сразился с врагами и одолел их.

Вот фригийский рассказ; он принадлежит фригийцу Эзопу. В этом рассказе говорится, что если тронуть свинью, она естественно начинает визжать. У свиньи ведь нету ни шерсти, ни молока, нет ничего, кроме мяса. При прикосновении она сейчас же угадывает грозящую ей опасность, зная, на что годится людям. Так же ведут себя тираны: они вечно исполнены подозрений и всего страшатся, ибо знают, что подобно свинье, любому должны отдать свою жизнь.

Со сцены высмеивалась худоба комического поэта Саннириона, автора трагедий Мелета, сочинителя дифирамбов Кинесия и эпического поэта Филета. Прорицателя Архестрата захватили в плен враги и решили взвесить; оказалось, как рассказывают, что он весил не больше обола.[315] Чрезвычайно худ, однако совершенно здоров был Панарет. Поэт Гиппонакт, как сообщают, был не только мал ростом, но вдобавок тощ. Такое же сложение имел и Филиппид, против которого направлена речь Гиперида. Передают, что в связи с этим принято было говорить вместо «страшно исхудать» — «филиппидать». Это подтверждает Алексид.

Астроном Энопид с Хиоса установил в Олимпии медную доску, на которой обозначил движение небесных светил в течение пятидесяти девяти лет, определив этот срок как большой год.[316] Астроном Метон из дема Левконоя поставил колонны, на которых было показано движение солнца. Согласно его мнению, большой год составлял девятнадцать лет.

Аристотель из Кирены утверждал, что человеку не следует пользоваться чужими благодеяниями, так как отвечать на добро добром — затруднительно, а не отвечать — значит показаться людям неблагодарным.

Филоксен был обжорой. Как-то раз он наслаждался, вдыхая в харчевне запах кипевшей в горшке еды. Вскоре, однако, желание отведать вкусное блюдо стало мучить Филоксена и постепенно натура (а она, видят боги, была недостойная) взяла над ним верх; он не выдержал и приказал своему рабу купить этот горшок с едой. Тот заметил, что хозяин запросит большую цену; в ответ Филоксен сказал: «Еда будет тем вкуснее, чем дороже она обойдется». Следует упомянуть и о такого рода поступках не для того, чтобы люди подражали им, а, наоборот, чтобы остерегались подражать.

Когда искусство живописи только начало развиваться и было еще в пеленках, художники рисовали так неискусно, что принуждены были писать над соответствующими изображениями: «это бык», «это лошадь», «это дерево».

Диоген страдал болями в плече — то ли, как я думаю, из-за раны, то ли из-за чего-то другого. Однажды, когда Диоген особенно сильно мучился, кто-то из его недоброжелателей насмешливо сказал: «Отчего тебе не оставить жизнь, чтобы избавиться от страданий?» Философ ответил: «Люди, которые знают, что надо делать и говорить, должны жить (он включал сюда и себя). Тебе, поскольку ты не имеешь понятия об этом, самое подходящее дело — умереть, я же, знающий, что надлежит говорить и делать, должен жить».

Архит говорил: «Так же трудно найти рыбу без костей, как человека, неспособного обмануть или причинить неприятность».

Критий обвиняет Архилоха за то, что тот рассказывал о себе все самое худое. «Ведь если бы, — говорил Критий, — он не ославил себя на всю Грецию, мы не имели бы понятия о том, что он сын рабыни Энипо, что из-за бедности и безденежья он оставил Парос и перебрался на Фасос, а очутившись там, перессорился с фасосцами, ни о том, что и друзей, и врагов он поносил в одинаковой мере. Кроме того, — прибавлял Критий, — мы только из уст самого Архилоха узнали о его распутстве, о том, что он был похотлив и разнуздан и еще хуже того, что он бросил на поле боя свой щит. Архилох самому себе был врагом, оставив по себе такую молву и славу». Эти упреки поэту делаю не я, а Критий.

Сократ утверждал, что бездеятельность — сестра свободы. В доказательство он приводил мужество и свободолюбие индийцев и персов, народов, которые весьма непредприимчивы, и, наоборот, в высшей степени оборотистых фригийцев и лидийцев, привыкших к игу рабства.

За дочерей Аристида еще при жизни отца сватались лучшие среди греков люди. Однако они не смотрели на образцовую жизнь этого мужа и не восхищались его справедливостью; ведь если б это было так, они и впоследствии не отвернулись бы от его дочерей. Но Аристид умер, а они решили отказаться от сватовства. Ведь когда сын Лисимаха[317] скончался, оказалось, что он беден. Вот что отвратило этих ничтожных людей от почетного и достойнейшего, по моему разумению, брака. То же случилось и в доме Лисандра: узнав, что он беден, женихи уклонились от брака.

Антисфен многих побуждал заниматься у него философией, но желающих не было. Тогда он рассердился и совсем отказался от учеников. Не допускал он к себе и Диогена, а так как тот проявлял настойчивость и упорство, Антисфен стал грозить ему палкой и как-то раз даже ударил по голове. Это не только не отпугнуло Диогена, но внушило его намерениям еще большую твердость, так как он жаждал слушать Антисфена. «Бей меня, если хочешь, — говорил он, — я подставлю голову, но тебе не найти достаточно крепкой палки, чтобы отвадить меня». С тех пор Антисфен полюбил его.

Критий рассказывает, что сын Неокла Фемистокл, еще будучи частным человеком, обладал имуществом ценностью в три таланта. Когда же Фемистокл получил кормило государственного управления, затем удалился в изгнание, а имущество его перешло в казну, обнаружилось, что оно составляет более ста талантов. Так же точно Клеон до того, как пришел к власти, не имел ничего, но оставил после себя состояние в пятьдесят талантов.

Пастух Дафнис, по словам одних, был возлюбленным Гермеса, а по словам других — его сыном. Имя свое он получил вот почему. Дафниса родила нимфа и подкинула под лавровым деревом.[318] Коровы, которых он пас, были, как рассказывают, сродни Гелиосовым, упоминаемым Гомером в Одиссее.[319] Когда в Сицилии юноша пас свои стада, какая-то нимфа полюбила его, так как Дафнис был красив, юн, со щеками, покрытыми первым отроческим пухом, т. е. находился, как где-то говорит и Гомер, в самой лучшей для прекрасных отроков поре.[320] Она потребовала от Дафниса зарока не любить кроме нее никого и грозила наказать его слепотой, если он нарушит свои обещания. Такой у них между собой был уговор. Спустя некоторое время дочь какого-то царя воспылала страстью к юноше, и он под влиянием опьянения обо всем забыл и сблизился с девушкой. Так возникли пастушеские песни; в них рассказывалось и о несчастье потерявшего зрение Дафниса; Стесихор из Гимеры был зачинателем этого рода поэзии.

Киренец Евридам добился победы в кулачном бою; однако во время поединка противник выбил ему зубы, и Евридам вынужден был проглотить их, чтобы тот ничего не заметил.

Персидский царь[321] написал Агесилаю, что желает предложить ему свою дружбу. Лакедемонянин ответил, что невозможно быть другом только одному Агесилаю. Зато если царь станет другом всем лакедемонянам, то тем самым и ему, так как он относится к числу всех.

Однажды, когда Платон был еще в младенческом возрасте, Аристон приносил на Гиметте жертву Музам или нимфам, и все были поглощены торжественным обрядом, Периктиона положила ребенка в раскинувшиеся поблизости миртовые заросли. Пока он спал, пчелиный рой с жужжанием опустился на его уста, предрекая этим свойственную Платону впоследствии сладость речи.

Диоксипп в присутствии Александра и его македонян с дубиной в руках отважился на единоборство с одним македонянином, гоплитом[322] Коррагом. Он выбил из рук Коррага копье, повалил в полном вооружении на землю, наступил ногой на горло и, выхватив висящий у того за поясом меч, убил. Поступок Диоксиппа навлек на него ненависть Александра. Зная, что царь ненавидит его, Диоксипп в отчаянии лишил себя жизни.

Орикадм устанавливал правила атлетической борьбы; он ввел способ борьбы, названный сицилийским.

Как передают трезенские сказания, еще до гомеровских поэм существовали поэмы трезенца Орибантия. До Гомера жил также фригиец Дарет, чья фригийская Илиада, насколько мне известно, сохранилась вплоть до настоящего времени. Мелисандр из Милета описал битву лапифов с кентаврами.[323]

Тарентец Икк первым целиком посвятил себя атлетической борьбе; в период состязаний он вел размеренную жизнь, был воздержан в еде и чуждался любовных наслаждений.

Сицилийский тиран Агафокл, как рассказывают, смехотворнейшим образом обезобразил себя. Когда волосы у него стали понемногу выпадать и он облысел, тиран, стыдясь этого, решил носить на голове миртовый венок, дабы он служил прикрытием. Сиракузяне знали, что он лыс, и догадывались о мятеже, который подняли против Агафокла его волосы, но не подавали вида в страхе перед его необузданностью и жестокостью.

Какие-то люди приносили жертву в Дельфах. Жители Дельф из злого умысла подсунули в корзины, где те держали ладан и жертвенные лепешки, что-то из храмовой утвари, а затем схватили невинных людей и как храмовых воров потащили к скале и, по дельфийскому обычаю, столкнули в пропасть.

Однажды в Феспиях поймали какого-то распутника и в оковах вели по рыночной площади. Приятели освободили его; в результате этого вспыхнуло волнение и было большое кровопролитие.

Лакедемонянин Этеокл говорил, что Спарта не смогла бы выдержать двух Лисандров, а афинянин Архестрат, что Афины — двух Алкивиадов. Столь невыносимы были оба эти человека.

Гармодий и Аристогитон убили Гиппарха[324] за то, что он не дозволил сестре Аристогитона нести во время праздника Панафиней священную корзину, как полагалось по афинскому обычаю, хотя девушка несомненно была достойна этой чести.[325]

Лучшие мужи Греции прожили свою жизнь в бедности. Что ж, пусть некоторые воздают хвалу богатству, хотя неизменной спутницей лучших весь их век была бедность. К числу подобных людей принадлежит Аристид, сын Лисимаха; он прославился во время войны с врагами[326] и определил для греков размер взносов;[327] однако при всех своих выдающихся качествах Аристид даже не оставил достаточно средств для собственного погребения. Фокион тоже был беден. Когда Александр послал ему сто талантов, Фокион спросил: «Почему он дает мне деньги?» Получив ответ, что одного его из всех афинян царь считает достойным человеком, Фокион сказал: «Пусть же он позволит мне таким и остаться».

Беден был и Эпаминонд, сын Полимнида. Ясон даровал ему однажды пятьдесят золотых. На это Эпаминонд сказал: «Ты оскорбляешь меня». Он вторгся в Пелопоннес,[328] заняв у кого-то из граждан пятьдесят драхм. Когда Эпаминонд узнал, что его щитоносец поживился деньгами богатого пленника, он воскликнул: «Отдай мне щит, а сам открой харчевню и сиди там: разбогатев, ты больше не захочешь подвергать свою жизнь опасности».

Пелопид в ответ на упреки друзей, что он не ценит деньги, хотя они могут пригодиться в жизни, сказал: «Клянусь Зевсом, могут, но вот этому Никомаху», — и он показал пальцем на хромого урода.

За пятьдесят четыре года жизни Сципион[329] ни разу ничего не продал и не купил — столь скромны были его потребности. Кто-то показал ему красивый щит. На это Сципион сказал: «Римлянин должен полагаться на правую, а не на левую руку». Хотя Эфиальт, сын Софонида, был крайне беден, он не принял от друзей предложенных ими в дар десяти талантов, сказав: «Это заставит меня в угоду вам подчас жертвовать законом, в противном же случае сделает в ваших глазах неблагодарным».

Зоил из Амфиполя, тот, кто писал против Гомера, Платона и других, был учеником Поликрата. А этот Поликрат был автором сочинения, направленного против Сократа. Зоила прозвали риторическим псом. Выглядел он вот как: ходил с окладистой бородой, наголо стриг голову и носил короткий до колен гиматий. Зоил всегда злословил о людях, только и делал, что наживал себе врагов и был удивительно придирчив. Однажды кто-то из философов спросил его, почему он всех хулит. «Потому, — был ответ, — что не могу, как мне того хочется, причинить им зло».

Сицилиец Дионисий[330] занимался врачебным искусством. Он лечил больных, делал операции, прижигания каленым железом и прочее.

Алкивиад подарил Сократу большой, красиво испеченный пирог. Ксантиппа сочла, что подношение, посланное любимым любящему, еще сильнее разожжет его чувства, по своему обыкновению обозлилась и, швырнув пирог на пол, растоптала ногами. Сократ же со смехом сказал: «Ну вот, теперь и тебе он не достанется». Кому покажется, что я, рассказывая эту историю, говорю о не стоящих внимания пустяках, не понимает, что и в поступке такого рода познается истинно достойный человек, ибо он презирает то, что все считают главным украшением трапезы.

Рассказывают, что один сицилиец обладал столь острым зрением, что мог, находясь на Лилибее, отчетливо видеть Карфаген и сосчитать, с точностью до одного, выходящие в море корабли.

Аспасия из Фокеи, дочь Гермотима, была сиротой: ее мать умерла родами. Девочка, хотя и жила в бедности, воспитывалась в стыдливости и строгости. Ей постоянно снился один и тот же предвещавший ей доброе сон о том, что ей суждено иметь хорошего мужа. А между тем еще с детства под подбородком у нее делается безобразный нарост. Это огорчает и девочку, и ее отца. Отец показывает Аспасию врачу; тот обещает вылечить ее, если получит три статира,[331] Гермотим отвечает, что у него таких денег нет. На это врач говорит, что и он не держит в запасе этого лекарства. Аспасия, конечно, очень опечалилась, вышла из дома и заплакала, а когда посмотрела на себя в зеркальце, еще пуще залилась слезами. С горя девушка не могла есть и, по счастью, забылась сном.

Аспасии привиделось, что к ней подлетает голубка, превращается в женщину и говорит: «Успокойся, не думай ни о каких врачах с их лекарствами. Достань роз из засохшего венка Афродиты, разотри и приложи к подбородку». Аспасия услышала слова женщины и выполнила ее совет. Нарост сразу пропал, и она снова стала самой красивой среди своих сверстниц — ведь красоту Аспасия получила от наипрекраснейшей богини.[332] Вдобавок, как ни одна из окружавших ее девушек, Аспасия была исполнена очарования. Волосы у нее были белокурые и немного завивались, глаза огромные, нос с небольшой горбинкой, маленькие уши, кожа нежная, цвет лица напоминал розы. Поэтому-то фокеяне называли Аспасию, когда она была еще девочкой, Мильто.[333] Губы были алы, зубы белее снега, ноги стройные, как у красавиц Гомера, которых он обычно называет прекраснолодыжными. Голос был нежный и сладкий: когда Аспасия говорила, казалось, что слушаешь Сирену. Она не знала обычных женских хлопот и страсти к уборам и украшениям: ведь ее порождает богатство, а Аспасия была бедна, воспитывалась бедняком отцом и потому никакими ухищрениями не старалась приукрасить свою красоту.

Она однажды попала к Киру, сыну Дария и Парисатиды, брату Артаксеркса.[334] Шла Аспасия к нему неохотно, и не по своей воле посылал ее отец: ей приходилось покоряться, как покоряются насилию при взятии города или воле тиранов и сатрапов.

Вместе с другими девушками Аспасию привел к Киру один из его сатрапов. Скоро Кир стал предпочитать девушку остальным наложницам из-за ее простого нрава, стыдливости и потому, что она была хороша и без дорогих уборов. Он все больше и больше любил ее и за ее ум. Часто Кир даже в важных делах спрашивал у нее совета, а, послушавшись, никогда не раскаивался.

Когда девушку в первый раз привели к Киру, он только что кончил трапезу и, по персидскому обычаю, собирался приняться за вино. После еды персы обычно берутся за винные чаши и начинают пить за здоровье друг друга с таким ожесточением, словно сражаются с врагом. И вот посреди попойки к нему ввели четырех эллинских девушек, среди которых была и фокеянка Аспасия. Все были богато украшены. Ведь троим сопровождавшие их служанки тщательно заплели волосы и накрасили лица разными притираниями и снадобьями. Особые люди научили их угождать Киру и быть приятными ему: не отворачиваться, если он подойдет, не выказывать недовольства, если тронет, не сопротивляться, если захочет поцеловать, словом, всей премудрости гетер и приемам продажных женщин.

Каждая девушка стремилась превзойти другую красотой, одна Аспасия не пожелала ни надеть дорогого хитона, ни накинуть узорчатого покрывала, ни омыться. Она взывала ко всем эллинским богам, называя их заступниками свободы и опорой греков, выкрикивала имя отца, призывала на свою и его голову смерть, думая, что непривычный наряд и богатые украшения — неоспоримое свидетельство рабства. Только побои заставили Аспасию покориться; она страдала, что ее заставляют сменить девичью скромность на жизнь гетеры. Все остальные девушки, введенные вместе с нею к Киру, не спускали с него глаз и улыбались, стараясь казаться веселыми. Аспасия же потупилась, лицо ее пылало, глаза были полны слез — все говорило о том, что она стыдится. Когда Кир приказал девушкам сесть поближе к нему, все охотно повиновались; только фокеянка Аспасия не обращала внимания на его слова, пока сатрап не усадил ее насильно. Когда Кир трогал девушек или разглядывал их глаза, щеки и пальцы, все молча терпели, не позволяла этого одна Аспасия. Едва он слегка дотрагивался до нее, она кричала и грозилась, что он раскается в своем поступке. Киру все это очень понравилось. Даже то, что Аспасия вскочила и пыталась убежать, когда он коснулся ее груди, поразило сына Дария столь отличным от персидских нравов благородством. Обратившись к тому, кто купил девушек, он сказал: «Только эта из всех, кого ты привез, одна благородна и неиспорчена, а остальные похожи на продажных женщин своим видом и еще более поведением».

С этих пор Кир полюбил Аспасию больше всех женщин, которых когда-либо знал. В дальнейшем его привязанность еще возросла, а Аспасия тоже полюбила царя. Их взаимная любовь настолько окрепла, что они в равной мере стали ценить друг друга, и союз их своим согласием и верностью ничем не отличался от эллинского брака. Молва об Аспасии достигла Ионии и прошла по всей Элладе. Даже Пелопоннес наполнился рассказами о Кире и о ней, и сам великий царь[335] узнал об Аспасии. Все поняли, что теперь, после Аспасии, Киру не нужна никакая другая женщина.

Это привело ей на память давнишние сны, слова голубки и вещание богини. Аспасия поняла, что с детских лет о ней заботилась Афродита и стала приносить ей благодарственные жертвы: прежде всего она воздвигла богине большую золотую статую. Аспасия хотела, чтобы эта статуя изображала Афродиту и поэтому тут же поместила голубку,[336] украшенную драгоценными камнями, всякий день жертвовала Афродите и возносила к ней молитвы. Она послала много прекрасных даров своему отцу Гермотиму и сделала его богачом, а сама, как говорят эллинские женщины и персиянки, жила скромно.

Однажды Скопас Младший из Фессалии послал Киру ожерелье (Скопас получил его в дар из Сицилии). Оно было сделано с великим искусством и мастерством. Все, кому Кир показывал ожерелье, восхищались им. Очень обрадованный, он сейчас же пошел в покои Аспасии. Застав ее спящей (был полдень), он осторожно лег рядом под покрывало и лежал неподвижно. Аспасия продолжала спать. Когда же она проснулась и увидела Кира, обняла его и, как всегда, обрадовалась. А он вынул из ларчика ожерелье и протянул ей со словами, что оно достойно украшать дочь или мать царя. Аспасия согласилась с этим. Тогда Кир говорит: «Вот я дарю его тебе, надень ожерелье на шею и покажись мне». Она не пожелала взять подарок, но мудро и скромно ответила: «Как же я посмею надеть ожерелье, достойное украшать твою мать Парисатиду? Отошли его царице, Кир, я же понравлюсь тебе и без ожерелья». Аспасия поступила великодушно и подлинно по-царски, как не свойственно в таких случаях женщинам, ибо они любительницы всяких украшений. Восхищенный ее ответом Кир поцеловал Аспасию и обо всем написал в письме к матери, которое отправил ей вместе с ожерельем.

Парисатида обрадовалась письму не меньше, чем подарку, и послала Аспасии в ответ богатые царские дары. Особенно понравилось царице то, что Аспасия, хотя она и пользовалась у сына великим почетом, все же пожелала, чтобы сыновняя любовь победила любовь к ней. Аспасия похвалила дары Парисатиды, но сказала, что они ей не нужны (вместе с дарами она получила также много денег) и отослала все Киру со словами: «Тебе, кто должен кормить многих,[337] богатства нужнее. Мне же, любимый, довольно одного тебя: ты мое драгоценное украшение». Этот поступок, конечно, восхитил Кира. И бесспорно Аспасия заслуживала восхищения и своей красотой, а еще более душевным благородством.

Когда Кир пал в битве с братом[338] и его лагерь был захвачен, Аспасия вместе со всем, что там находилось, стала добычей победителей; попала она в руки врагов не случайно — ее с великим тщанием разыскивал повсюду сам царь Артаксеркс, ибо был наслышан о ее славе и добродетели. Он вознегодовал, увидев Аспасию в оковах; виновников этого бросил в темницу, а ей велел дать драгоценные одежды. Аспасия же ничего не хотела, печалилась, призывала на помощь богов, лила слезы, и только по прошествии долгого времени ее удалось уговорить надеть на себя присланные царем уборы — так горько она оплакивала Кира. В этих уборах Аспасия выглядела самой красивой. И вот царь Артаксеркс начинает вдруг гореть и таять от любви, отличает ее больше всех женщин и оказывает Аспасии величайшие почести, чтобы угодить ей. Все это он делает в надежде, что так заставит ее забыть Кира, а себя научит любить не меньше, чем брата. Надежды царя сбылись лишь со временем и не вдруг; ведь великая любовь к Киру жила в душе Аспасии и словно приворожила ее.

Несколько времени спустя погибает царский евнух Тиридат, первый красавец в Азии. Он умер отроком, едва выйдя из детских лет. Говорят, что царь нежно любил его. Поэтому-то он очень горевал и тяжко печалился; по всей Азии из почтения к царю был похоронный плач. Однако никто не осмеливался ни приблизиться к Артаксерксу, ни утешить его, так как все знали, что его горе не облегчить. Через три дня после случившегося Аспасия в траурной одежде вошла к царю (он готовился идти на омовение) и остановилась перед ним, потупившись, со слезами на глазах. При виде ее Артаксеркс удивился и спросил, зачем она пришла. Аспасия ответила: «Чтобы утешить твою скорбь, царь, если допустишь меня, а если ты недоволен, я уйду». Царь был обрадован ее заботой и велел Аспасии пройти в спальню и подождать его там. Она повиновалась. Вернувшись, Артаксеркс накинул на черную столу Аспасии столу умершего евнуха. Ей шла эта одежда Тиридата, и ее красота показалась влюбленному царю более ослепительной. Покоренный этим, он пожелал, чтобы Аспасия, пока для него не пройдут самые печальные дни, приходила в таком наряде. Она, чтобы угодить царю, согласилась. Рассказывают, что одна Аспасия (этого не могла сделать не только никакая из живущих в Азии женщин, но и никто из сыновей и родственников царя) утешила его и излечила от скорби: он не отвергал ее забот и охотно слушался увещаний.

[Никто из ваятелей или художников не изобразил дочерей Зевса[339] вооруженными. Это свидетельствует о том, что посвященная Музам жизнь должна быть мирная и кроткая].

Лежа в палатке, смертельно раненный под Мантинеей[340] Эпаминонд призвал к себе Даифанта, чтобы вверить ему начальство над войском. Ему ответили, что Даифант убит. Он велел немедленно привести Иолаида. Когда Эпаминонд услышал, что и этого уже нет в живых, он предложил отказаться от военных действий и заключить мир, так как в Фивах не осталось больше стратегов.

Египтяне утверждают, что Сесострис получил законы от Гермеса.

По словам Аристофана Византийского, гетера Лаида получила прозвище Секира. Оно намекало на жестокость ее нрава.

Смешны люди, гордящиеся славой своих отцов, если ничего не зная об отце римлянина Мария, мы восхищаемся его подвигами или не имеем сведений об отце знаменитого римлянина Катона Старшего.

Когда Александр украсил венком могилу Ахилла, Гефестион также украсил Патроклову могилу,[341] желая дать понять, что любим Александром, подобно тому, как Патрокл был любим Ахиллом.

Лакедемонянин Клеомен[342] открыл свои планы другу Архониду и сделал его своим единомышленником. Он поклялся в случае успеха не предпринимать ничего, не обратившись к его голове. Захватив власть, Клеомен убил своего друга, отрубил ему голову и держал ее в сосуде с медом. Всякий раз, как он собирался принять какое-нибудь решение, царь наклонялся над этим сосудом и рассказывал о своих замыслах. Так, по его словам, он остался верен обещаниям и клятвам, постоянно привлекая к совету голову Архонида.

Тимесий, будучи благородным человеком, был отличным правителем своих родных Клазомен. И однако, как это нередко в подобных обстоятельствах, он пострадал от людской зависти. В начале Тимесий старался не замечать ее, но в конце концов, говорят, из-за этого был вынужден покинуть родной город. Однажды, когда он проходил мимо школы, мальчики, отпущенные учителем, играли на улице. Двое из них заспорили, и в подтверждение своей правоты один сказал: «Это так же верно, как то, что я разобью Тимесию голову». Услышав эти слова и поняв, как далеко зашла ненависть к нему, если озлоблены даже дети, Тимесий добровольно покинул Клазомены.

Некогда благодаря своему богатству и благосостоянию Эгина была самым значительным из греческих государств: она располагала флотом и пользовалась большим влиянием. И во время Персидских войн эгинеты отличались и были удостоены награды за храбрость. Они первыми стали чеканить монету, названную в их честь эгинской.

У подножия Палатинского холма римляне воздвигли храм и алтарь в честь богини Лихорадки.

Прелюбодея, если его застигали, в Гортине передавали в руки властей и после изобличения увенчивали венком из шерсти в знак его изнеженности и распущенности. Имущество преступника переходило в собственность казны, а он вместе с уважением гортинян терял все гражданские права.

Привлеченный славой гетеры Гнафены, к ней в Аттику явился поклонник из Геллеспонта. Во время пирушки он был несносен, так как болтал без умолку. Перебив его, Гнафена сказала: «По твоим словам, ты как будто из Геллеспонта?» Услышав утвердительный ответ, она продолжала: «Так как же ты не знаешь знаменитейшего из тамошних городов?» «Какого?», — спросил приезжий. «Сигея», — сказала Гнафена. Этим она удачно заставила его замолчать.[343]

Самыми красивыми и привлекательными, говорят, были среди греков Алкивиад, а у римлян Сципион; Деметрий Полиоркет, как известно, также оспаривал первое место. Передают, что Александр, сын Филиппа, отличался природной красотой — волосы его вились и были белокуры, но в лице царя сквозило, судя по рассказам, что-то устрашающее.

Рассказывают, что Геракл в детских забавах находил отдохновение от своих изнурительных трудов. Сын Зевса и Алкмены[344] охотно играл с детьми. На это бесспорно намекает Еврипид, вкладывая в уста богу слова:

Геракл произносит их, держа за руку ребенка. Алкивиад однажды застал Сократа во время игры с маленьким Лампроклом. Агесилай вместе со своим малолетним сыном скакал верхом на палочке. Отвечая кому-то, кто смеялся над ним за это, он сказал: «Теперь помалкивай, а сам станешь отцом, тогда будешь говорить». У Архита из Тарента, человека, посвятившего себя общественной деятельности и философии, было множество рабов, с детьми которых ему доставляло большое удовольствие играть; особенно он любил забавляться с ними во время пиров.

Александр, как говорят, по разным причинам завидовал своим сподвижникам. Ему не давали покоя опытность Пердикки в военном деле, полководческая слава Лисимаха, отвага Селевка, печалило честолюбие Антигона, досадовал военачальнический талант Антипатра, вселял подозрения гибкий ум Птолемея, страшили беспутность Таррия и склонность Питона к новшествам.

Деметрий,[346] повелитель многих народов, ходил в дом гетеры Ламии вооруженный и с диадемой на голове. Ему было неудобно принимать ее в своем доме, сам же он посещал ее открыто. Флейтиста Феодора я ставлю выше Деметрия, так как он оставлял без внимания приглашения Ламии, когда она посылала за ним.

Афродита в листьях латука скрыла красавца Фаона.[347] Другое сказание говорит, что Фаон — перевозчик и занимался тем, что переправлял людей на лодке. Однажды Афродите понадобились его услуги. Фаон охотно согласился, не зная, что перед ним богиня, и бережно доставил ее куда нужно. За это Афродита дала ему сосудец с благовониями. Умастившись, Фаон стал прекрасней всех на свете; поэтому его и любили митиленские женщины. В конце концов, он был убит за прелюбодеяние.

Поэтессу Сапфо, дочь Скамандронима, Платон, сын Аристона, считает мудрой женщиной. Я слышал, что на Лесбосе существовала другая Сапфо, не поэтесса, а гетера.

Гесиод говорит, что соловей — единственная птица, которая никогда не ведает сна и вечно бодрствует. Ласточка бодрствует не всегда: она лишилась сна наполовину. Это им возмездие за злодеяние — нечестивую фракийскую трапезу.[348]

Узнав, что сыновья пали в бою, лакедемонянки шли на поле сражения, чтобы осмотреть, как они ранены, со стороны лица или со спины. Если раны были преимущественно спереди, женщины, преисполненные гордости, глядели с большим достоинством и хоронили своих сыновей в отчих гробницах, если же со спины, они рыдали от стыда и скорей торопились скрыться, предоставляя зарывать их в землю вместе с другими, или переносили в родные могилы тайно.

Рассказывают, что пастух Титорм встретился как-то с кротонцем Милоном, который очень гордился своей силой. Милон, глядя на исполинский рост Титорма, захотел испытать его силу. Пастух, однако, сказал, что ему нечем хвастать, и с этими словами снял гиматий[349] и направился к огромному камню, лежавшему в воде Евена. Титорм сначала подтащил его к себе, потом отпихнул назад — он повторил это дважды и трижды, затем поднял камень на высоту колен и, наконец, взвалил на плечи и пронес примерно восемь оргий.[350] Милон же едва сдвигал его. Затем Титорм встал в середине своего стада и схватил за ногу самого крупного и страшного быка. Животное пыталось бежать, но не могло вырваться. Тут приблизился второй бык, и Титорм свободной рукой схватил за ногу и этого, тоже не давая ему двинуться с места. Видя это, Милон воздел руки к небу и воскликнул: «О Зевс, видно, ты послал нам нового Геракла!» С той поры, говорят, пошла пословица: «Вот новый Геракл!»

Кельты, говорят, самый отважный народ. Героями своих песен они делают доблестно павших на войне. На битву отправляются увенчанными, а одержав победу, водружают трофеи из честолюбия и для того, чтобы на греческий лад оставить потомству воспоминание о своей доблести. Бегство кельты считают таким позором, что не выходят из своих домов, даже если те рушатся, обваливаются или горят и сами они объяты пламенем. Многие из них выдерживают натиск бурного моря, а иные с оружием в руках бросаются против него и противостоят волнам, потрясая обнаженными мечами и копьями, словно могут устрашить или ранить их.

Передают, что сибаритянин Сминдирид привык к таким немыслимым роскошествам, что, прибыв в Сикион свататься за Клисфенову дочь Агаристу, имел при себе тысячу поваров, тысячу птицеловов и тысячу рыбаков.

Алкиной был полезен Одиссею,[351] Хирон Ахиллу,[352] Ахилл Патроклу, Нестор Агамемнону,[353] Менелай Телемаху,[354] Полидамант, пока тот слушался его, Гектору,[355] Антенор троянцам, Пифагор своим ученикам, слушатели Демокрита много позаимствовали у своего учителя. Если б афиняне слушались Сократа, они достигли бы во всем счастья. Гиерон, сын Диномена, обогащался благодаря общению с Симонидом Кеосским, Поликрат — из-за общения с Анакреонтом, Проксен, проводя время с Ксенофонтом, а Антигон[356] — с Зеноном. Чтобы сказать о тех, кто связан со мною не менее, чем греки (ведь римляне близки мне, поскольку родом я — римлянин), напомню, что великую пользу принес Лукуллу Антиох из Аскалона, Арий Меценату, Аполлоний Цицерону, Афинодор Августу. Платон, который мудрее меня, говорит, что даже у самого Зевса был советчик. Кто он и чем служил Зевсу, можно прочитать у Платона.

Известными пьяницами были, как говорят, родосец Ксенагор по прозвищу Амфора и кулачный боец Протей, сын Ланики, молочный брат царя Александра. По рассказам, и сам Александр тоже мог выпить необыкновенно много.

Геракл, как передают, проявлял величайшую мягкость по отношению к врагам — ведь он впервые сложил оружие, чтобы дать им похоронить павших, хотя в его времена не было принято заботиться об убитых и трупы оставляли на съедение псам.

Леокорий — афинский храм, посвященный дочерям Леоя: Пракситее, Теопе и Евбуле. Согласно мифу, они умерли за этот город: отец обрек их смерти, вняв пророчеству дельфийского оракула, гласившему, что Афины могут быть спасены только их кровью.[357]

Платон, сын Аристона, глядя на роскошные дома жителей Акраганта и на их столь же роскошные пиршества, заметил, что акрагантяне строят так, словно собираются вечно жить, и едят, словно завтра расстаются с жизнью. Тимей сообщает, что у них были в ходу серебряные сосуды для благовоний, серебряные гребни и ложа, целиком сделанные из слоновой кости.

В Таренте люди начинают пить с утра, а к полудню уже пьяны. У киренцев же нравы дошли до такого падения, что им пришлось обратиться к Платону с просьбой написать для их исправления законы. Философ, говорят, отказался из-за крайнего легкомыслия киренцев. Это подтверждает и Евполид в своей комедии «Марикa»,[358] говоря, что даже самый скромный киренец носит перстни ценой в десять мин, удивительно искусной работы.

Я перечислю вам сорта греческих вин, пользовавшиеся в древности славой: прамнейское вино, посвященное Деметре, хиосское с острова Хиоса, фасосское и лесбосское. Кроме того, существовало так называемое сладкое вино (вкус его соответствовал названию) и критское, в Сиракузах делали вино, называвшееся в честь какого-то тамошнего царя «поллий». Пили также вино с острова Коса, именовавшееся соответственно косский, и родосское, названное по месту изготовления. Разве не свидетельствует о склонности греков к роскоши то, что они охотно примешивали к вину мирру. Называлось такое вино мирровым. О нем упоминает комический поэт Филиппид.

Самосец Пифагор носил белые одежды, золотой венок и шаровары, Эмпедокл из Акраганта — багряницу и обувь на медных подошвах. Рассказывают, что Гиппий и Горгий ходили в пурпурных одеждах.

Передают, что Киней, врач Пирра, написал тайное письмо римскому сенату, в котором предлагал за вознаграждение отравить царя. Сенат ответил отказом, ибо римляне привыкли доблестно побеждать и не привыкли одерживать над врагом верх, прибегая к хитростям, коварству и козням. Более того, умысел Кинея сенат открыл Пирру.

До нас дошло множество рассказов о любовных привязанностях древних, и среди них — следующие. Павсаний был влюблен в свою жену, Апеллес любил наложницу Александра; имя ее было Панкаста, а родина — город Ларисса. Панкаста, как говорят, была первой женщиной, с которой сблизился царь.

Было два Периандра: один — мудрец, другой — тиран,[359] три Мильтиада: первый — основатель Херсонеса, второй — сын Кипсела,[360] третий — Кимона. Сивиллы четыре: Эритрейская, Самосская, Египетская и Сардская. Некоторые упоминают еще шесть, так что выходит всего десять, включая сюда Кумскую и Иудейскую Сивилл.[361] Было три Бакида: из Элеона, Афин и Аркадии.

Древние расходятся в определении числа детей Ниобы. Гомер считает, что у нее было шесть сыновей и шесть дочерей. Лас — что дважды семь, Гесиод — что девятнадцать, если стихи действительно принадлежат ему, а не приписаны ошибочно, как многие другие. Алкман называет число десять, Мимнерм и Пиндар — двадцать.

Преследуя Бесса,[362] войско Александра испытывало столь большой недостаток в продовольствии, что все, включая царя, принуждены были питаться мясом верблюдов и других вьючных животных, а так как топлива тоже не было, то мясо ели сырым. В обилии встречавшийся на пути сильфий[363] помогал переваривать эту непривычную пищу. В Бактриане воины захватили деревни, увидев дым, валивший из труб, и заключив из этого, что они обитаемы. В дома они смогли проникнуть не раньше, чем отгребли снег от дверей.

У саков конь, если сбросит седока, останавливается, давая ему возможность вновь вскочить себе на спину. Если мужчина хочет взять в жены девушку, он сражается с нею. Тот, кто одержит победу, повелевает и властвует; побежденный — подчиняется. Оба стремятся только к победе, а не к смерти противника. В горе саки удаляются в темные, расположенные под землей помещения.

Македонянин Пердикка, соратник Александра, был столь отважен, что как-то раз один вошел в пещеру, служившую логовом львице. Ее в это время не было, и Пердикка только унес детенышей. Этот его поступок вызвал общее восхищение. Ведь не только эллины, но и варвары[364] считают львицу самым сильным и опасным животным. Говорят, что ассирийская царица Семирамида не считала доблестью одолеть льва, пантеру или другого хищника, но гордилась, если ей удавалось справиться с львицей.

В богатом обозе Ксеркса везли также воду из Хоаспа.[365] Однажды царь почувствовал жажду (он шел пустынной дорогой, а обоз сильно отстал); тогда по войску объявили, чтобы тот, у кого есть вода из Хоаспа, дал царю напиться. И, действительно, нашелся воин, у которого осталось немного этой воды, уже успевшей, правда, испортиться. Ксеркс утолил жажду и назвал услужившего ему перса своим благодетелем:[366] он-де умер бы, не окажись у воина воды.

Рассказывают, что художник Протоген в течение семи лет трудился над своим «Ялисом».[367] Увидев картину, Апеллес некоторое время стоял безмолвно, так как был поражен необычайностью замысла, а потом сказал: «Труд велик, велико и мастерство художника, не хватает единственно пленительности. Будь она, Протогена следовало бы вознести до небес».

Согласно преданию, Кира, сына Манданы, выкормила псица,[368] сына Авги и Геракла, Телефа, — олениха.[369] Пелия, сына Посейдона и Тиро, а также сына Алопы — кобылица.[370] Александр, сын Приама, был вскормлен медведицей,[371] Эгисф, сын Фиеста и Пелопии, — козой.[372]

Я слышал, что Дарий, сын Гистаспа, был оруженосцем Кира,[373] Дарий последний, которого победил Александр,[374] — рабом, македонский царь Архелай — сыном рабыни Симихи, Менелай, дед Филиппа,[375] — незаконнорожденным, а его сын Аминта, говорят, прислужником и рабом Аэропа; Персей, разбитый римлянином Павлом, родом аргивянин, был низкого происхождения, Евмена считают сыном бедного флейтиста, игравшего на похоронах, Антигон, сын Филиппа, кривой на один глаз и потому прозванный Киклопом,[376] некогда пахал землю, Полисперхонт прежде был разбойником, Фемистокл, победитель варварского флота и единственный, кто понимал сокровенный смысл божественных вещаний,[377] был рожден фракиянкой по имени Абротонон, отец Фокиона, прозванного Честным, изготовлял песты, Деметрий Фалерский, говорят, был рабом в доме Тимофея и Конона; отцов Гипербола, Клеофонта и Демада, хотя все трое и были вождями афинского народа, почти никто не знает; Калликратида, Гилиппа и Лисандра звали в Лакедемоне мотаками: так назывались там рабы из богатых домов, которых вместе с сыновьями хозяев посылали в гимнасий,[378] для совместных упражнений; Ликург не только допустил это, но даже даровал права гражданства тем, кто содействовал обучению мальчиков; отец Эпаминонда — тоже какой-то безвестный человек, а Клеон, сиракузский тиран, некогда был морским разбойником.

Сицилийские каменоломни были расположены в районе Эпипол;[379] длина их — стадий, ширина — два плетра.[380] Некоторые люди работали в этих каменоломнях столько времени, что там же заключали браки и производили на свет детей. Некоторые из них, не бывавшие никогда в городе, впервые попав в Сиракузы, с криком отшатывались от лошадиных упряжек и прогоняемых по улице быков — столь велик был их страх. Красивейшая в каменоломнях пещера называется в честь поэта Филоксена Филоксеновой. Там, говорят, он написал свой лучший дифирамб «Киклоп», презрев суровый приговор Дионисия[381] и даже в несчастье не забыв Муз.

Фригийские сказания повествуют о том, что фригийцу Мидасу, когда он был еще малым ребенком, во сне заползли в рот муравьи и с великим прилежанием стали сносить туда пшеничные зерна. Во рту Платона пчелы устроили улей, а Пиндара, подкинутого в младенчестве, вскормили своим медом, вместо молока родительницы.

О Дионисии, сыне Гермократа,[382] рассказывают следующую историю. Однажды он верхом переправлялся через реку. Конь завяз в глине; Дионисий спешился и, добравшись до противоположного берега, намеревался уже идти дальше, бросив коня, которого считал потерянным. А тот последовал за Дионисием и ржанием заставил хозяина обернуться. Не успел Дионисий протянуть руку к его гриве, чтобы вскочить, как целый рой пчел опустился на нее. На вопрос Дионисия о значении этого знамения галеоты[383] ответили, что оно указывает на единодержавное правление.

Дионисий[384] изгнал из Сицилии Диона, а его жену Арету вместе с сыном оставил под надзором. Против воли Ареты он затем выдал ее замуж за сиракузянина Тимократа, самого исправного из своих телохранителей. Потом, когда после бегства Дионисия в Локры, Дион овладел Сиракузами, его сестра Аристомаха отправилась к нему в сопровождении Ареты, которая от стыда закрывала лицо покрывалом и не смела заговорить с Дионом как с супругом, ибо подчинилась чужой воле и не соблюла супружеской верности. После заступничества Аристомахи, рассказавшей о том, что Дионисий действовал принуждением, Дион привлек жену и сына к себе и вернул их в родной дом.

Не только жители Индии переложили поэмы Гомера на свой язык и поют их, но, если верить рассказам историков, и персидские цари.

Фокион, сын Фоки, множество раз избиравшийся стратегом, был приговорен к смерти, брошен в темницу и должен был выпить яд.[385] Когда ему был подан кубок, близкие Фокиона, стоявшие тут же, спросили, не желает ли он передать что-нибудь сыну. «Я прошу его, — произнес Фокион, — не питать к афинянам злобы за то, что я осушу сейчас этот кубок». Человек, который не воздаст Фокиону хвалы и не восхитится его поступком, не может, мне кажется, оценить высоких душевных порывов.

Лакедемоняне были чужды искусств и наук, ибо заботились только об упражнениях тела и оружии. Если же возникала нужда в помощи Муз — вспыхивали какие-нибудь болезни, повальное безумие или что-нибудь в этом роде — они по наставлению оракула приглашали иноземцев для исцелений и очищений. Так были позваны Терпандр, Талет, Тиртей, Нимфей из Кидонии и Алкман.[386] Фукидид подтверждает представление о необразованности лакедемонян там, где повествует о Брасиде. Он пишет: «Для лакедемонянина Брасид был сравнительно силен в речах».[387]

Врач Менекрат был исполнен столь великой гордыни, что стал называть себя Зевсом. Однажды он начал письмо македонскому царю Филиппу такими словами: «Менекрат-Зевс желает Филиппу здравствовать». Филипп ответил: «Филипп желает Менекрату быть здоровым. Советую тебе отправиться в Антикиру». Царь намекал этим на то, что Менекрат не в своем уме.[388] Как-то раз Филипп устроил пышное пиршество и пригласил на него Менекрата; он велел приготовить ему отдельное ложе, поставить рядом с ним курильницу и угощать гостя благовониями. Остальные же пировали как полагается, ибо столы ломились от яств. Менекрат вначале крепился и радовался оказанной чести, но когда по-настоящему проголодался и обнаружилось, что он человек, и притом недалекий, поднялся со своего ложа и ушел домой со словами, что его оскорбили. Так Филиппу остроумно удалось выставить напоказ глупость Менекрата.

Ритор Исократ сравнивал Афины с гетерой. Плененные красотой гетеры жаждут обладать ею, однако нет такого безумца, который бы вздумал на ней жениться. Так и Афины — город восхитительный и несравненный для приезжего, но далеко не сладкий для того, кто там живет постоянно. Этим Исократ намекал на наводнявших Афины сикофантов[389] и на козни городских демагогов.

Ничтожные поводы приводили, насколько мне известно, к величайшим войнам. Поводом к персидской войне послужили, как говорят, раздоры самосца Меандрия с афинянами;[390] Пелопоннесская война вспыхнула из-за постановления против мегарцев;[391] так называемая Священная из-за штрафа, наложенного амфиктионами;[392] Херонеева война из-за препирательств с царем Филиппом Афин, не пожелавших принять от него Галонес.[393]

Желая образумить разгневанного Александра и успокоить царя, Аристотель написал ему так: «Раздражение и гнев должны обращаться не против низших, а против высших. Равных же тебе нет». Аристотель неизменно подавал Александру мудрые советы и поэтому сделал много полезных дел. Благодаря Аристотелю, например, был отстроен его родной город, разрушенный Филиппом.[394]

Ливийцы с почестями хоронят людей, растоптанных слонами на охоте или в сражении, и поют в их честь гимны такого содержания: воистину доблестен тот, кто вступает в борьбу со столь мощным зверем. Они также считают, что почетная гибель — лучший покров для умершего.

Диоген из Синопы любил попрекать мегарцев их невежеством и необразованностью. Он также говаривал, что предпочитает быть бараном в хлеву мегарца, чем его сыном. Диоген намекал на то, что мегарцы о своем скоте заботятся, а детьми пренебрегают.

Во время похода Александра, сына Филиппа, против Фив боги являли фиванцам знамения и чудеса, чтобы предупредить их об угрозе небывалых бедствий[395] (те же, полагая, что Александр погиб в Иллирии, поносили царя). Озеро в Онхесте, например, непрестанно издавало устрашающий рев, похожий на мычание; неожиданно кровью окрасился источник Дирка с некогда чистой и приятной на вкус водой, протекавший вблизи Исмения и городских стен. Видя это, фиванцы, однако, думали, что божество угрожает македонянам. Паук сплел свою паутину на голове статуи Деметры в ее городском храме; кумир же Афины Алалкоменеиды[396] воспламенился сам собой без того, чтобы на него попал огонь. Было еще много других знамений.

Афинянин Диоксипп, победитель на Олимпийских состязаниях, торжественно, как это полагалось в таких случаях, въезжал в родной город. Стеклось большое количество народу, и люди карабкались куда попало, чтобы посмотреть на него. В толпе привлеченных зрелищем была женщина удивительной красоты. Взглянув на нее, Диоксипп тотчас же был пленен и не спускал глаз с красавицы, поминутно оборачивался и менялся в лице. По этим признакам все поняли, что он небезразличен к женщине. Состояние Диоксиппа прежде всех разгадал Диоген из Синопы и сказал стоявшим с ним рядом: «Смотрите, девчонка свернула шею вашему знаменитому герою».

Пифагор считал, что люди получили от богов две блаженные способности: говорить правду и творить добро. То и другое, по его мнению, сродни природе бессмертных.

Однажды Дионисий Младший встретился с Филиппом, сыном Аминты. Беседа, естественно, касалась всевозможных предметов, и, между прочим, Филипп спросил Дионисия, как это ему не удалось сохранить обширные владения, полученные от отца. Тот не без остроумия ответил: «Отец оставил мне в наследство все, кроме своей удачи, благодаря которой он сумел это приобрести и удержать».

Дионисий[397] двинул против Фурий триста кораблей с тяжеловооруженными воинами, однако налетел противный северный ветер, разбил корабли и лишил его таким образом флота. В благодарность за свое спасение жители Фурий принесли Борею жертвы, постановили считать согражданином, выделили ему дом с участком земли и стали ежегодно справлять в его честь праздник. Значит, не только афиняне признавали Борея своим свойственником;[398] жители Фурий присвоили ему прозвище «Благодетель», как, впрочем, по словам Павсания, и мегалополитяне.

Существует персидский обычай, согласно которому подавать царю советы относительно каких-нибудь тайных или спорных дел полагается, стоя на золотой дощечке. Если они будут одобрены, советчик получает ее в награду, однако его бьют плетьми за то, что он осмелился перечить царю. Свободному человеку, мне думается, следовало бы помнить, что оскорбление, каково бы оно ни было, не уравновешивается наградой.

Один юноша влюбился в гетеру из Навкратиса, Архедику. Она была высокомерна, непокладиста, а кроме всего, брала большие деньги и, несмотря на это, в скорости покидала того, кто их заплатил. Злосчастный юноша ни на что не мог рассчитывать, так как совсем не был богат. Как-то ему во сне привиделось, что он обладает Архедикой; с тех пор юноша исцелился от своей страсти.

Александр, сын Филиппа и Олимпиады, окончил жизнь в Вавилоне, хотя и мнил себя отпрыском Зевса.[399] Так как его соратники спорили за власть, тело царя оставалось без погребения, чего не лишены даже последние нищие, ведь человеку свойственно удалять мертвеца с людских глаз. Тело же Александра лежало в течение тридцати дней, пока тельмесец Аристандр, то ли одержимый божеством, то ли вдруг охваченный пророческим вдохновением, выступил перед македонянами и сказал, что Александр в жизни и смерти счастливее всех когда бы то ни было правивших царей. Боги-де открыли ему, Аристандру, что стране, которая примет тело царя, былое вместилище его души, суждено счастье и вечное процветание. После этого среди сподвижников Александра началось соперничество: каждый стремился перенести останки царя в пределы своих владений как драгоценный залог непоколебимой прочности власти.

Птолемей, если верить рассказам, выкрал тело и с великой поспешностью перевез в Александрию Египетскую. Македоняне ничего не предпринимали, за исключением Пердикки, который решился преследовать Птолемея. Действовал он, однако, не столько из уважения к памяти царя или по велению нравственного долга, сколько подвигнутый словами Аристандра. Пердикка нагнал Птолемея, и тут завязалась страшная схватка за тело Александра, подобная троянской битве за призрак, который, как рассказывает Гомер, Аполлон вместо Энея явил героям.[400]

Птолемею удалось следующим образом избавиться от преследования: он сделал куклу, похожую на Александра; ее, убранную царскими одеждами и дорогими похоронными покровами, Птолемей на украшенных серебром, золотом и слоновой костью носилках водрузил на одну из персидских повозок; тело же Александра, по его приказу, провезли вперед без всякой пышности по глухим неезженым дорогам. Пердикка захватил мнимый траурный поезд, считая, что добился цели, и таким образом потерял время. Он обнаружил обман слишком поздно, когда дальнейшее преследование было уже бессмысленно.

Вот аркадский рассказ о дочери Ясиона, Аталанте. Когда она родилась, отец велел бросить младенца: он говорил, что ему нужен мальчик, а не девочка. Тот, кому это было поручено, не убил ребенка, а положил у ручья на горе Парфенион. Там среди камней была пещера, окруженная тенистыми деревьями. И хотя девочка была обречена на смерть, случай, однако, спас ее. Вскоре после того, как младенца бросили в лесу, туда пришла медведица, детенышей которой поймали охотники. Сосцы ее набухли от молока и почти волочились по земле. По воле богов ей приглянулся брошенный ребенок, и она накормила его. Медведица и сама почувствовала облегчение от тяготившего ее молока и напитала младенца. Так же было и в другие разы, когда молоко скапливалось и обременяло ее: она ведь лишилась своих детенышей и стала кормилицей человеческого дитяти, а те самые люди, которые прежде охотились за медвежатами, выслеживали теперь медведицу. Они напрасно обшарили весь лес (медведица по своему обыкновению ушла на поиски добычи), но нашли в ее логове Аталанту, которая еще не звалась так; это имя девочке дали охотники. Она стала воспитываться у этих охотников в горах. С годами Аталанта выросла; она была девственницей, избегала общества мужчин, любила одиночество и поселилась на самой высокой горе, в ущелье, где бил ключ, росли высокие дубы и тенистые ели.

Что препятствует вам послушать об убежище Аталанты, как вы слушаете о пещере гомеровской Калипсо? Так вот, в ущелье была глубокая пещера, защищенная отвесным обрывом. Ее обвивал плющ; плющ сплетался с молодыми деревьями и полз по ним вверх. Кругом в мягкой густой траве рос шафран, гиацинты и другие цветы распускались не только на радость взору: их запах наполнял воздух вблизи пещеры, так что здесь можно было насытиться всем и досыта — благовонием цветов и трав. Высилось также множество лавровых деревьев, ласкающих взор вечнозеленой листвой. Гнущиеся под тяжестью гроздьев виноградные лозы, посаженные неподалеку, говорили о трудолюбии Аталанты. Вода, текучая, чистая и прохладная, как можно было убедиться, если окунуть в нее руку или попробовать на вкус, струилась в щедром изобилии. Притекая постоянно, она питала деревья и служила залогом их долголетия. Итак, место было исполнено прелести и также хранило черты чистого, целомудренного обиталища девы. Ложем Аталанте служили шкуры убитых на охоте животных, пищей — их мясо, питьем — вода. Одета она была совсем просто, как Артемида, и говорила, что подражает богине и в этом, и в желании вечно оставаться девой. Она была быстроногой и без труда могла настигнуть и зверя, и враждебного ей человека, а если сама желала от кого-нибудь бежать, никому не удавалось нагнать ее. В Аталанту влюблялись не только те, кто знал ее, но даже понаслышке.

Если мне будет дозволено, я опишу ее наружность. Против этого, конечно, никто не возразит, поскольку описания такого рода приносят пользу словесному искусству. Еще девочкой Аталанта была выше взрослой женщины, а красотой превосходила всех пелопоннесских девушек. Оттого, что она была вскормлена медвежьим молоком, и от постоянных трудов в горах Аталанта выглядела мужественно и сурово. В ней не было ничего девичьего — она ведь не росла в женских покоях и не знала ни матери, ни кормилицы. Стан ее, конечно, был строен, потому что занятием ее была охота и телесные упражнения. Волосы были белокуры без женских ухищрений, красок и снадобий; цвет их был делом природы. Лицо от солнца загорело, точно все было залито темным румянцем. Какой прекрасный цветок сравнится с лицом воспитанной в стыдливости девы! Два качества изумляли в ней: редкая красота и при этом способность устрашать. Обычно малодушный человек, увидев Аталанту, не только не влюблялся, но поначалу даже не смел глядеть на нее — столь ослепительна была красота девы. С ней было страшно встретиться еще и потому, что такая возможность случалась редко; ее было нелегко увидеть: мелькнув, как падающая звезда или молния, она появлялась внезапно и неожиданно, когда гналась за зверем или защищалась от чьего-нибудь нападения, и, едва показавшись, скрывалась в лесных дебрях, зарослях кустарника или где-нибудь в горной чаще.

Как-то раз в полночь жившие неподалеку от Аталанты кентавры Гилей и Рек, отчаянные повесы и гуляки, отправились к ее пещере. Они шествовали вдвоем, без флейтисток (не было и многих других особенностей городского комоса[401]), только с пылающими факелами в руках. Полыхание этих факелов могло испугать даже толпу народа, не то что живущую в одиночестве деву. Гилей и Рек сделали себе венки из молодых сосновых веток и по горам шагали к Аталанте, непрестанно бряцая оружием и поджигая на пути деревья, чтобы с неслыханной дерзостью вручить свои брачные дары. Замысел кентавров не укрылся от Аталанты. Увидев из своей пещеры огонь и узнав Гилея и Река, она не растерялась и не устрашилась их вида, а натянула лук, выстрелила и метко попала в одного. Он упал замертво. Тогда стал приближаться другой, уже не как недавний буйный жених, а как настоящий враг, желая отомстить за товарища и насытить свой гнев, но вторая стрела Аталанты поразила этого кентавра и наказала по заслугам. Вот какова история дочери Ясиона, Аталанты.

Митиленец Макарий, жрец Диониса, казался добрым и порядочным человеком, на самом же деле был великим нечестивцем. Однажды какой-то чужеземец дал ему на хранение много золота. Макарий в глубине храма сделал яму и там зарыл клад. Через некоторое время чужеземец вернулся за своим добром, и Макарий под видом того, что собирается возвратить золото, привел его в храм, убил и, вынув из тайника золото, зарыл труп туда в надежде, что бог, подобно людям, ничего не узнает. Однако случилось не так. И как же могло быть иначе? Вскоре пришло время жертвоприношений Дионису, совершавшихся каждые три года,[402] и Макарий был занят этим. Пока он был в храме, двое его сыновей, остававшиеся дома, желая подражать тому, что делает отец, подошли к алтарю, на котором еще чадил огонь. Младший положил на алтарь голову, а старший поднял лежавший рядом жертвенный нож и убил брата. Домашние страшно закричали; на вопли выскочила мать. Увидев, что один ее сын мертв, а второй еще стоит с окровавленным жертвенным ножом в руках, женщина убила его тлеющей головней. О несчастии передали Макарию; он бросил все и в ужасном гневе опрометью бросился домой. Тирсом,[403] который он держал, Макарий убил жену. Вскоре весь народ узнал о злодействах, и Макария схватили. Под пыткой он признался в ранее совершенном преступлении и испустил дух. Память же коварно убитого им чужеземца митиленцы почтили: по велению Диониса тело его было предано погребению. Так сурово был наказан Макарий; он поплатился за все, по словам поэта, собственной головой, головой своей жены и головами детей.[404]

Ксеркс, сын Дария, открыл усыпальницу древнего Бела и увидел стеклянный сосуд, налитый маслом, в котором лежал труп. Сосуд не был полн: жидкость не доходила до краев примерно на палесту.[405] Тут же стояла невысокая колонна с надписью: «Не будет блага тому, кто открыл усыпальницу и доверху не наполнил сосуд». Прочитав эти слова, Ксеркс устрашился и велел сейчас же добавить масла. Однако сосуд не наполнялся. Царь повторил свой приказ. Ничего не достигнув, после всех стараний, он отказался от напрасных попыток долить сосуд, вновь закрыл усыпальницу и удалился в мрачном состоянии духа. Пророчества, начертанные на колонне, оправдались, так как с войском в семьсот тысяч человек Ксеркс бесславно отступил из Эллады, а по возвращении на родину умер позорнейшей смертью: во сне его умертвил собственный сын.[406]

Однажды царь Архелай устроил своим друзьям богатый пир. Выпив лишнее, Еврипид опьянел и, обняв возлежавшего рядом с ним трагического поэта Агафона, стал его целовать, хотя тому уже было тогда около сорока лет. Архелай спросил, неужели Агафон кажется ему до сих пор привлекательным. «Да, Зевс свидетель, — ответил Еврипид, — у красавцев хороша не только весна, но и осень».

Говорят, что первым, кто почувствовал влечение к прекрасным отрокам, был Лай, похитивший сына Пелопса, Хрисиппа. С тех пор привязанность к красавцам фиванцы стали считать благом.

Я слышал, что в одном аркадском городе, Герее, растет виноград, из которого делают вино, мужчинам затемняющее рассудок и отнимающее у них разум, а женщинам сообщающее плодовитость. На Фасосе, говорят, существует вино двух сортов. Отведавший одного впадает в глубокий и из-за этого приятный сон; другой же сорт опасен для здоровья, так как вызывает бессонницу и подавленное состояние духа. В Ахайе под городом Керинией производят вино, применяемое женщинами для изгнания плода.

Овладев Фивами,[407] Александр продал в рабство всех свободных граждан, за исключением жрецов. Он избавил от этого и гостеприимцев своего отца (в детстве ведь Филипп был в Фивах заложником), отпустил также и их родственников. Он еще удостоил почестей потомков Пиндара и оставил стоять только его дом. Всего было убито около шести тысяч фиванцев; тридцать тысяч человек попало в плен.

Рассказывают, что лакедемонянин Лисандр, попав в Ионию, презрел строгие предписания Ликурга и предался роскоши. На это аттическая гетера Ламия сказала: «В Эфесе греческие львы превращаются в лисиц».

Дионисий[408] в один и тот же день заключил брак с двумя женщинами: Доридой из Локр и Аристомахой, дочерью Гиппарина, приходившейся сестрой Диону. Он делил ложе с каждой из них по очереди, и одна супруга сопровождала его в походе, другая встречала при возвращении.

Я напал на свидетельство о том, что виновником порабощения персов македонянами[409] был оратор Исократ. Когда содержание «Панегирика»,[410] с которым он выступил перед греками, стало известно в Македонии, Филипп под его влиянием начал готовиться к войне против Азии.[411] После смерти царя призывы Исократа подвигли его сына и преемника Александра продолжить это начинание.

Астроному Метону предстояло наряду с прочими афинянами принять участие в подготовлявшейся сицилийской экспедиции.[412] Он же, провидя ее неудачу, старался уклониться от похода, так как страшился и хотел избегнуть опасностей. Поскольку у него ничего не получалось, Метон решил представиться безумным. Он делал все, чтобы поверили в его болезнь, и, в конце концов, поджег свой дом вблизи Расписного портика. Тогда только архонты его отпустили. Мне думается, что Метон изображал безумие удачнее, чем итакиец Одиссей — ведь Паламед обличил Одиссея,[413] а хитрость Метона не разгадал ни один афинянин.

Птолемей Лаг, как рассказывают, любил обогащать своих друзей и говорил, что приятнее обогащать других, чем самому обогащаться.

Древние первоначально исполняли гомеровские поэмы отдельными песнями. Песни назывались: «Битва у кораблей», «Долонея», «Подвиги Агамемнона», «Каталог кораблей», «Патроклея», «Выкуп», «Игры в честь Патрокла», «Нарушение клятвы»; это вместо «Илиады». Вместо второй поэмы — «События в Пилосе», «События в Лакедемоне», «Пещера Калипсо», «Постройка плота», «Встреча с Алкиноем», «Киклопы», «Заклинание умерших», «Приключения у Кирки», «Омовение», «Расправа с женихами», «События в деревне», «События в доме Лаэрта»; в позднейшие времена лакедемонянин Ликург первый привез в Элладу все песни Гомера; он вывез их из Ионии, когда был там. Потом Писистрат соединил песни между собой и создал «Илиаду» и «Одиссею».

Комические поэты утверждают, что чудовищной тупостью отличался некий Полидор и еще Кикилион, который по своей неразумности пытался счесть морские волны. Предание называет таким же глупцом Саннириона, искавшего лестницу в сосуде для благовоний. Кориб и Мелитид тоже, как говорят, были великими глупцами.

Город Аполлония лежит в Ионическом заливе по соседству с Эпидамном. В его окрестностях добывают из земли горную смолу и нефть, которая пробивается на поверхность, подобно родниковой воде. Невдалеке отсюда пылает неугасимый огонь. Охваченное им пространство невелико; оно распространяет запах серы и смолы. Вокруг же пышно разрослись деревья и зеленеет трава. Горящее вблизи пламя не вредит ни древесным побегам, ни произрастанию трав. Огонь пылает беспрестанно ночью и днем и, как говорят жители Аполлонии, никогда до их войны с иллирийцами не угасал.[414] Аполлониаты, по лакедемонскому обычаю, запрещают чужестранцам селиться в своем городе, а граждане Эпидамна разрешают любому избирать этот город своим местожительством.

«Фриних испуган, как петух», — эта пословица применяется к людям, попавшим в бедственное положение. Драма трагика Фриниха «Взятие Милета» заставила афинян проливать слезы, и за это они приговорили к изгнанию испуганного и растерявшегося Фриниха.[415]

Сицилийский тиран Дионисий[416] высоко ценил искусство трагических поэтов и сам сочинял трагедии; к комедии он относился отрицательно, потому что не понимал толку в смехе.

Клеомен в свойственной лаконянам манере говорил о Гомере, что он поэт для лакедемонян, так как зовет к оружию, а о Гесиоде, что тот — поэт илотов,[417] так как приглашает обрабатывать землю.[418]

Житель аркадского города Мегалополя, некий Керкид, перед смертью говорил своим опечаленным домашним, что охотно расстается с жизнью, ибо надеется встретить на том свете из философов Пифагора, из историков Гекатея, из музыкантов Олимпия, из поэтов Гомера. Сказав это, Керкид, как передают, умер.

Если в Киленах кто-нибудь вблизи кожи фригийца заиграет на флейте фригийские напевы, она начинает двигаться, а при звуках песен в честь Аполлона кожа не шевелится, словно глухая.[419]

Птолемей Филопатор воздвиг Гомеру храм; внутри этого храма великолепно поставил великолепную статую сидящего поэта и окружил ее городами, оспаривающими друг у друга честь называться его родиной. Живописец же Галатон изобразил, как Гомер извергает пищу, а остальные поэты стараются это подобрать.

Лакедемонянин Ликург, сын Евполия, стремился приучить своих соотечественников к справедливости, но вот как был за это вознагражден: Алкандр, передают некоторые, выбил ему глаз, нарочно запустив в него камнем; по мнению других, Ликург лишился глаза потому, что его ударили палкой. Этот рассказ используется применительно к людям, стремившимся к одному, а достигшим противоположного. Эфор сообщает, что Ликург кончил свои дни нищим изгнанником.

Оратор Ликург ввел закон, запрещавший женщинам отправляться на мистерии[420] в повозках, запряженных парой лошадей; нарушившая его подвергалась большому штрафу. Первая, кто ослушалась этого закона, была жена Ликурга; ее обязали уплатить штраф.

Закон Перикла признавал афинским гражданином только человека, оба родителя которого были афинскими гражданами. После этого нововведения Перикл лишился законных сыновей; у него остался только незаконнорожденный сын Перикл. Конечно, намерения законодателя не соответствовали тому, к чему привели для него самого впоследствии.

Афинянин Клисфен первым ввел такую меру наказания, как остракизм,[421] и первым был к нему приговорен.

Залевк, законодатель Локр, постановил, чтобы прелюбодеям вырывали глаза. Но то, чего он никак не ждал, божество нечаянно и негаданно наслало на него: сын Залевка был уличен в прелюбодеянии и ему грозило определенное отцом в подобных случаях наказание. Тогда, чтобы не отступить от закона, Залевк решил отдать собственный глаз за один глаз юноши и так спасти его от полной слепоты.

Поэт Пиндар пять раз состязался в Фивах с Коринной и неизменно, так как слушатели были невежественны, был признан побежденным. Желая упрекнуть фиванцев в том, что они чужды Муз, Пиндар стал звать Коринну свиньей.

Диоген из Синопы был всеми покинут и одинок: из-за бедности он никого не мог принимать, а другие не хотели оказывать ему гостеприимство, страшась его страсти обличать и вечного недовольства словами и поступками ближних. Вынужденный питаться листьями, — это только и было у него — Диоген впал в уныние. Однажды, когда он закусывал хлебом, прибежала мышь и стала лакомиться падающими на пол крошками. Диоген внимательно наблюдал за ней, затем улыбнулся, повеселел и сказал: «Этой мышке ни к чему все афинские роскошества, ты же печалишься из-за того, что не можешь трапезовать с афинянами». С этих пор Диоген обрел ясность духа.

Тело Сократа, говорят, было крепко и выносливо. Подтверждением этому служит то обстоятельство, что, когда повальная болезнь косила афинян[422] и люди умирали или лежали при смерти, один только Сократ остался здоров. Какая же в столь сильном теле должна была быть душа?!

Один только раб Ман сопровождал Диогена, когда тот покинул родину,[423] но и он не ужился с ним и убежал. На уговоры во что бы то ни стало отыскать беглеца Диоген говорил: «Не позорно ли то, что не Ман нуждается в Диогене, а Диоген в Мане?» Раб этот во время скитаний попал в Дельфы; там его разорвали собаки, и таким образом он понес наказание за бегство от хозяина.

Надежды, — говорил Платон, — сны бодрствующих.

Мать Александра, Олимпиада, узнав, что ее сын долгое время лежит без погребения, горестно застенала и навзрыд заплакала. «Дитя, — сказала она, — ты стремился к доле небожителей в горних высях, ныне тебе отказано даже в том, что получают все люди на земле, — в могиле». Так, жалуясь на судьбу, Олимпиада укорила сына за гордыню.

Ксенократ из Халкедона, Платонов ученик, был человеком добросердечным и испытывал не только любовь к людям, но и сострадание к неразумным тварям. Как-то, когда Ксенократ отдыхал под открытым небом, на колени к нему сел воробей, которого преследовал ястреб. Ксенократ с радостью дал ему приют и укрывал до тех пор, пока ястреб не улетел прочь. Когда опасность миновала, он раздвинул складки одежды и выпустил воробья, сказав, что не предал ищущего защиты.

Ксенофонт упоминает[424] о том, что Сократ однажды вел беседу с прекрасной гетерой Феодотой. Беседовал он и с Каллисто, которая сказала ему: «Я, сын Софрониска, сильнее тебя: ведь ты не можешь отбить моих друзей, а я, стоит мне захотеть, могу переманить к себе всех твоих». «Вполне понятно, — ответил Сократ, — ибо ты ведешь их под гору, я же заставляю взбираться к добродетели, а это крутая и непривычная для большинства дорога».

Египтяне рассказывают, что гетера Родопида была редкой красавицей. Однажды, когда она купалась, случай, подчас приводящий к самым удивительным и неожиданным вещам, даровал ей счастье, соответствовавшее скорее красоте, чем душевным достоинствам этой девушки. Пока Родопида была в воде, а служанки сторожили на берегу ее одежду, с неба слетел орел, схватил одну из сандалий и вновь исчез. Он принес свою находку в Мемфис, как раз когда Псаммитих творил там суд, и бросил ему на колени. Псаммитих был восхищен красотой сандалии, искусством того, кто ее делал, и, наконец, чудесным поступком птицы. Поэтому он велел по всему Египту искать хозяйку сандалии. Когда Родопиду нашли, царь взял ее в жены.

Дионисий,[425] встретив Леонта после того, как велел убить его, три раза кряду приказывал своей страже вести его на казнь и трижды отменял свое решение. После каждого возвращения Леонта он со слезами на глазах целовал его и проклинал себя за то, что поднял на него меч. Но, в конце концов, страх оказался сильнее Дионисия, и тиран приказал умертвить Леонта, сказав: «Выходит, тебе нельзя жить».

Люди, знакомые с повадками зверей, говорят, что олень, чувствуя потребность очистить желудок, ест сесели,[426] а испытывая зуд после укусов фаланги, — раков.

Олимпиада послала Евридике, дочери Филиппа[427] от некой иллириянки, яд, веревку и кинжал. Евридика выбрала веревку.

Хотя сиракузский тиран Гелон был на редкость мягким правителем, нашлись смутьяны, которые составили против него заговор. Когда это стало ему известно, Гелон созвал народное собрание и отправился туда в полном вооружении; сначала он перечислил, какие блага даровал сиракузянам, а затем сообщил о заговоре. Тут Гелон снял с себя доспехи и сказал: «Вот я стою перед вами в одном хитоне — поступайте со мной как знаете». Сиракузяне были поражены величием его духа и постановили выдать заговорщиков Гелону и сохранить за ним всю полноту власти. Однако он предоставил народу самому расправиться с мятежниками. В память о его справедливом правлении и в назидание будущим правителям сиракузяне поставили Гелону статую, изображавшую его в одном неподпоясанном хитоне.

Алкивиад был горячим почитателем Гомера; как-то раз, зайдя в школу, где обучались дети, он попросил одну из песен «Илиады». Учитель отвечал, что у него-де нет Гомера. Алкивиад сильно ударил его кулаком и удалился. Этим поступком он показал, что учитель — человек невежественный и таких же невежд сделает из своих учеников.

Афиняне отозвали Алкивиада из Сицилии, чтобы предать суду и приговорить к смерти,[428] но он не подчинился приказу, сказав: «Нелепы старания оправдаться, когда можно просто бежать». На чьи-то слова: «Ты не доверяешь отчизне судить тебя?» — он ответил: «Даже матери не доверю, потому что боюсь, как бы по ошибке или оплошности она не положила черный камешек вместо белого[429]». Когда же Алкивиаду стал известен смертный приговор, вынесенный ему в Афинах, он воскликнул: «Надо показать им, что я жив», — обратился к лакедемонянам и стал вдохновителем Декелейской войны[430] против Афин.

Он утверждал, что не усматривает ничего удивительного в свойственном лакедемонянам равнодушии к смерти, так как, стремясь избавиться от своей законом предписываемой трудной жизни, они готовы поменять ее тяготы даже на смерть.

Алкивиад, передают, любил говорить, что живет жизнью Диоскуров — то умирает, то воскресает вновь;[431] когда счастье сопутствует ему, народ превозносит его как бога, когда же отворачивается — он мало чем отличается от мертвеца.

Некий стратег пенял Эфиальту за его бедность, а тот ответил: «Почему же ты не говоришь, что я, кроме того, справедлив».

Заметив лежащее на земле золотое персидское ожерелье, Фемистокл остановился и говорит сыну: «Не поднимешь ли ты эту находку, мальчик?» — и показал на ожерелье. — «Ты же не Фемистокл!» Когда Афиняне, оскорбив Фемистокла, снова пожелали вверить ему власть, он сказал: «Не одобряю людей, которые используют один и тот же сосуд как ночной горшок и как ковш для вина».

Однажды он стал возражать лакедемонянину Еврибиаду, а тот угрожающе поднял свой посох. Тогда Фемистокл сказал: «Бей, но выслушай». Ведь он знал, что его предложение послужит на общее благо.

Один из приговоренных вместе с Фокионом к смерти стал жаловаться на свою участь. Фокион спросил его: «Разве для тебя не счастье, Фудипп, умереть вместе с Фокионом?»[432]

Эпаминонд, возвратившись из Лаконики, едва избежал смертной казни, так как на четыре месяца просрочил свои полномочия.[433] Тех, кто вместе с ним был облечен властью, он уговаривал всю вину переложить на него, оправдываясь тем, что они только подчинялись его приказу; лишь после этого Эпаминонд предстал перед судьями. Он сказал, что не имеет лучших оправданий, чем совершенные им дела. Если же это покажется недостаточным, он готов умереть, но требует, чтобы на стеле[434] была выбита надпись, рассказывающая, как Эпаминонд против их воли заставил фиванцев предать пожару Лаконику, в течение пятисот лет благоденствовавшую в покое, после перерыва в двести тридцать лет снова заселить Мессену, соединить и воедино собрать аркадян и, наконец, возвратить эллинам их независимость.[435] Судьи, устыдившись, оправдали Эпаминонда. Когда он возвратился домой, мелитская собачка[436] приветливым вилянием встретила его. «Вот кто благодарен мне за добро! — воскликнул Эпаминонд, — а фиванцы, не раз обязанные мне своими успехами, приговорили меня к смерти».

Тимофей, афинский стратег, слыл счастливцем. Все успехи, по словам комических поэтов, доставляет ему удача, сам же Тимофей к ним не причастен: живописцы изображали спящего Тимофея, над головой которого парит богиня Тиха и сетью уловляет вражеские города.

На вопрос, что доставило ему в жизни самое большое наслаждение, Фемистокл ответил: «Видеть, что зрители не сводят с меня глаз, когда я появился на Олимпийском ристалище».

Фемистокл и Аристид, сын Лисимаха, имели общих опекунов и поэтому росли и воспитывались под руководством одного учителя. Однако еще в детстве они не ладили друг с другом, и эта вражда осталась у них до глубокой старости.

Дионисий[437] отравил свою мать, а брату Лептину, хотя и мог спасти его, дал погибнуть во время морского боя.

Город есть в Ахайе — Патры. Один мальчик купил там маленькую змею и заботливо пестовал ее. Когда она подросла, мальчик, словно она понимала, разговаривал с нею, играл со змеей и вместе с нею спал. Граждане же прогнали ее из города, так как она вскоре достигла очень больших размеров. Много времени спустя мальчик, ставший уже взрослым юношей, возвращался вместе с товарищами после посещения какого-то зрелища и повстречал разбойников. Со страху юноши подняли крик. Тут неожиданно появилась змея. Нескольких разбойников она обратила в бегство, других убила и так спасла своего друга.

Аристотель, сын Никомаха, по справедливости слывший мудрым, будучи лишен определенных ему в Дельфах почестей,[438] так написал об этом Антипатру: «Что касается почестей, определенных мне в Дельфах и теперь отнятых, я решил не слишком о них думать, но и не бросить думать совсем». Эти слова не свидетельствуют о тщеславии Аристотеля, и я не стал бы обвинять его в чем-либо подобном, так как с полным основанием он полагал, что разные вещи — чего-то совсем не иметь и, имея, потерять. Ведь не получить вовсе — не страшно, но лишиться полученного — обидно.

Агесилай радовался, когда варвары не сдерживали своих клятв, потому что этим они, по его мнению, навлекали на себя гнев богов и обращали их в благосклонных союзников Спарты.

Тимофей, сын Конона, беспощадно задел Аристофонта из дема[439] Асиния, великого чревоугодника, остроумно сказав ему: «Ничто не постыдно для человека, которому все мало».

Аристид из Локр, умирая от укуса тартесской кошки,[440] сказал, что охотнее погиб бы от зубов льва или пантеры, если уж подобный конец написан ему на роду, чем от укуса такого ничтожного животного. Мне думается, что Аристида больше печалила бесславная причина смерти, чем самоё смерть.

Афиняне избирали на государственные и военные должности не только пригодных к этому сограждан, но и чужестранцев, которым вверяли власть, если им было известно, что те доблестны и способны принести пользу. Кизикиец Аполлодор и клазоменец Гераклид, например, неоднократно были избираемы стратегами; они достойно показали себя и потому были сочтены достойными стоять во главе афинян. Афины следует хвалить за то, что там не стремились польстить гражданам, жертвуя истиной, и высокое доверие оказывали гражданам не по рождению, если они заслужили эту честь своей доблестью.

Аристипп настоятельно советовал людям не страдать из-за прошлого и не печалиться заранее из-за будущего, так как это залог спокойствия и бодрости духа. Предписывал он также заботиться только о сегодняшнем дне, вернее о той его части, когда осуществляется или обдумывается какое-нибудь дело. Человеку, говорил он, принадлежит лишь настоящее, а не прошлое и не будущее: прошлое ушло, а наступит ли будущее, неизвестно.

У лакедемонян был закон, гласивший: никто не должен носить одежду не подобающего для мужа цвета и быть полнее, чем это согласуется с потребностями гимнасия.[441] Последнее рассматривалось как свидетельство лености, а первое — как признак немужественных склонностей. Согласно этому же закону, эфебам[442] полагалось каждые десять дней голыми показываться эфорам.[443] Если они были крепки и сильны, словно высеченные из камня, благодаря телесным упражнениям, то удостаивались одобрения. Если же эфоры замечали в них следы дряблости и рыхлости, связанные с наросшим от недостатка трудов жиром, юноши подвергались телесному наказанию. Эфоры ежедневно осматривали их одежду, следя, чтобы все в ней соответствовало установленным предписаниям. В Лакедемоне держали поваров, приготовляющих только мясные блюда; тех же, чье искусство было более разносторонним, выгоняли из его пределов, как изгоняют тех, кто служит очистительной жертвой за болящих.[444]

Однажды эфоры, приведя в многолюдное собрание Навклида, сына Полибиада, человека благодаря своему пристрастию к роскоши полного и тучного, грозили изгнать его, если он не откажется от своего недостойного, свойственного ионийцу, а не лакедемонянину, образа жизни, так как вид Навклида позорит Лакедемон и его законы.

Поликлет изваял две статуи, изображавшие одно и то же; одну по вкусу толпы, другую по законам искусства. Первую в угоду толпе он создавал так: по желанию всякого, кто к нему приходил, Поликлет послушно делал изменения и поправки. Наконец, он выставил обе статуи. Одна вызвала всеобщее одобрение, другая была осмеяна. Тогда Поликлет сказал: «Статую, которую вы ругаете, изваяли вы, а ту, которой восхищаетесь, — я».

Однажды ученик флейтиста Гиппомаха, играя, сделал ошибку, но имел успех у слушателей. Гиппомах же ударил его посохом и сказал: «Ты сыграл скверно, иначе они бы тебя не хвалили».

Ксенократ из Халкедона никогда, как рассказывают, не сердился на Платона за насмешки над его неловкостью в обращении с людьми; человека же, подстрекавшего его ответить Платону, мудро заставил умолкнуть, сказав: «Это мне только полезно».

Во время выборов стратега афиняне предпочли Демада Фокиону. Гордый этим избранием, он подошел к Фокиону со словами: «Одолжи мне грязный плащ, который ты носил, когда был стратегом». Фокион ответил: «Тебе хватит грязи и без этого плаща».

Однажды Филиск обратился к Александру с такими словами: «Стремись к славе, но остерегайся стать чумой или мором для тех, кто под твоей властью, будь для них здоровьем». Этим он хотел сказать, что крутое и жестокое правление, завоевание городов и истребление народов равносильно чуме, а забота о благополучии и процветании подданных — благо, порождаемое миром.

Чтобы не скучать во время пути, персидский царь[445] возил с собой липовую дощечку и обстругивал ее ножичком. Так он коротал время. У него ведь не было ни книги, чтобы читать о чем-нибудь значительном и возвышающем душу, ни способности обдумывать вещи благородные и достойные размышления.

Агафон часто пользовался противопоставлениями. Однажды некто, чтобы улучшить его стихи, попытался вычеркнуть противопоставления. На это Агафон сказал: «Ты забываешь, милейший, что тем самым выбрасываешь Агафона из Агафона». Столь высоко поэт ценил этот прием и считал, что он составляет неотъемлемую часть его трагедий.

Некто великодушно предложил кифаристу Стратонику гостеприимство; тот очень обрадовался приглашению, так как в чужом городе ему негде было остановиться, и был благодарен за приют. Но вот он заметил, что туда один за другим входят люди, и дом как бы открыт для всех желающих. Тут Стратоник сказал своему рабу: «Уйдем отсюда: мы, кажется, вместо домашнего голубя напали на дикого, вместо дома — на постоялый двор».

Речи Сократа уподобляли картинам Павсона. Однажды Павсон получил от кого-то заказ изобразить коня, катающегося на спине, а нарисовал коня на бегу. Заказчик остался недоволен тем, что Павсон не выполнил его условия; художник же ответил на это: «Переверни картину, и скачущий конь будет у тебя кататься на спине». Сократ в своих беседах тоже не говорил прямо, но стоило перевернуть его слова, и они становились вполне понятными. Он боялся навлечь на себя ненависть собеседников и поэтому говорил загадочно и излагал мысли прикровенно.

Гиппоник, сын Каллия, решил в честь родного города воздвигнуть статую. Кто-то подал ему совет поручить работу Поликлету. Гиппоник на это сказал, что не хочет приношения, которое доставит славу не тому, кто его даровал, а тому, кто создал, так как все, конечно, будут восхищаться искусством Поликлета, а не его щедростью.

Сократ говорил, что Архелай истратил на дворец, который Зевксис из Гераклеи расписал по его заказу, четыреста мин, на самого же себя — ни обола.[446] Поэтому люди приходят издалека, стремясь увидеть дворец, однако никто не подумает отправиться в Македонию ради Архелая, разве только приманкой для него будут деньги, а ими едва ли соблазнишь порядочного человека.

Один хиосец, рассердившись на своего раба, сказал ему: «Не на мельницу ты у меня пойдешь, а в Олимпию», — так как, видно, считал более страшным наказанием жариться там во время игр на солнце, чем работать на мельнице.

Архит вообще был человеком стыдливым и боялся произносить непристойные слова. Если же обстоятельства вынуждали его сказать что-нибудь в таком роде, верный себе, он молча писал неприличное слово на стене, пальцем указывал на то, что его заставляют сказать, но, вопреки всему, не произносил.

Некий учитель из Сибариса (педагоги ведут там столь же невоздержанную жизнь, как все прочие) шел со своим питомцем по дороге, и когда мальчик поднял с земли сушеную фигу, больно наказал его за это. Но самое смешное, что, отняв у мальчика находку, учитель сам съел фигу. Я очень потешался, когда прочел этот рассказ в «Сибаритских историях» и сохранил его в памяти из человеколюбивого побуждения посмешить других.

Поэт Эагр жил после Орфея и Мусея. Он, как передают, впервые воспел троянскую войну, отважившись взяться за тему такого размаха.

Некий тиран Триз,[447] желая предотвратить заговоры и злоумышления против себя, запретил подданным где бы то ни было, на улице и в домах, разговаривать друг с другом. Это оказалось совершенно невыносимым, и они решили хитростью обойти приказ тирана: кивали друг другу головой, делали движения руками, глядели либо мрачно, либо спокойно и весело, в беде и печали насупливали брови, лицом рассказывая ближнему о своем душевном состоянии. Скоро и это стало страшить тирана: он опасался, что при красноречивости телодвижений даже самое молчание подданных чревато для него опасностями. Тогда он запретил им и такие беседы. После этого один согражданин Триза, не в силах больше терпеть и бездействовать и желая покончить с единовластием, пришел на рыночную площадь[448] и залился горькими слезами. Со всех сторон его сейчас же окружил народ и тоже стал лить слезы. Тут до тирана дошла весть, что все стоят недвижимо, но плачут в три ручья. Триз поспешил и этому положить конец и поработить не только язык своих подданных, не только движения, но лишить даже глаза прирожденной им свободы; со всех ног, в сопровождении своих телохранителей, он бросился на площадь, чтобы пресечь плач. Едва народ завидел Триза, как отнял оружие у его телохранителей и убил тирана.

Клиний был человеком хорошего нрава, а по воззрениям пифагореец. Однажды, выйдя из себя и почувствовав, что теряет хладнокровие, Клиний, прежде чем ярость успела завладеть им и можно было заметить, в каком он состоянии, настроил лиру и заиграл. На вопрос же, зачем он это делает, Клиний прекрасно ответил: «Чтобы успокоиться». Мне думается, что Ахилл в «Илиаде», певший под звуки кифары и так воскрешавший в памяти подвиги прежних дней, умерял этим свой гнев. Ведь он был любителем музыки и из добычи прежде всего взял себе кифару.

Коринфские богачи Теокл и Трасонид, а также митиленец Праксид проявили презрение к деньгам и великодушие, видя, что их сограждане бедствуют. Мало того, эти люди убеждали других облегчить тяжелую участь неимущих. Ничего не добившись, они решили простить своим должникам сделанные ими долги; благодаря этому они спасли собственную жизнь, так как те, кому заимодавцы не отпустили долгов, напали на них, в ожесточении прибегнув к оружию, и, оправдывая это крайней степенью нужды, убили.

Некогда Хиос раздирали гражданские распри, и он жестоко страдал от этой напасти. И вот один хиосец, от природы наделенный государственным умом, заявил своим политическим единомышленникам, добивавшимся поголовного изгнания сторонников враждебной партии: «Этого ни в коем случае нельзя допустить; после нашей победы нужно сохранить некоторое количество врагов, чтобы впоследствии из-за недостатка противников мы не начали враждовать друг с другом». Этими словами хиосцу удалось убедить слушателей, так как приведенные им доводы произвели впечатление.

На свою беду поэт Антагор принялся на рыночной площади[449] поносить академика[450] Аркесилая. Тот же, невозмутимо продолжая беседу, зашагал туда, где было много народу, чтобы его обидчик был опозорен перед большим числом слушателей. Действительно, люди стали отворачиваться от Антагора, подумав, что он лишился рассудка.

В высшей степени я одобряю тех, кто уничтожает зло, едва оно народилось и не успело еще войти в силу. Таков Агесилай, подавший совет без разбора дела казнить всех, кто во время нападения фиванцев посещал какие-нибудь ночные сборища.[451]

Некто стал выговаривать оратору Пифею за его низкие поступки. Совесть не позволила ему отрицать это, и Пифей ответил, что сравнительно с другими государственными деятелями в Афинах он был непорядочен в течение самого краткого срока. Несомненно, Пифей гордился тем, что не всегда заслуживал упреков, и находил себе оправдание в том, что не мог выдержать сравнения с отъявленными негодяями.[452] Как наивно он рассуждал! Ведь вина ложится, по моему разумению, не только на совершившего какой-нибудь проступок, но и на замыслившего его.

Лисандр привез в Лакедемон деньги и таким образом соблазнил его жителей отступить от воли бога, требовавшего, чтобы Спарта осталась недоступной для золота и серебра.[453] Некоторые рассудительные мужи, в ком был еще жив лаконский образ мыслей, достойный Ликурга и пифийского бога,[454] пытались этому воспрепятствовать; те же, кто одобрил поступок Лисандра, заслужили дурную славу, и их доблесть постепенно угасла.

В своей надменности карфагенянин Ганнон преступил поставленные смертному границы и задумал распространить о себе славу как о существе божественного происхождения. Он накупил великое множество певчих птиц и держал их в темном помещении, обучая одной только науке: говорить «Ганнон — бог». Когда птицы — они слышали лишь эти два слова — научились их произносить, Ганнон отпустил птиц на волю в надежде, что слава о нем разнесется теперь повсюду. Однако пленницы, получив свободу и вернувшись к привычной жизни, стали петь привычные песни, какие поют все птицы, забыв Ганнона и науку, которой они обучились в неволе.

Птолемей Трифон[455] (он получил это прозвище из-за свойственного ему образа жизни) сказал как-то одной красавице, пожелавшей встретиться с ним: «Моя сестра[456] запретила мне принимать приглашения от красивых женщин». На это посетительница смело и остроумно возразила ему: «А от красавца ты бы, вероятно, принял?» Птолемей остался доволен ее ответом.

Некий лакедемонянин по имени Тимандрид, уехав из родного города, доверил дом попечению сына. Когда Тимандрид через некоторое время возвратился и обнаружил, что тот приумножил оставленное ему имущество, он сказал, что юноша обидел многих — богов, друзей и чужестранцев, так как люди благородного образа мыслей на них тратят избыток принадлежащих им средств. Величайший позор, говорил он, если человек при жизни слывет неимущим, а после смерти обнаруживается, что он богат.

Однажды Платон рассуждал о каком-то философском предмете. Среди собравшихся присутствовал Диоген, который был, однако, недостаточно внимателен. Раздосадованный этим Платон сказал: «Слушай как следует, собака[457]». Диоген без тени замешательства ответил: «Я не прибегал обратно в дом, где меня продали, как делают собаки», — намекая на поездку Платона в Сицилию.[458] Рассказывают, что Платон называл Диогена сумасшедшим Сократом.

Египтяне утверждают, что бог Гермес дал им законы: людям ведь свойственно желание возвеличивать свои установления. В древнем Египте судьями были жрецы; во главе их стоял старейший жрец, который судил всех; от него требовалась непогрешимая справедливость и суровость. Шею жреца украшала сафировая фигура Истины. Я бы предпочел, чтобы судью отличала не вырезанная из камня и воплощенная в нем Истина, но чтобы он носил истину в самой душе.

Лаиду называли Секирой. Это прозвище намекало на суровость ее нрава, а также на то, что она брала много денег, особенно с чужестранцев, и они поэтому долго не засиживались в Афинах.

Смешон тот, кто чванится своим отцом и предками, если, ничего не зная об отце Мария, мы, однако, восхищаемся его подвигами. То же относится к Катону, Сервию, Гостилию и Ромулу.

Я не привык бездумно рассматривать ни статуи, плоды мастерства ваятеля, ни картины: в них ведь заключена мудрость, свойственная этим искусствам. В том, что это так, человека могут убедить многие примеры, в том числе и следующий: никогда ни один живописец или ваятель не решился изобразить нам Муз неправильно, ошибочно или несогласованно с природой зевсовых дочерей. Разве кто-нибудь был столь безрассуден, чтобы представить их в вооружении? Это говорит о том, что жизнь служителя Муз должна быть безмятежна, тиха и достойна этих богинь.

О фиванце Эпаминонде я знаю многое, достойное упоминания, но ограничусь следующим. Он сказал Пелопиду, что никогда не уходит с рыночной площади, пока не увеличит число своих старых друзей одним новым.

Персидский царь[459] (мне хочется вас немного позабавить) послал Анталкиду, который прибыл к нему для переговоров о мире,[460] напитанный благовониями венок из роз. Тот же сказал: «Я принимаю дар и ценю твое расположение, но должен признать, что розы лишились теперь своего аромата и их естественный запах убит искусственной подделкой».

Александр, тиран Фер, слыл одним из самых жестоких людей. Однажды, когда трагический поэт Феодор проникновенно играл роль Меропы, он заплакал и покинул театр.[461] Позднее, оправдываясь перед Феодором, Александр сказал, что ушел не из-за презрения к искусству поэта или желания его унизить, а из-за стыда перед тем, что его трогают страдания на сцене, но оставляют бесчувственным беды сограждан.

Аполлодор в высшей степени был привержен к вину. Он не пытался скрывать своей слабости, бороться с опьянением и пробуждаемыми им страстями, но разгоряченный и распаленный вином становился еще кровожаднее, так как к этому природному пороку Аполлодора присоединялось возбуждение от выпитого.

Платонов ученик Ксенократ говорил, что безразлично при помощи ли ног или глаз проникать в чужой дом, так как в одинаковой мере повинен тот, кто заглядывает и кто входит, куда не полагается.

Однажды, рассказывают, Птолемей[462] (умалчиваю, какой именно) с увлечением играл в кости. За этим занятием ему стали читать список преступников и определенных им наказаний, чтобы царь назвал тех, кто, по его мнению, заслуживает казни. Тут его супруга Береника отняла у раба список и запретила продолжать чтение, сказав, что людские судьбы надлежит решать продуманно, а не за игрой, ибо человеческие головы не кости, чтобы их швырять. Птолемею пришлись по душе ее слова, и с тех пор царь во время игры никогда не выслушивал подобных докладов.

Лаконский юноша, за бесценок купивший землю, был предан в руки властей и наказан. Основанием для приговора послужило то, что он, еще совсем молодой человек, соблазняется выгодой. Мужественный дух лаконцев сказался и в том, что они воюют не только против врагов, но и против корысти.

Мы чтим из гречанок — Пенелопу,[463] Алкестиду[464] и супругу Протесилая,[465] из римлянок — Корнелию,[466] Порцию,[467] Цестилию.[468] Я мог бы назвать здесь и других римлянок, но не хочу, чтобы немногочисленные имена гречанок потонули в именах римлянок, дабы кто-нибудь не подумал, будто я делаю это из патриотических побуждений.

Когда магнесийцы, живущие на Меандре, выступили против эфесян,[469] каждый их всадник имел при себе помощников, охотничьего пса и раба-копейщика. В начале битвы магнесийцы пустили вперед псов, которые внесли смятение во вражеское войско, так как были страшно свирепы и дики, а вслед за ними — рабов-копейщиков. Их действия были весьма успешны, так как псы уже расстроили неприятельские ряды. Только после этого вступили в бой сами магнесийцы.

Живописец Никомах был потрясен картиной гераклейца Зевксиса, изображавшей Елену. Кто-то полюбопытствовал, почему его так восхищает искусство Зевксиса. На это художник отвечал: «Ты бы не спросил меня, если б имел мои глаза». Эти слова, по моему мнению, справедливо отнести и к какой-нибудь речи: слушать ее ушами знатока — все равно, что смотреть глазами художника.

Филипп брал сыновей знатных македонян в свою свиту не для того, чтобы, как говорят некоторые, бесчестить или унижать их, а с целью закалить юношей в трудах и приучить к несению необходимых обязанностей. К тем же, кто был склонен к изнеженности и лености, он, как передают, относился беспощадно. Афтонета, например, царь велел бичевать за то, что тот, почувствовав жажду, покинул строй и свернул на постоялый двор, а Архедама предал смерти за нарушение своего приказа не снимать оружия; юноша совершил этот проступок, понадеявшись как дурной человек на то, что лестью и угодничеством завоевал расположение царя.

Судьба Элиана, римлянина, писавшего на греческом языке, тесно связана с судьбами позднегреческой литературы — подобно многим ее представителям, Элиан остался неизвестным писателем. На первый взгляд кажется странным, что памятники этого периода, интересные по содержанию и блестящие стилистически, не нашли, за редким исключением, дороги к читателям нового времени. Это объясняется тем, что греческий мир стал нам известен по произведениям архаической и классической эпохи, которые настолько поразили воображение, что позднейшие, открытые и прочтенные впоследствии, представлялись уже не столь совершенными, поскольку происшедшие сравнительно со стариной изменения рассматривались как свидетельства упадка, как отход от недосягаемо высокого образца. В XX в. эти наивные точки зрения преодолеваются: позднегреческая литература обретает свое место в общем процессе культурного развития Греции и постепенно становится достоянием не одних только специалистов. Она во многом отличается от литературы предшествующих веков, особенно, конечно, от архаической и классической. Несмотря на неблагоприятные условия политического подчинения Риму, позднегреческой литературе в ряде отдельных областей удалось сказать новое слово. Лишившись вследствие римского завоевания возможности трактовать широкие общественно-политические темы, она сосредоточила свой интерес, не порывая с вопросами религии и философии, на области частных отношений и частной жизни. В этой сфере и лежат ее открытия. Человеческая личность, природа и быт были, сравнительно с предшествующими периодами, либо увидены впервые, т. е. включены в сферу изображения, либо раскрыты с большей полнотой и многосторонностью. Обогатились также самые методы подачи материала, и возникли новые жанры (роман, скоптическая, т. е. насмешливая, эпиграмма и др.). Все эти тенденции были восприняты и продолжены средневековой литературой в Европе и Византии — лучшее доказательство их значения.

Книги Элиана возникли в русле того направления греческой литературы, которое родилось во II в. и получило название второй софистики.[470] Ее традиции передавались по наследству из поколения в поколение, и Элиан был слушателем ученика Герода Аттика, зачинателя второй софистики. Софистическое движение приобрело такой огромный размах, что, как это видно и на примере самого Элиана, природного италийца, всю жизнь прожившего в Риме, перешагнуло через границы греческих стран и оказало влияние на римлян. «Экспансия» второй софистики не ограничилась этим: она уже во II в. проникла в подавляющее количество существовавших литературных жанров и сумела продержаться вплоть до IV в. благодаря сходству задач, стоявших перед греческой литературой во II–IV вв. В самом деле, вторая софистика, появившись как протест против опасных сил, угрожавших самобытности эллинства, — восточного культурного влияния и римского политического господства, лишившего греческие страны независимости, — в IV в. должна была, в дополнение к необходимости отстаивать национальный престиж, бороться с христианством и за самое право на существование языческой культуры.

В стремлении к национальному самоутверждению софистика II–III вв. провозглашает возврат к великим традициям прошлого, к языку, жанрам и темам классического периода. Не следует, однако, думать, что архаистические тенденции привели к слепому подражанию древним образцам. Это справедливо, может быть, только применительно к попытке отказаться от живого языка своей эпохи, возрождая устаревший книжный язык аттической прозы V–IV вв. до н. э. На первых порах софисты обратились к ораторской прозе, преследуя весьма широкие задачи. Они стремились путем повышения эмоциональной выразительности слова вытеснить поэзию, заменить нравственной дидактикой и религиозным мистицизмом философию и в связи со всем этим создать универсальную, всеобъемлющую общеобразовательную дисциплину. Термин «софист», которым называли себя представители нового направления, подчеркивал его преемственность от универсализма древней софистики классического периода. Частично эти претензии воплотились в реальность, и, что самое существенное, риторская школа надолго заняла главенствующее положение в образовании человека любой профессии.

Утрата греческими городами политической свободы определила характер красноречия, выдвинув на передний план жанр эпидиктических, т. е. парадных, не связанных с областью политики или практической юриспруденции речей. Помимо ораторской речи, вторая софистика использовала другие жанры — диалог, письмо, описание природы или предметов искусства, так называемую экфразу, роман, биографию и некоторые другие. Задача всех этих жанров сводилась, в связи со стремлением заменить философию, к мистико-религиозной и нравственной дидактике, материалом для которой служило героизируемое греческое прошлое с его возвышенным строем мыслей и чувств.

Сравнительно с греческими представителями второй софистики позиция римлянина Элиана была несколько отличной. Идеализация греческой старины, призывы возродить древнюю добродетель и связанный с этим учительный дух не служили, конечно, для него средством национальной самозащиты. К приятию софистической дидактики и идеализации греческого прошлого он пришел иными путями — вследствие пессимистической оценки человека как существа, стоящего ниже природы, о чем речь впереди.

Мы почти ничего не знаем о личности Элиана, даже годы его жизни не могут быть точно установлены. Только два свидетельства — современника Элиана писателя Филострата и лексикографа византийского времени Свиды — да несколько его собственных скупых упоминаний о себе дают в руки исследователя некоторый материал.

В «Жизнеописаниях софистов» (II, 31) Филострат сообщает о нем следующее: «Хотя Элиан был римлянином, он владел аттическим языком не хуже природных афинян. Мне думается, человек этот заслуживает всяческой похвалы, во-первых, потому что добился чистоты языка, живя в городе, где на нем не говорили, и, во-вторых, из-за того, что не поверил угодникам, величавшим его софистом, не обольщался этим и не возгордился столь почетным наименованием; поняв, что у него нет необходимых для оратора дарований, он стал писать и этим прославился. Главная особенность его книг — простота слога, напоминающая чем-то прелесть Никострата, а иногда приближающаяся к манере Диона.

Однажды Филострат Лемносский повстречался с ним, когда Элиан держал в руках книгу и читал ее, гневно повышая голос. Филострат спросил, что это он делает. „Я написал, — ответил тот, — обвинительную речь против Гиннида: так у меня назван недавно убитый тиран за то, что всевозможными непотребствами бесчестил римлян“. На это Филострат сказал: „Я был бы в восхищении, сочини ты эту речь при его жизни“. Ведь настоящий муж должен обличать живых тиранов, а мертвых пинать может любой, кому не лень.

Этот человек уверял, что не выезжал никуда за пределы Италии, ни разу не ступил на корабль и незнаком с морем. За это его еще больше превозносили в Риме как блюстителя древних нравов. Он был слушателем Павсания, но восхищался Геродом, считая его самым разносторонним из ораторов. Прожил Элиан более шестидесяти лет и умер бездетным, ибо, не имея жены, обрек себя на это. Здесь неуместно рассуждать о том, благо это или, наоборот, несчастье».[471]

Заметка в «Словаре» Свиды еще более лаконична: «Элиан — родом из италийского города Пренесты, жрец и софист, по имени Клавдий, по прозвищу „сладкоречивый“ или „сладкогласный“, подвизался в Риме в послеадриановское время».

Прямые и главным образом косвенные свидетельства сочинений Элиана подтверждают многие показания приведенных выше источников, так что нет оснований сомневаться в надежности тех данных, которые ничем больше не удостоверены.

Время жизни Элиана может быть установлено лишь приблизительно: Филострат называет его слушателем Павсания из Кесареи, ученика Герода Аттика. Последний умер в 175 г. Эта дата дает первый опорный пункт. Второй — упоминание речи против тирана с прозрачным именем Гиннид — «баба», «всевозможными непотребствами бесчестившего римлян». Из всех императоров этого времени под «бабой» мог подразумеваться только чуждый военных и государственных интересов, но славившийся редкой разнузданностью Элагабал, который был убит в 222 г. Следовательно, Элиан был во всяком случае жив вплоть до этого срока. Упоминание Филострата о смерти писателя в сочинении, написанном между 221 и 244 гг., дает возможность несколько уточнить дату его смерти: он умер до 244 г. Отсутствие данных не позволяет делать дальнейших выводов, хотя в этом направлении и были предприняты попытки. Итак, имеющиеся в нашем распоряжении даты позволяют только сказать, что Элиан жил в конце II и в первой половине III в. Круг интересов и тем Элиана показателен для эпохи, и он со своим увлечением риторикой, религиозной философией и мистицизмом — подлинный сын своего века. Его литературное наследие обширно и разнообразно. Кроме «Пестрых рассказов», сохранились сочинение в семнадцати книгах «О природе животных», небольшой эпистолографический сборник «Письма поселян», выдержанный в традиционной для этого жанра манере, и фрагменты книг «О провидении» и «О божественных силах» (некоторые исследователи предполагают, что это одно и то же сочинение, цитировавшееся под разными названиями), где, насколько можно судить по дошедшим до нас отрывкам, были собраны примеры из истории, подтверждающие вмешательство богов в человеческую жизнь и главным образом идею их торжества над хулителями. Как показывает заглавие сочинения «О провидении», да и самый материал отрывков, Элиан испытывал на себе влияние стоицизма с его верой в божественное руководство жизнью людей, благодаря которому торжествует справедливое начало. Речь против Гиннида, о которой упоминает Филострат, утрачена совсем.

Ничего не известно о хронологии отдельных сочинений Элиана. Однако некоторые соображения позволяют предполагать, что «Пестрые рассказы» написаны после книги «О природе животных». В самом деле, сомнительно, чтобы писатель, не завершив отделку одного сравнительно большого сочинения, — а «Пестрые рассказы» окончательно не отделаны — принялся за второе, еще более обширное. Маловероятной была бы также потребность как нечто новое и спорное преподносить свои стилистические принципы, что сделано в книге «О природе животных», если б она появилась позже «Пестрых рассказов», поскольку в них эти принципы осуществлены. Вследствие этого рассмотрению «Пестрых рассказов» предпосылается рассмотрение книги «О природе животных», исключительно важной для уяснения философских идей Элиана, легших в основу всего его творчества.

«О природе животных» — сборник морально назидательных примеров из животного мира, рассчитанный на то, чтобы, развлекая, поучать читателя. Таков был метод Элиана и в других его сочинениях. Он прямо или косвенно, через посредство других авторов, использует специальные зоологические сочинения, и в первую очередь Аристотеля, но не преследует естественнонаучных задач. Элиан ищет только интересные примеры из жизни животных, которые можно было бы с моральной точки зрения сопоставить с примерами из людской жизни. Это сближает сборник «О природе животных» с басней, где главную роль играют моралистические тенденции и уподобление животного человеку. Последовательно проводимая Элианом параллель между человеком и животным — не к выгоде первого; Элиан не только стремится показать, что животное похоже на человека, но идет дальше, доказывая превосходство животных над людьми. В мире рыб, птиц, млекопитающих и гадов Элиан находит больше подлинных добродетелей и бескорыстных чувств, чем в человеческом обществе:[472]

«Дельфин, как известно, — пишет он, — предан себе подобным. Свидетельство этому следующее. Есть во Фракии город под названием Эн. Как-то раз там поймали дельфина; пленник был ранен, но не смертельно. Кровь, струящуюся из его ран, почуяли дельфины, которые были на свободе, и целым стадом приплыли в гавань Эна. По их прыжкам и беспокойству было видно, что они что-то замышляют. Горожане перепугались и отпустили своего пленника. Тогда дельфины, сопровождая его, как сопровождают сородича, оттуда ушли. Человек же редко разделяет несчастье своих близких, будь то мужчина или беспомощная женщина» (V, 6). Еще пример: «Животные обычно не трогают и щадят тех, к кому привыкли. Мне известен, например, такой случай. У одного охотника был леопард, которого он приручил еще детенышем; человек этот заботливо, как ухаживают только за другом или возлюбленной, опекал своего питомца. Как-то раз охотник (ему показалось, что зверь брезгует убоиной) принес живого козленка и дал леопарду, думая, что накормит его и вдобавок доставит радость терзать живую добычу. Но леопард сдержал себя и не подошел к козленку, когда его впустили: он чувствовал потребность поголодать, так как был отягчен пищей. И на следующий день необходимость лечиться голодовкой не миновала. На третий день леопард захотел есть и, как обычно, дал об этом знать голосом; несмотря на это, он не тронул козленка, который два дня был его другом; этого он пощадил, а другого растерзал. Люди же обычно с легкостью предают братьев, родителей и старинных друзей» (VI, 2). Многие рассказы содержат такие же пессимистические оценки, посрамляющие человека. «Люди восхищаются, — пишет Элиан, — материнскими чувствами женщин. Но мне приходилось наблюдать, что матери остаются жить после смерти сыновей и дочерей и со временем даже забывают свое горе. Самка же дельфина из всех живых существ отличается самой горячей привязанностью к детенышам» (I, 18). Другой пример: «Милые моему сердцу дельфины, имейте снисхождение к людской дикости, если даже афиняне бросили тело славного Фокиона без погребения, а Олимпида лежала непохороненная, хотя была родительницей Зевсова сына, если верить ее хвастливым утверждениям и словам самого Александра» (XII, 6, ср. I, 15, 18; II, 3, 40; III, 23, 46; IV, 43, 44; V, 6, 10, 48; VI, 2, 63; VII, 10; VIII, 3, 17, 22; IX, 1, 7; X, 48; XI, 15, 31). Животные не только превосходят людей качествами, которые есть в зачатке у человека, как например чувство благодарности, мужество или целомудрие, но многими чудесными и таинственными, у людей совершенно отсутствующими. Это всякого рода априорное знание или умение (частично его примеры покрываются понятием инстинкта, частично же они просто фантастичны), которым природа наделила животных.

Нескольких примеров достаточно, чтобы уяснить себе мысль Элиана.

«Историки превозносят вавилонян и халдеян за мудрое исследование небесных светил. А муравьи, никогда не поднимая голову к небу и не будучи в состоянии считать по пальцам дни месяца, наделены от природы чудесным даром — в первый день новолуния они ни на шаг не выходят из муравейника и спокойно сидят на месте» (I, 22).

Другой рассказ посвящен благочестию слонов: «Мне известно, что в новолуние слоны, побуждаемые неким таинственным, дарованным им природой сознанием необходимости, срывают в лесу, где пасутся, молодые ветки и, слегка покачивая, поднимают их ввысь, устремляя взгляды на богиню (т. е. на Селену, — С.П.), точно просители с оливковыми ветвями, умоляющие о милости и заступничестве» (IV, 10).

Последний повествует о способности льва понимать человеческий язык и о его сговорчивости: «Я слышал, что львы, когда у них нет удачи на охоте и их мучает сильный голод, подходят к самым домам мавританцев. Если хозяин дома, он отгоняет льва и решительно преследует, а если его нет и на месте одна хозяйка, она удерживает льва у порога и старается пристыдить, уговаривая владеть собой и не поддаваться голоду: ведь он понимает здешний язык. Упреки женщин звучат, как передают, примерно так: „Разве тебе не совестно, лев, царь зверей, приходить в мою хижину и, наподобие какого-нибудь калеки, который смотрит женщине в руки, не даст ли она чего из жалости и сострадания, просить, чтобы я накормила тебя? Отправляйся в горы, преследуй оленей, антилоп и других животных, охотиться на которых подобает льву. Ты же, как жалкая комнатная собачонка, ждешь подачки“. Так говорит женщина, а лев, пораженный в самое сердце и сгорая от стыда, тихо идет прочь, понуря голову, ибо побежден ее правотой» (III, 1, ср. также I, 59; II, 11, 18, 42; III, 25, 47; IV, 53; V, 11, 13, 22, 25; VI, 57, 58, 61; VII, 8; VIII, 9; X, 8; XI, 3, 16, 19).

Столь же наивные и сказочные примеры встречаются у Элиана в великом множестве не только в сфере психологии животных. Без тени сомнения сообщается, например, что заяц-самец способен рожать, что слон имеет два сердца и существуют люди с собачьими головами (XIII, 12; XIV, 6; X, 25). Тем не менее, ошибочным было ры считать книгу «О природе животных» собранием одних нелепиц и заблуждений. У Элиана встречаются точные и интересные наблюдения, иные из которых были подтверждены наукой только в самое последнее время, как например способность рыб производить звуки (X, 11) или взаимопомощь дельфинов (I, 18; XI, 12; XII, 6). Но дело даже не в них. Элиан наряду с Плутархом разделяет честь быть основоположником новой науки — психологии животных. Очеловечивание животного, поиски у него аналогичных людям особенностей психики были естественны для ее первых шагов и одни только и могли вовлечь эту новую область в орбиту исследования. Естественно и то, что место психологического эксперимента и трезвого наблюдения занимал анекдот, любопытный, скорее даже из ряда вон выходящий случай из жизни. Поэтому античная психология животных соприкасается с парадоксографией, т. е. сферой небывалого и удивительного. Эта сторона преимущественно и обеспечила успех книги Элиана в средние века — она вплоть до XIV в. использовалась византийцами и оказала влияние на европейские бестиарии.

«Пестрые рассказы» — книга, содержащая чрезвычайно богатый и разнообразный материал, неоднородный в смысле тех положительных сведений, которые из нее можно почерпнуть.

Наряду с бесспорными данными и если не бесспорными, то показательными для рисуемой эпохи историческими анекдотами, несомненно, расширяющими наши фактические знания (например, I, 21; II, 23, 31; IV, 19; XII, 44; XIII, 14), у Элиана можно найти немало заблуждений и ошибок (например, I, 8, 9, 10, 15, 26; II, 26; IX, 14; XII, 57; XIII, 6). Они тоже показательны для мировоззрения древних и должны оцениваться в исторической перспективе, т. е. с соответствующей поправкой на уровень развития античной мысли.

«Пестрые рассказы» дошли до нас не в том виде, как они были задуманы автором. При сопоставлении с книгой «О природе животных» становится очевидным, что Элиан по каким-то причинам не успел окончательно завершить их отделку. В сравнительно небольшом тексте встречаются дублирующие друг друга рассказы (например, II, 26 и IV, 17 о Пифагоре; IV, 28 и V, 2 о Ферекиде; XIII, 24 и VI, 10 о Перикле; XII, 6 и XIV, 36 о тех, кто гордится предками; XII, 2 и XIV, 37 о Музах; XII, 5 и XIV, 35 о гетере Лайде и др.). не все рассказы, кроме того, в равной мере тщательно отшлифованы, что не согласуется с литературными требованиями такого чувствительного к стилистическим вопросам писателя, как Элиан. Наряду со вполне законченными, типа II, 44; III, 1; IX, 16; XII, 1; XIII, 1 встречаются рассказы, подобно XIII, 7, 44; VI, 7; XI, 13; X, 1, не подвергшиеся при несомненном единстве стиля окончательной обработке. Особенно наглядно эта разница уясняется, если сравнить разработку одного и того же сюжета о мальчике, воспитавшем змею и впоследствии ею спасенном, встречающегося в «Пестрых рассказах» (XIII, 46) и в сочинении «О природе животных» (VI, 63).

На облике «Пестрых рассказов», как они дошли до нас, сказалась также характерная для позднеантичной литературы тенденция сокращать произведения больших размеров, аббревиировать их. Следы этого улавливаются, даже если бы мы не располагали таким дополнительным подспорьем, как цитаты из «Пестрых рассказов», сохранившиеся в собрании эксцерптов Стобея, который, очевидно, пользовался еще не подвергшейся сокращению рукописью, так как в ныне существующей редакции этой книги они отсутствуют. В самом деле, конспективность большого числа заметок — иначе их не назовешь — едва ли может быть объяснена только незавершенностью работы автора над своим трудом и предполагает вмешательство посторонней руки. Об этом же, по-видимому, говорит и то обстоятельство, что нередко материал нового отрывка вводится союзом «что», остатком обычной для эксцерпта формулы «такой-то рассказывает, что…» (в переводе эта особенность оригинала сознательно не отражена). Вмешательство аббревиатора, очевидно, сказалось и на самой организации материала. Вопреки тематической пестроте, возведенной Элианом в стилистический принцип (poikilia по греческой терминологии), его позднейший «соавтор» пытался сосредоточить в непосредственной близости сюжетно однородные рассказы.[473]

Аббревиатор группировал, по-видимому, только близлежащий материал, не предпринимая коренной ломки старой композиции, поэтому встречаются подряд только два-три, редко четыре отрывка одинакового содержания. Возможно, в отдельных случаях с этой целью разбивались более длинные рассказы и один присоединялся к другому связующим «мостиком», чтобы отчетливее ощущалась их принадлежность к одному тематическому циклу (II, 37, 38; III, 14, 15). Однако следует сказать, что в книге «О природе животных», где постороннее вмешательство трудно заподозрить, иногда реже, чем в «Пестрых рассказах», можно заметить соседство связанных по своей теме рассказов (например, XI, 32–34; XII, 44–46; XIII, 11–14; XVI, 23–25) и даже перекинутые от одного к другому «мостики» (например, XI, 33–34). Но если Элиан подчас и нарушал в «Пестрых рассказах», как в книге «О природе животных», принцип пестроты, то едва ли в такой мере, как это можно констатировать в редакции, которой мы сейчас располагаем. Все же изменения, внесенные в текст аббревиатором, были поверхностного характера, и потому после-элиановский вариант «Пестрых рассказов» не может заслонить сообщенный им автором облик.

Несмотря на кажущийся тематический произвол «Пестрых рассказов», где как будто повествуется обо всем, о чем придется, без всякого разбора, материал Элиана подобран с определенной тенденцией и книга имеет свои строго очерченные задачи.

Элиан пишет историю (по-гречески книга называется, если переводить дословно, «Пестрая история»), но совсем иначе, чем его современники, Арриан или Геродиан, которые фиксировали события в их связи друг с другом. Для него, находящегося под влиянием идеологии второй софистики, история общества и природы только сокровищница фактов, откуда можно черпать впечатляющие примеры для подтверждения любого тезиса, чтобы не без занимательности поучать читателя. Считая, что от природы человек только в малой степени одарен добродетелью и с течением времени не увеличивает ее запасы, а, напротив того, растрачивает, Элиан предпринимает попытку наставить его поучением. Для этого он предлагает образцы добродетели и примеры того, как поступать не следует (их гораздо меньше). Положительные примеры для «Пестрых рассказов» он заимствует из прошлого (преимущественно греческого) и из мира животных. Подбор их определяется стоико-киническими симпатиями Элиана и должен, по замыслу автора, воздействовать «всем потоком», но этой завуалированной дидактики оказывается недостаточно, и Элиан прибегает к моральной концовке, к указующему персту в конце рассказа. Так, рассказ о преступлениях тирана Дионисия Младшего заканчивается следующим образом: «Судьба Дионисия, этот переход от величайшего благополучия к крайнему падению, каждому должна служить красноречивым доказательством того, сколь необходимо сохранять разумную умеренность и упорядоченность образа жизни» (VI, 12). В другом месте, повествуя о чревоугодии, Элиан говорит: «Следует упомянуть и о такого рода поступках не для того, чтобы люди подражали им, а, наоборот, чтобы остерегались подражать» (X, 9; ср. также XI, 12 и XII, 62). В сборнике «О природе животных», тоже преследующем назидательные задачи, концовки такого рода встречаются гораздо чаще потому, что анималистичеекая тематика по аналогии с басней соблазняет к обнаженной морали. Не исключена, правда, возможность, что в «Пестрых рассказах» моральные выводы были в ряде случаев устранены аббревиатором.

Кроме дидактических задач, перед Элианом в этой книге стояли и другие, формальные задачи. Никому из представителей второй софистики не приходило в голову писать историю своим собственным стилем. Существовала прочно сложившаяся традиция заимствовать манеру изложения у историков классического периода — Геродота, Ксенофонта, Фукидида. Так поступали предшественники и современники Элиана. В отличие от этого «Пестрые рассказы» написаны в новой стилистической манере, рассчитанной на то, чтобы покорить читателя необычностью формы и занимательным ведением рассказа.

Не все исследователи Элиана согласны с тем, что он создал новый жанр развлекательно-дидактической беллетристики, предназначенный, подобно роману, для чтения. «Пестрые рассказы» иногда рассматриваются как сборник примеров, составленный для нужд риторической школы. В защиту этого узко прикладного назначения книги приводят пестроту ее тематики, неоднородность рассказов по величине и степени стилистической обработки, а также следующие слова Элиана, объясняющего уместность одного из своих описаний тем, что «описания такого рода приносят пользу словесному искусству» (XIV, 1).

Однако с такой точкой зрения плохо согласуются единство морально-философских тенденций сочинения, малая пригодность ряда отрывков для использования в учебных целях и, самое главное, художественная отделка в общей для всех рассказов манере, не встречающаяся в антологических сочинениях учебного и научного характера. Что же до пестроты — она характерна для софистики, и недаром софистическая проза сравнивалась ее представителями с радугой. Элиан же является горячим и принципиальным сторонником poikilia. В рамки этой тенденции отлично укладывается также разница в объеме рассказов, хотя наряду с разницей в их стилистической отделке она все же скорее связана с незавершенностью книги и вмешательством аббревиатора. Не в пользу рассматриваемой точки зрения говорит и наличие мест, в противоположность XIV, 1 с несомненностью свидетельствующих о том, что «Пестрые рассказы» были задуманы их автором для чтения (III, 16 и IV, 13).

Примеры из самых различных областей знания, примечательные события из жизни греков, римлян, персов, индусов, всевозможные небылицы, анекдоты, любопытные этимологии, описания местностей, новеллы и прочее создают иллюзию большой начитанности Элиана. Она поддерживается содержащимися в «Пестрых рассказах» ссылками на авторитеты видных писателей и ученых и на национальную традицию (I, 14, 15, 28, 29, 32; II, 32; III, 14, 35; IV, 28; V, 21; VII, 1; IX, 14–16; X, 5; XIII, 1, 32, 33; XIV, 20). Однако, как показало обследование источников «Пестрых рассказов», Элиан непосредственно не черпал ни из одного известного нам писателя и пользовался утраченными ныне энциклопедического характера сборниками императорского времени. Он при подготовке книги не заглядывал даже в таких, конечно, хорошо знакомых ему авторов, как Геродот, Ксенофонт, Аристотель, а многочисленные совпадения с «Пирующими софистами» Афинея и с некоторыми из «Моральных трактатов» Плутарха основаны на использовании общего источника. Но Элиана и Плутарха (особенно Плутарха раннего периода) роднит не только зависимость от одного и того же источника. Это, несомненно, писатели очень близкие друг другу по своему мировоззрению, интересам (психология животных, история, этнография), дидактическим тенденциям и даже по пристрастию к параллельным сопоставлениям («О природе животных» — passim; ПР[474] II, 31, 38; III, 16, 23, 34). Но не следует думать, будто Элиан повинен в какой-то недобросовестности. Это было бы грубым нарушением исторической перспективы. Дело в том, что Элиан прежде всего стремился наставить, а не просветить своего читателя, и для этого ему были нужны примеры добродетели; при такой установке их источник более или менее безразличен, лишь бы эти примеры обладали в достаточной мере наглядностью, т. е. заключали в себе нужную автору мораль, были занимательны и эмоциональны. Прибегать же к созданию видимости того, что используется первосортный, достоверный, проверенный материал, что дело поставлено солидно, побуждало Элиана совсем другое — риторическая условность. Простой стиль apheleia, который он представлял, отличаясь нарочитой безыскусственностью и даже наивностью, в качестве компенсации требовал добросовестного оснащения ссылками на писателей, цитатами и другими аксессуарами непогрешимой истинности.

Если подходить к Элиану с меркой, которую он применял к себе, и считать его философом, справедливы окажутся те нелестные оценки его творчества, которые до сих пор кочуют из книги в книгу. Как многие представители второй софистики, он претендовал на звание философа, то ли по традиции, то ли действительно уверенный в обоснованности своих претензий. Как бы там ни было, судить его правомерно не по тому, чем он хотел быть, а по тому, чем он в действительности был. Элиан — писатель, и хотя он не создал оригинального философского учения, но располагал целостной системой взглядов, в которых одно логически вытекает из другого.

Религиозно-философское мировоззрение Элиана характерно для умонастроений эпохи как своим стремлением к объединению положений различных философских школ, так и склонностью к мистицизму, суевериям и магии. Представляется, однако, что оно не сводилось, как это принято считать, к одному повторению ходячих банальностей популярной философии; Элиану удалось выработать органичную систему миросозерцания, которой, несмотря на отсутствие самостоятельности, нельзя отказать в стройности и продуманности. Основой философских воззрений Элиана послужили стоико-кинические доктрины, которые он использовал весьма свободно, т. е. принимал то, что его удовлетворяло, и отказывался оттого, чему не сочувствовал. Так, например, в противоположность стоикам, он ставил свободу философии ниже религии и требовал отказа от исследования ряда важнейших философских вопросов.

Следуя стоическому тезису, Элиан не отделяет бога от природы («О природе животных» VI, 58; IX, 5; X, 48) и признает, что мир сотворен божеством, исполнен божества и потому прекрасен. Судьбами людей управляет промысел богов (ПР II, 31). во благо им манифестируемый на языке пророчеств, знамений и чудес (ПР I, 29; II, 17; III, 45; XII, 57; XIII, 3). Боги воплощают высшую справедливость и потому милостивы к добрым, но преследуют своей карой преступников и нечестивцев (ПР I, 24; III, 43; IV, 28; VI, 9; IX, 8). Наравне с древними греческими божествами Элиан почитает и ввезенных с Востока — Аписа, Исиду, Сераписа, ибо со стоическим космополитизмом не придает значения их иноземному происхождению и готов уважать все формы богопочитания. Не мудрено, что Элиан занимает самую враждебную позицию по отношению к атеизму.

При всем его преклонении перед философией, занятия которой он считал высшим благом для человека (ПР II, 10), и при неизменно положительной оценке различных философских направлений эпикурейство вызывает резко отрицательное отношение Элиана. Вполне понятно, что сомнения эпикурейцев в божественности мира и его создании по предусмотрительному плану божества, а также стремление исследовать тайны происхождения мира могли встретить со стороны Элиана только самый враждебный прием. И в «Пестрых рассказах», и в других сочинениях мы находим резкие нападки на Эпикура и его последователей (ПР II, 31; IV, 13; IX, 12; фрагм. 10, 11, 33, 39, 61, 89).

Сам Элиан считал, что человеку непозволительно доискиваться причин того таинственного и загадочного, что по воле божества заключено в природе, и много раз возвращался к этой проблеме в своей книге «О природе животных». «Пусть Демокрит и другие, — писал он, — исследуют это, думая, что могут объяснить непостижимое и недоступное уму» (VI, 60), или: «Не мое дело исследовать тайны природы» (VIII, 28), «какова причина этого, — читаем мы в другом месте, — я не знаю, не знает и никто другой, если понапрасну не берет на себя такую дерзость» (V, 9, ср. также V, 1 и IX, 35).

Это определило его отношение к задачам философии вообще и к своим собственным в частности. Поэтому Элиан никогда не упоминает о точках зрения представителей различных философских школ на происхождение мира, на природу вещей и богов, ограничивает свои интересы морально-этической стороной того или иного учения и стремится только нравственно воздействовать, а не исследовать. Таким образом, пристрастие Элиана к моральной дидактике получает теоретическое обоснование, и этика оказывается единственной областью философии, в которой личности, с его точки зрения, невозбранно проявлять себя.

Со стоическим учением о богах и природе Элиан своеобразно согласовал стоико-кинические моральные принципы. Поскольку природа исполнена божества, она совершенна, притом в такой мере, что стоит неизмеримо выше человека. Эта мысль воплощается у Элиана в противопоставлении животных и человека. Сравнительно с ним, животные наделены большей добродетелью и вообще неспособны грешить. «Люди… — пишет Элиан в книге „О природе животных“, — всегда сами повинны в постигающих их бедах, потому что либо совершили нечестивые дела, либо осквернили себя богохульными речами, а разве конь может ограбить храм, совершить убийство или произносить кощунственные речи?» (XI, 31). Кроме этого, животные обладают рядом чудесных способностей, которыми люди не наделены. Человеческие пороки, напротив, противоречат общему совершенству природы и усугубляются тем, что для преодоления их люди в отличие от животных располагают разумом. Из этого делается вывод, что чем ближе человек стоит к исполненной совершенства и добродетели природе, тем он сам совершеннее; отход же от естественного образа жизни пагубно отражается на личности. Так очерчиваются сферы, содержащие материал для назидания, — животный мир, давший моральные примеры для сочинения «О природе животных» и частично для «Пестрых рассказов», времена далекого прошлого (по сравнению с настоящим они, согласно Элиану, ближе к идеальному состоянию), послужившие материалом для «Пестрых рассказов», и, наконец, быт тесно связанного с природой естественного человека, отраженный в «Письмах поселян». Во всех этих областях процветают кинико-стоические добродетели: простота и непритязательность, довольство малым, презрение к богатству, излишествам, роскоши, отличиям, гордыне, похоти и т. д. (I, 19; II, 5, 18, 43; III, 14, 22, 28, 34; V, 1, 5; VII, 5, 9, 10; IX, 3, 8, 9; X, 9, 15; XI, 9; XII, 24; XIII, 26; XIV, 32, 44 и др.); подражание этим добродетелям, по мнению Элиана, способно приблизить человека к заключенному в природе совершенству. Подобная система взглядов с ее безоговорочной верой во все сверхъестественное и отказом от исследования типична для религиозно-философского идеализма и регрессивна даже для своего времени. Однако в демократизме и строгости морали Элиана, если отвлечься от породивших ее теоретических посылок, заключалась, несмотря на абстрактность, критика нравов социальных верхов и тем самым известное положительное начало. Стоико-киническое влияние сказывается у Элиана и в частностях: он охотно упоминает стоико-кинические авторитеты и пользуется характерными для философии этих направлений терминами и образами, как например «божественное провидение» или классическими в сочинениях этого рода примерами о влюбленности Ксеркса в платан (II, 14 и IX, 39), клеймении пленных самоссцев изображением совы (II, 9), говорит о пользе дружбы (XII, 25), проповедует равнодушие к несчастиям и смерти (III, 2–5, 37; V, 6; VIII, 14; IX, 6, 7) и т. п.

При рассмотрении политических воззрений Элиана следует иметь в виду, что в его время рискованно было открыто высказывать не только смелые, но даже и не вполне лояльные точки зрения. Поэтому в «Пестрых рассказах» приходится расшифровывать иносказания и основываться больше на умолчаниях, чем на словах.

Характерно, что Элиан нигде прямо не говорит о своем времени и даже не упоминает имен современных ему императоров и видных политических деятелей. Причина этого уясняется, если вспомнить о существовании памфлета «Гиннид», направленного против императора Элагабала, о пессимистической оценке Элианом нравов своего времени (ведь все сетования на человеческие пороки — обвинение современников в первую очередь, ибо в древности люди, согласно теории Элиана, были ближе к совершенству, что и положило основание для дидактики «Пестрых рассказов») и, наконец, о пренебрежении Элиана к придворной карьере. Об этом он даже несколько подчеркнуто говорит в послесловии к книге «О природе животных»: «Я знаю, что люди, которые стремятся к деньгам, жаждут почестей, могущества и славы, будут укорять меня за то, что я посвятил себя таким занятиям (т. е. изучению жизни животных, — С.П.), хотя мог бы важничать, подвизаться при дворе и разбогатеть».

Даже древняя римская история занимает в книге непропорционально мало места, и римско-италийский материал используется в очень ограниченном количестве случаев (II, 38; III, 34; IV, 1; VII, 11, 16, 21; IX. 12, 16; XI, 9; XII, 6, 11, 14, 25, 33, 43; XIV, 36, 45). Это не связано со стоическим космополитизмом автора, с представлением о том, что добродетель абсолютна и проявляется повсюду, безотносительно к географическому прикреплению, хотя Элиан и высказывает свое презрительное отношение к узкому патриотизму (III, 6; XIV, 5). Дело и здесь все в той же осторожности, ибо в симпатиях Элиана к римской старине не приходится сомневаться. Их подтверждает тон всех рассказов, использующих примеры римского национального прошлого, а также сообщение Филострата о том, что и в жизни Элиан был поборником древних римских нравов. События римского прошлого, в особенности при умолчании о настоящем, было нетактично упоминать, так как в этом могло быть усмотрено нежелательное противопоставление одного другому. Зато поучение современников и сограждан («Пестрые рассказы» предназначались, несомненно, если не главным образом, для римских образованных кругов) на высоких примерах из прошлого других народов не заключало в себе ничего предосудительного.

Памфлет «Гиннид» не стоит в творчестве Элиана особняком. В «Пестрых рассказах» автор неоднократно возвращается к осуждению тирании и охотно заявляет о своей республиканской независимости по отношению к властителям (I, 25; II, 20; III, 21; VI, 12, 13; VII, 12, 17; XI, 4; XII, 6; XIV, 11). Отрицательное отношение к тирану — одна из дежурных риторических тем, но некоторые рассказы Элиана позволяют предполагать, что автор выходил за рамки ни к чему не обязывающей риторической абстракции, стремясь создать вполне определенные политические аллюзии: за личиной греческого тирана для всех очевидно скрывался римский император. В плане таких исторических намеков читается, например, рассказ о тиране Тризе, который в страхе перед заговорами запретил подданным разговаривать, затем — объясняться жестами и, в конце концов, даже плакать, за что поплатился жизнью (XIV, 22), или следующая заметка: «Вот фригийский рассказ, он принадлежит фригийцу Эзопу. В этом рассказе говорится, что если тронуть свинью, она, естественно, начинает визжать. У свиньи ведь нету ни шерсти, ни молока, нет ничего, кроме мяса. При прикосновении она сейчас же угадывает грозящую ей опасность, зная, на что годится людям. Так же ведут себя тираны: они вечно исполнены подозрений и всего страшатся, ибо знают, что, подобно свинье, любому должны отдать свою жизнь» (X, 5). Оба эти рассказа принадлежат к самым острым во всей книге; в них нарисована картина современного автору Рима со всеми деталями, вплоть до печального конца тиранов: ведь, кроме Элагабала, насильственной смертью умерли из числа тех императоров, на которых может распространяться это определение, также Коммод и Каракалла. Поэтому Элиан прибегает к тщательной маскировке: Триз — фигура вымышленная, ни с чем реальным не связанная, нарочито бесплотная, а фригийский рассказ обезврежен своей приуроченностью к иным условиям места и времени, и только ссылка на Эзопа служит намеком умеющему читать между строк. Порицая тиранический произвол, Элиан не был, однако, противником единовластия, если правление находилось в руках справедливого и достойного человека (III, 26; VI, 11), и, подобно стоикам, считал, что во главе государства должен стоять мудрец (III, 17; VII, 14, 21), наделенный, вдобавок к мудрости, мягкостью, справедливостью, простотой и непритязательностью, военными дарованиями, умеренностью, высоким строем души, готовностью прислушаться к чужому мнению (II, 20, 22; III, 16; V, 5; VII, 14; VIII, 15; XII, 49, 62).

Для уяснения социальных воззрений Элиана «Пестрые рассказы» почти не дают материала, однако на основании двух мест можно сказать, что он, очевидно, стоял на позициях традиционной рабовладельческой морали, ибо строгое наказание бежавшего раба и порабощение взятых на воспитание детей, от которых по бедности принуждены были отказаться их родители, представляются ему само собой разумеющейся и справедливой мерой (II, 7 и XIII, 28). Умолчание же о представителях социальных низов (поселян, во всяком случае как существ, близких к природе, Элиан ставил очень высоко) не может служить аргументом, проливающим свет на отношение к ним автора, так как он вне сомнения был ограничен данными своих источников.

При всей своей утонченности Элиан подчас поражает современного читателя необычайной примитивностью представлений. Так, например, он с одобрением рассказывает о таком поступке Алкивиада: «Алкивиад был горячим почитателем Гомера; как-то раз, зайдя в школу, где обучались дети, он попросил одну из песен „Илиады“. Учитель отвечал, что у него-де нет Гомера. Алкивиад сильно ударил егэ кулаком и удалился. Этим поступком он показал, что учитель — человек невежественный и таких же невежд сделает из своих учеников» (XIII, 38). Еще неожиданнее при сложных психологических взаимоотношениях действующих лиц (Сократ влюблен в Алкивиада, Алкивиад к нему благосклонен, а Ксантиппа ревнует мужа) мораль другого рассказа: «Алкивиад подарил Сократу большой, красиво испеченный пирог. Ксантиппа сочла, что подношение, посланное любимым любящему, еще сильнее разожжет его чувства, по своему обыкновению, обозлилась и, швырнув пирог на пол, растоптала ногами. Сократ же со смехом сказал: „Ну вот, теперь и тебе он не достанется“. Кому покажется, что я, рассказывая эту историю, говорю о не стоящих внимания пустяках, не понимает, что и в поступке такого рода познается истинно достойный человек, ибо он презирает то, что все считают главным украшением трапезы» (XI, 12, ср. II, 24; IX, 29; XIII, 25; XIV, 14, 33).

Обратимся к стилистической стороне книги. Элиан является одним из первых представителей так называемого исторического стиля syngraphikos logos. В середине II в. риторический классицизм, провозглашенный Геродом Аттиком, главой софистического движения, уже не господствует безраздельно и простой, бесхитростный стиль apheleia наряду с помпезным «политическим», как он назывался, прочно завоевывает себе место. Этот новый стиль обслуживал малые жанры софистической литературы — эпистолографию, экфразу, бурлеск в киническом вкусе, введенный Лукианом. Элиан разрабатывает его в применении к жанрам романно-новеллистического типа и здесь прокладывает новые пути. Его заслуга тем более велика, что греческий язык не был для Элиана родным языком; как образованному римлянину ему полагалось знать по-гречески: этот язык был в то время языком культурной верхушки общества, как некогда у нас французский. Задача стиля apheleia — создать впечатление безыскусственности и простоты, граничащей с наивностью. Главный шаг в этом направлении — отказ от без малого шестисотлетней традиции, согласно которой со времени Исократа непременной принадлежностью высокой литературы считался длинный, сложно построенный период. Сопоставление отрывка из речи Исократа с новеллой из «Пестрых рассказов» дает наглядное представление о разнице между традиционным и новым искусством. «Большинство обвиняет, — пишет Исократ, — оба эти государства за то, что они, притворно заявив о своей готовности воевать с варварами для блага прочих греков, на деле лишили их независимости и права действовать по собственному усмотрению, словно пленников, разделили между собой и сделали рабами, поступив так, как поступают люди, отпустившие на волю чужих рабов и вынуждающие их служить себе» (XII, 97).

У Элиана читаем: «Митиленец Макарий, жрец Диониса, казался добрым и порядочным человеком, на самом же деле был великим нечестивцем. Однажды какой-то чужеземец дал ему на хранение много золота. Макарий в глубине храма сделал яму и там зарыл клад» (XIII, 2). Стремление к простоте заставляет Элиана сделать еще один решительный шаг: пожертвовать строгим аттикизмом, т. е. не писать на чистом языке аттической прозы классического времени и обогатить свой словарь поздними словами неаттического происхождения.

Помимо простоты, стиль apheleia требует поэтических приемов и средств выражения, следуя здесь принципам кинический литературы, благодаря которым она пользовалась популярностью в широких кругах. Поэтому и Элиан вводит в текст самые различные украшения — поэтическую лексику, звукопись, антитезы, цитаты, риторические вопросы, клятвы, персонификации, поговорки и т. п. Итак, стиль apheleia характерен пестротой и прихотливо сочетает с народной, разговорной интонацией художественные средства совсем иного свойства. Кроме упомянутых, сюда относятся также разнообразные способы, призванные придать сообщаемым сведениям солидность; атмосфера непогрешимой точности создается ссылками на авторитеты других писателей (о примерах этого рода уже шла речь на стр. 134–135), критикой источников (III, 18; XIII, 12), подчеркнутой осторожностью суждений (V, 6), заверениями в своем правдолюбии (I, 19; II, 21; III, 10), упоминанием об устной традиции (I, 12; II, 10; IV, 1, 4; XII, 23; XIII, 6) и т. п. Столь же пестро Элиан располагает свой материал, и разные по темам и жанровой принадлежности рассказы (этим термином мы пользуемся условно, чтобы обозначить жанрово-тематическую единицу) нарочито бессистемно сменяют друг друга. Главнейшие типы повествования, встречающиеся в «Пестрых рассказах»: наивная новелла (XII, 1; XIII, 1, 2, 33, 46), изысканная, напоминающая «Картины» Филострата экфраза (III, 1; II, 44), исторический анекдот (I, 32, 34; XII, 51), информационного характера заметка (V, 3; X, 10; III, 35), пример, характерный сухим перечнем заимствованных из разных областей однородных фактов (III, 17; IV, 8; VII, 14), афоризмы замечательных людей (IX, 28; II, 36; VII, 20). Несмотря на обусловленное жанром стилистическое отличие «рассказов» друг от друга, все они тем не менее написаны в одной манере. Как старательно Элиан в своих стилистических принципах перерабатывал материал, почерпнутый у других авторов, видно при сопоставлении с Афинеем, с которым он, по-видимому, имел общий источник.

Еще отчетливее, может быть, принцип пестроты выражен в сочинении «О природе животных». В этой poikilia пестроте Элиан усматривает свое главное новаторство и в послесловии к книге следующим образом формулирует свою позицию: «Во-первых, я не желаю быть рабом чужого мнения и чужой воли и не обязан следовать чьей бы то ни было указке, безразлично, куда она меня направляет; во-вторых, желая привлекать пестротой содержания и страшась приесться однообразием, я задумал уподобить свою книгу покрытому цветами лугу или сплести как пестрый венок, чтобы каждое животное внесло сюда свою лепту». Гордое чувство новаторства — стремление к новаторству, кстати сказать, необычное для античной литературы, где каждый писатель стремился только к тому, чтобы превзойти предшественника в рамках традиционных жанров и средств выражения — в данном случае вполне оправдано. Организованные по этому принципу сочинения встречаются, правда, в стоико-кинической философской афористике и у грамматиков. Но их отличие от книг Элиана в том, что у него poikilia — сознательный художественный прием, а там — техническое следствие: по мере чтения составитель такого рода книг механически «наращивал» объем выписок. Римский грамматик Авл Геллий, автор сухой книги с интригующим названием «Аттические ночи», рассказывает в предисловии, что композиция его труда основана «на случайном порядке выписок, которые я делал, просматривая различные книги».

Постижение особенностей элиановского стиля имеет свою историю; одно из ее звеньев — стремление передать эти особенности средствами своего национального языка. Без малого двести лет назад, в 1773 г., в Москве появилась книга, на титульном листе которой можно было прочесть: «Елиана Различные повести с еллиногреческого на российский язык перевел Иван Сичкарев, Часть 1», а в 1787 г. Сичкарев публикует все сочинение полностью, причем первая часть (кн. I–VII) печатается вторым изданием.

Среди переводчиков XVIII столетия Иван Сичкарев занимает особое место. Он переводил с греческого подлинника, что в те времена было далеко не правилом, и, как сказано в «Предуведомлении», «взявшись переводить, сколько возможно придержался простоты слога и точности мыслей, заимствуя разумение некоторых слов из объяснения и других писателей и тщился не отступать от подлинника». Бережное отношение ко всем особенностям оригинала — вещь еще более редкая, и даже в XX в. это требование нужно было защищать и обосновывать. Сичкарев действительно «придержался простоты слога и точности мыслей» Элиана и создал не только филологически точный перевод, но и приблизился к духу оригинала, хотя и отдал дань времени, подчас вольно обходясь с реалиями, вследствие чего мы находим с современной точки зрения анекдотические места, подобные следующему: «Аполлодор, ученик его (Сократа, — С. П.), пришедши в темницу, принес ему кафтан и епанчу из тонкого сукна» (I, 16). Но их сравнительно немного, и Иван Сичкарев остается для нас выдающимся переводчиком, об искусстве которого свидетельствует приводимая ниже новелла. «Когда Родопида, египетская любодейница, по объявлению прекраснейшая, пошла мыться, то счастье, производящее все чрезвычайное и неожиданное, восхотело наградить ее больше, нежели она стоила, ибо в то самое время, как мылась, орел при рабынях, стерегших одеяние, прилетевши, подхватил один ее башмак и, принесши в Мемф, пустил на лоно Псаммитиху, предсидевшему в суде. Сей царь, удивясь изяществу башмака и действию птицы, приказал во всем Египте искать той особы, которой бы принадлежал оный башмак. Итак, когда Родопида признала его своим, Псаммитих взял ее себе в жены» (XIII, 33).[475]

Как это ни парадоксально, время не только не умалило ценности книги Элиана, но сообщило ей сравнительно с древностью большее значение. Если для своих современников и ближайших потомков «Пестрые рассказы» были одним из многих сборников энциклопедического типа, выделявшимся, правда, искусным стилистическим оформлением, то утрата большой части греческих письменных памятников поставила «Пестрые рассказы» в исключительное положение: оставшись образцом своеобразной софистической литературы, они приобрели огромный познавательный интерес, так как сохранили для нас множество разносторонних сведений, подчас нигде больше не зафиксированных.

Текст «Пестрых рассказов» переведен по изданию Claudii Aeliani Varia Historia ed. R. Hercher, Lipsiae MDCCCLVI.

Все имена собственные, топонимические и этнонимические названия поясняются в указателе; остальные пояснения читатель найдет в примечаниях к соответствующей книге и рассказу.

Абдериты — жители г. Абдеры во Фракии IV, 20.

Абротонон — мать Фемистокла XII, 43.

Авга — дочь аркадского царя Алея, мать Телефа XII, 42.

Авгий — мифический царь Элиды I, 24.

Август (27 г. до н. э. — 14 г. н. э.) — римский император XII, 25.

Авсоны — древнейшее коренное население Италии IX, 16.

Агамемнон — глава греческого войска, сражавшегося под Троей II, 11; IV, 26, XII, 25.

Агариста — дочь сикионского тирана Клисфена XII, 24.

Агафокл (316–289 гг. до н. э.) — тиран Сиракуз XI, 4.

Агафон (2—я пол. V в. до н. э.) — трагический поэт II, 21; XIII, 4; XIV, 13.

Агесилай (399–358 гг. до н. э.) — спартанский царь IV, 16; VII, 13; X, 20; XII, 15; XIV, 2, 27.

Аглаида — известная трубачка эпохи Александра Македонского I, 26.

Агнон с о. Теос — приближенный Александра Македонского IX, 3.

Агротера — эпитет богини Артемиды II, 25.

Агрон (ок. 230 г. до н. э.) — царь иллирийцев II, 41.

Азия — III, 18; VIII, 17; XII, 1; XIII, 11.

Аидоней — бог подземного царства IV, 5.

Академия — школа Платона в предместье Афин; переносно — платоновское направление в философии II, 18, 27; III, 35; IV, 9; IX, 10, 29.

Акрагант (акрагантяне) — город на южном побережье Сицилии II, 4, 33; XII, 29, 32.

Акрагант — река на южном побережье Сицилии II, 33.

Александр (370–357 гг. до н. э.) — тиран Фер XIV, 40.

Александр — сын Приама, похититель Елены IX, 38; XII, 42. См. Парис.

Александр Македонский (356–323 гг. до н. э.) — царь I, 25; II, 3, 18, 19, 25, 41; III, 17, 23, 29, 32; IV, 29; V, 12; VII, 8; VIII, 7; IX, 3, 30, 37, 38; X, 4, 22; XI, 9; XII, 7, 14, 16, 26, 34, 37, 39, 43, 54, 57, 64; XIII, 7, 11, 30; XIV, 11.

Александрия — город в Египте XII, 64.

Алексид (IV в. до н. э.) — представитель средней комедии X, 6.

Алиатт (617–560 гг. до н. э.) — лидийский царь, отец Креза III, 26.

Алкандр — мифический персонаж из круга хтонических божеств врачевания XIII, 23.

Алкей (II в. до н. э.) — филисоф—эпикуреец IX, 12.

Алкей — первоначальное имя Геракла II, 32.

Алкет — македонянин, брат царя Пердикки II–II, 41.

Алкестида — супруга Адмета XIV, 45.

Алкивиад (450–404 гг. до н. э.) — племянник Перикла, ученик Сократа, афинский политический деятель авантюристического склада и полководец II, 1, 13; III, 28; IV, 15, 16, 21; IX, 29; XI, 7, 12; XII, 14, 15; XIII, 38.

Алкиной — царь мифического блаженного народа феакийцев XII, 25.

Алкитоя — дочь Миния III, 42.

Алкман (2—я пол. VII в. до н. э.) — поэт I, 27; XII, 36, 50.

Алкмена — смертная женщина, мать Геракла II, 32; XII, 15.

Алопа — дочь великана Керкиона, мать Гиппотоонта XII, 42.

Алфей — река в Элиде II, 33.

Амасис (570–526 гг. до н. э.) — царь Египта II, 41.

Амеб (III в. до н. э.) — знаменитый кифарист III, 30.

Амикл — ученик Платона III, 19.

Аминий — брат Эсхила V, 19.

Аминта III (ум. 369 г. до н. э.) — македонский царь, отец Филиппа Македонского IV, 8; XII, 43.

Амфиполь — город в Македонии III, 17; XI, 10.

Анакреонт Теосский (2—я пол. VI в. до н. э.) — поэт VIII, 2; IX, 4; XII, 25.

Анаксагор (ок. 500–428 гг. до н. э.) — философ ионийской школы III, 2; IV, 14; VIII, 13, 19.

Анаксарх Счастливый — ученик Демокрита, участник походов Александра Македонского IX, 30, 37.

Анаксилай, обычно Анаксил (IV в. до н. э.) — представитель средней комедии I, 27.

Анаксимандр (ок. 610–547 гг. до н. э.) — философ, ученик Фалеса III, 17.

Анап — река в Сицилии II, 33.

Анахарсис — знатный скиф, во времена Солона посетивший Афины II, 41; V, 7.

Андротион (IV в. до н. э.) — историк VIII, 6.

Анит — один из обвинителей Сократа II, 13.

Анникерид из Кирены — друг Платона II, 27.

Антагор с Родоса (III в. до н. э.) — эпический поэт XIV, 26.

Анталкид — спартанский посол, заключивший в 387 г. до н. э. мир с Персией XIV, 39.

Антенор — один из троянских вождей XII, 25.

Антигон Одноглазый — полководец Александра Македонского, один из диадохов IX, 36; XII, 16, 43.

Антигон II Гонат (283–239 гг. до н. э.) — македонский царь II, 20; III, 5, 17; VII, 14; IX, 26; XII, 25.

Антикира — город в Фокиде XII, 51.

Антиох из Аскалона (I в. до н. э.) — философ—академик XII, 25.

Антиох III Великий (233–187 гг. до н. э.) — сирийский царь II, 41.

Антиох IV Епифан (175–164 гг. до н. э.) — сирийский царь II, 41.

Антиох VII Сидет (?) (139/8—129 гг до н. э.) — сирийский царь II, 41.

Антиох — царь II, 41.

Антипатр (ок. 400–319 гг. до н. э.) — полководец Филиппа и Александра Македонских III, 47; XII, 16; XIV, 1.

Антисфен (440–366 гг. до н. э.) — афинский философ, основатель кинической школы II, 11; IX, 35; X, 16.

Апеллес (IV в. до н. э.) — живописец II, 3; XII, 34, 41.

Апис — священный бык египтян IV, 8; VI, 8.

Аполлодор (III в. до н. э.) — тиран Кассандреи, свергнут Антигоном Гонатом ок. 276 г. до н. э. XIV, 41.

Аполлодор — друг и ученик Сократа I, 16.

Аполлодор из Кизика (2—я пол. V в. до н. э.) — афинский стратег XIV, 5.

Аполлократ — сын Дионисия Младшего II, 41.

Аполлон (Феб) I, 20; II, 4, 13, 26, 32; III, 1; VI, 9; IX, 15; XII, 64; XIII, 20.

Аполлоний (I в. до н. э.) — ритор XII, 25.

Аполлония — город в южной Иллирии XIII, 16.

Аполлония — город на побережье Черного моря III, 17.

Арбела — город в Ассирии III, 23.

Аргивяне — жители Аргоса (Пелопоннес) II, 33; III, 15; IX, 15; XII, 43.

Арей или Арес II, 44; III, 9; VII, 16.

Арета — жена Диона из Сиракуз XII, 47.

Арибаз из Гиркании — участник заговор против Дария Гистаспа VI, 14.

Арий Дидим (I в. до н. э. — I в. н. э.) — философ—стоик XII, 25.

Арист — придворный царя Антиоха (?) II, 41.

Аристандр из Тельмесса — прорицатель в войске Александра Македонского XII, 64.

Аристид (ок. 540–468 гг. до н. э.) — крупный афинский политический деятель и полководец II, 43; III, 17; IV, 16; X, 15; XI, 9; XIII, 44.

Аристид из Локр — ученик Платона XIV, 4.

Аристипп — философ, ученик Сократа и основатель философской школы киренаиков VII, 3; IX, 20; XIV, 6.

Аристогитон — убийца тирана Гиппарха XI, 8.

Аристоксен из Тарента (ок. 318 г. до н. э.) — философ и музыкант, ученик Аристотеля VIII, 13.

Аристомаха — сестра Диона из Сиракуз, супруга Дионисия Старшего XII, 47; XIII, 10.

Аристон — отец Платона II, 10; IV, 9; X, 21.

Аристон (III в. до н. э.) — философ—стоик III, 33.

Аристон (I в. до н. э.) — философ VII, 21.

Аристотель (384–322 гг. до н. э.) — ученик Платона, основатель перипатетической школы, величайший ученый древности I, 14, 15; II, 26; III, 17, 19, 36; IV, 9, 19; V, 9; IX. 22, 23; XII, 54; XIV, 1.

Аристотель из Кирены (IV–III вв. до н. э.) — философ X, 8.

Аристофан (ок. 444–380 гг. до н. э.) представитель древней комедии I, 18; II, 13.

Аристофан Византийский (ок. 200 г. до н. э.) — грамматик XII, 5.

Аристофонт (V–IV вв. до н. э.) — афинский оратор XIV, 3.

Аркадион, сын Ахея — современник Филиппа Македонского II, 41.

Аркадия (аркадяне) — область в центре Пелопоннеса II, 42; III, 39; XII, 35; XIII, 1, 42.

Аркесилай (IV–III вв. до н. э.) — философ—академик XIV, 26.

Арсак — персидский сатрап, противник Антиоха II–II, 41.

Арсиппа — дочь Миния III, 42.

Артаксеркс I (465–425 гг. до н. э.) — сын Ксеркса I, персидский царь I, 33, 34.

Артаксеркс II Мнемон (405–359 гг. до н. э.) — сын Дария II, персидский царь I, 32; II, 17; IX, 42; XII, 1; XIV, 39.

Артаксеркс III Ох (359–338 гг. до н. э.) — сын Артаксеркса II, персидский царь II, 17; IV, 8; VI, 8.

Артемида XIII, 1.

Артемисий — мыс на о. Евбея II, 25.

Архедам — македонянин из свиты царя Филиппа XIV, 48.

Архедика из Навкратиса — гетера XII, 63.

Архелай (413–400 гг. до н. э.) — македонский царь, сын Пердикки II–II, 21; VIII, 9; XII, 43; XIII, 4; XIV, 17.

Архемор — сын Ликурга, немейский царевич IV, 5.

Архестрат (V в. до н. э.) — сицилийский поэт XI, 7.

Архестрат — афинский прорицатель X, 6.

Архидам — спартанский царь VII, 20.

Архилох (середина VII в. до н. э.) — поэт IV, 14; X, 13.

Архит из Тарента (V–IV вв. до н. э.) — философ—пифагореец III, 17; VII, 14; X, 12; XII, 15; XIV, 19.

Архонид — лакедемонянин, друг Клеомена III–XII, 8.

Асиния — аттический дем XIV, 3.

Аскалон — прибрежный город в Сирии XII, 25.

Асклепий — V, 17.

Асоп — река в северном Пелопоннесе II, 33.

Аспасия из Фокеи — возлюбленная Кира Младшего XII, 1.

Ассирийцы IV, 1.

Астидамея — супруга Кавкона I, 24.

Аталанта — дочь Ясиона XIII, 1.

Атарб — неизвестный афинянин V, 17.

Атрей — микенский царь, отец Агамемнона и Менелая II, 11.

Атромет — отец Эсхина VIII, 12.

Аттика (жители Аттики) I, 18; V, 15; VII, 19; XII, 13. См. Афины.

Афина Алалкоменеида XII, 57.

Афины (афиняне) I, 16; II, 1, 8, 9, 13, 22, 25, 28, 33, 41, 43; III, 8, 17, 36, 38; IV, 5, 6, 22; V, 10, 13; VI, 1, 5; VIII, 10; IX, 21, 29, 32, 39; XI, 7, 9; XII, 25, 35, 49, 52, 53, 58, 61; XIII, 12, 17, 26, 27, 38; XIV, 5, 10, 28, 35.

Афинодор из Тарса — философ—стоик, близкий к императору Августу XII, 25.

Афинодор с Имброса (IV в. до н. э.) — персидский наемник I, 25.

Афон — горный мыс на Халкидике I, 15; IX, 10.

Афродита I, 15; XII, 1, 18.

Афтонет — македонянин из свиты царя Филиппа XIV, 48.

Ахайя — область в Пелопоннесе XIII, 6.

Ахейцы — здесь синоним слова «греки» III, 22.

Ахилл — один из храбрейших греческих героев, принимавших участие в Троянской войне VII, 5; IX, 11, 38; XII, 7, 25; XIV, 23.

Аэроп (ум. в 392 г. до н. э.) — македонский царь XII, 43.

Аякс, сын Теламона — герой Троянской войны IX, 11.

Багой — евнух, убийца Артаксеркса Оха VI, 8.

Багой — перс, доверенное лицо Александра Македонского III, 23.

Бакиды — потомки мифического прорицателя Бакида, прорицатели XII, 35.

Бактриана — самая северная провинция Персидского царства (Сред. Азия) XII, 37.

Бакхиады — династия коринфских царей наследников Бакхида I, 19.

Бел — семитическое божество, легендарный основатель вавилонского царства XIII, 3.

Береника — супруга Птолемея III (?) XIV, 43.

Бесс — сатрап Бактрии при Дарии Кодомане XII, 37.

Биант (середина VI в. до н. э.) — философ, один из так называемых семи мудреуов III, 17.

Библ — город в Финикии IV, 1.

Борей — бог северного ветра XII, 61.

Брасид — спартанский полководец первого периода Пелопоннесской войны XII, 50

Бриарей — чудовищный великан, союзник богов в их борьбе с титанами V, 3.

Буто — город в Египте, славившийся оракулами II, 41.

Вавилон — город на Евфрате, V, 6; XII, 64.

Вакхилид (V в. до н. э.) — поэт IV, 15.

Варвары II, 31; VIII, 6; XII, 39; XIV, 2.

Византий — город на фракийском берегу Боспора III, 14, 47.

Галатон — александрийский живописец, современник Птолемея Филопатора XIII, 22.

Галет — возлюбленный Птолемея Лага I, 30.

Галонес — остров в Эгейском море XII, 53.

Ганнон (VI–V вв. до н. э.) — карфагенский мореплаватель и географ XIV, 30.

Гаргетт — аттический дем IV, 13.

Гарма — озеро в Беотии III, 45.

Гарматид — феспиец, отец Дифирамба VI, 2.

Гармодий — убийца тирана Гиппарха XI, 8.

Гекатей Милетский (VI–V вв. до н. э.) — историк и географ XIII, 20.

Геллеспонт — Дарданелльский пролив и прилегающие земли XII, 13.

Гелон (ум. в 478 г. до н. э.) — сиракузский тиран, отец Гиерона I, 13; IV, 15; VI, 11; ХIII, 37.

Гентий — иллирийский царь, союзник македонского царя Персея в борьбе с Римом II, 41.

Гектор — сын Приама, защитник Трои XII, 25.

Геракл — прославленный греческий герой I, 24; II, 32; III, 32; IV, 5, 15; V, 3; X, 22; XII, 15, 27, 42.

Гераклея — город в южной Италии IV, 12; XIV, 17.

Гераклея Понтийская — город в Вифинии IX, 13.

Гераклид из Клазомен (V–IV вв. до н. э.) — афинский государственный деятель XIV, 5.

Гераклит (VI–V вв. до н. э.) — философ VIII, 13.

Геракловы Столпы — Гибралтар V, 3.

Герея (герейцы) — город в Аркадии II, 33; XIII, 6.

Гермес II, 41; X, 18; XII, 4; XIV, 34.

Гермократ — отец Дионисия Старшего XII, 46.

Гермотим из Фокеи — отец Аспасии XII, 1.

Геродот (ок. 485–425 гг. до н. э.) историк II, 41.

Гесиод (VIII в. до н. э.) — эпический поэт IX, 28; XII, 20, 36; XIII, 19.

Гефестион — друг и соратник Александра VII, 8; XII, 7.

Гея — богиня Земли III, 1.

Гиерон Старший (478–467 гг. до н. э.) — сицилийский тиран IV, 15; IX, 1, 5; XII, 25.

Гилей — кентавр XIII, 1.

Гилипп — спартанский полководец эпохи Пелопоннесской войны XII, 43.

Гимера — город в Сицилии IV, 26; VI, 11; X, 18.

Гиметт — гора в Аттике X, 21.

Гипербол (убит в 411 г. до н. э.) — афинский политический деятель, сторонник демократической партии XII, 43.

Гиперборейцы — мифический народ, локализуемый в различных местах (крайний север или запад, Италия и т. д.), посвященный культу Аполлона II, 26; III, 1.

Гиперид (389–322 гг. до н. э.) — аттический оратор X, 6.

Гиппарин — отец Диона II, 41; III, 4; IV, 8; VI, 12; XIII, 10.

Гиппарин — младший сын Дионисия Старшего, тиран Сиракуз II, 41.

Гиппарх (убит в 514 г. до н. э.) — сын Писистрата, афинский тиран VIII, 2; XI, 8.

Гиппий — софист, современник Сократа XII, 32.

Гиппократ (ок. 460–377 гг. до н. э.) — знаменитый врач IV, 20.

Гиппомах — флейтист II, 6; XIV, 8.

Гиппомах сын Мосхиона — учитель гимнастики неизвестного времени II, 6.

Гиппон — философ—атеист эпохи Перикла II, 31.

Гиппонакт (VI в. до н. э.) — поэт X, 6.

Гиппоник, сын Каллия (V–IV вв. до н. э.) — богатый афинянин, стратег XIV, 16.

Гиркания — область в Азии, граничащая с Мидией и Каспийским морем VI, 14.

Главка — кифаристка IX, 39.

Главкон — отец Хармида VIII, 1.

Гнафена — гетера из Аттики XII, 13.

Гомер VI, 9; VIII, 2; IX, 15; X, 18; XI, 2, 10; XII, 1, 36, 48, 64; XIII, 1, 14, 19, 20, 22, 38; Гомеровские поэмы II, 13, 14, 30.

Горгий из Леонтин (V–IV вв. до н. э.) — ритор I, 23; II, 35; XII, 32.

Гордий — отец Мидаса IV, 17.

Гортина — город на о. Крит XII, 12.

Гостилий (672–640 гг. до н. э.) — Тулл Гостилий, царь Рима XIV, 36.

Граник — река на Геллеспонте III, 23.

Греки XI, 9; XII, 1, 14, 25, 31; XIII, 14; XIV, 45. См. Эллины.

Грилл — сын Ксенофонта Афинского III, 3.

Даифант — фиванский стратег, соратник Эпаминонда XII, 3.

Дамасипп — отец философа Демокрита IV, 20.

Дамон из Кирены — философ—академик III, 14.

Дарданеи — племя в Верхней Мезии и в Иллирии IV, 1.

Дарет — автор троянской «Илиады» XI, 2.

Дарий I (521–485 гг. до н. э.) — сын Гистаспа, персидский царь IV, 5; VI, 14; VIII, 17; XII, 43.

Дарий II Нот (424–404 гг. до н. э.) — отец Кира Младшего, персидский царь XII, 1.

Дарий III Кодоман (336–330 гг. до н. э.) — персидский царь II, 18, 25; III, 23; V, 6; VIII, 7; XII, 43.

Дарий — сын Артаксеркса II Мнемона IX, 42.

Дафнис — пастух, наделенный музыкальным и песенным даром, обычная фигура буколической поэзии X, 18.

Декелея — город в Аттике II, 5.

Делий — город в Беотии III, 17.

Делос (делосцы) — один из Кикладских островов (Эгейское море) I, 16; IV, 28; V, 4.

Дельфы — город в Фокиде, славившийся оракулом Аполлона II, 32; III, 1; VI, 9; IX, 32; XI, 5; XIII, 28; XIV, 1.

Демад (казнен в 318 г. до н. э.) — афинский оратор, сторонник македонской партии V, 12; XII, 43; XIV, 10.

Демарат (V–IV вв. до н. э.) — родосский наварх I, 25.

Деметра I, 27; XII, 57.

Деметрий Полиоркет (ум. в 283 г. до н. э.) — сын Антигона, полководец и царь Македонии с 294 по 287 г. до н. э. III, 16; IX, 9; XII, 14, 17.

Деметрий Фалерский (345–283 гг. до н. э.) — афинский государственный деятель и писатель III, 17; XII, 43.

Демодок — афинянин, отец философа Теага VIII, 1.

Демокед из Кротона (VII в. до н. э.) знаменитый врач VIII, 17.

Демократ с о. Тенедос — олимпионик IV, 15.

Демокрит (460–370 гг. до н. э.) — философ—материалист I, 23; IV, 20, 29; XII, 25.

Демосфен (381–322 гг. до н. э.) — афинский оратор и государственный деятель антимакедонской ориентации III, 7; IV, 16; VII, 7; VIII, 12; IX, 17, 19.

Демохар — афинский политический деятель, племянник Демосфена и его политический наследник III, 7; VIII, 12.

Дербикки — племя, жившее к востоку от Каспийского моря IV, 1.

Диагор с о. Мелос (V в. до н. э.) — философ—атеист и поэт II, 23, 31.

Диномаха — мать Алкивиада II, 1.

Диномен — отец Гиерона XII, 25.

Динон из Колофона — историк эпохи Александра Македонского VII, 1.

Диоген из Фригии — философ—атеист неизвестного времени II, 31.

Диоген из Синопы (IV в. до н. э.) — философ, основатель кинической философской школы III, 23, 29; IV, 11, 27; VIII, 14; IX, 19, 28, 34; X, 11, 16; XII, 56, 58; XIII, 26, 28; XIV, 33.

Диоген — трагический актер III, 30.

Диоксипп — афинский кулачный боец, участник походов Александра Македонского X, 22; XII, 58.

Диомед — герой троянской войны IX, 24.

Дион, сын Гиппарина (убит в 353 г. до н. э.) — сиракузянин, шурин Дионисия Старшего, политический деятель, друг и последователь Платона III, 4, 17; IV, 8, 18, 21; VI, 12; VII, 14; IX, 8; XII, 47; XIII, 10.

Днонис XIII, 2.

Дионисий Старший (405–367 гг. до н. э.) — тиран Сиракуз I, 20; II, 41; IV, 8; XI, 11; XII, 44, 46, 61; XIII, 10, 18, 34, 45.

Дионисий Младший (367–343 гг. до н. э.) — сын Дионисия Старшего, тиран Сиракуз III, 17; IV, 18; VI, 12; VII, 14, 17; IX, 8; XII, 47, 60.

Дионисий из Гераклеи (337–305 гг. до н. э.) — тиран Гераклеи IX, 13.

Дионисий Колофонский (V в. до н. э.) — живописец IV, 3.

Диоскуры — Кастор и Полидевк, обожествленные братья—близнецы, сыновья Леды и Тиндарея I, 30; XIII, 38. См. Кастор, Полидевк, Тиндариды.

Диотим — афинянин II, 41.

Диотим — гражданин Кариста IV, 27.

Дирка — источник вблизи беотийских Фив XII, 57.

Дорида — супруга Дионисия Старшего, мать Дионисия Младшего IX, 8; XIII, 10.

Драконт (ок. 620 г. до н. э.) — автор первого свода афинских писаных законов VIII, 10.

Евбея (евбейцы) — остров у берегов Беотии и Аттики VI, 1.

Евбот (V в. до н. э.) — киренец, победитель на Олимпийских играх X, 2.

Евбула — дочь Леоя XII, 28.

Евгемер из Мессены (кон. IV в. до н. э.) — философ—атеист II, 31.

Евдокс из Книда (IV в. до н. э.) — математик и астроном, ученик Платона VII, 17.

Евен — река в Этолии XII, 22.

Евмен Кардианец (убит ок. 316 г. до н. э.) — македонский государственный деятель и полководец при Филиппе, Александре и Пердикке III, 23; XII, 43.

Евполид (ок. 446–411 гг. до н. э.) — представитель древнеаттической комедии XII, 30.

Европа — часть света III, 18; VIII, 6.

Еврот — река в Лаконике (Пелопоннес) II, 33.

Еврибиад (V в. до н. э.) — спартанец, командовавший греческим флотом во время битвы при Саламине XIII, 40.

Евридам из Кирены — кулачный боец X, 19.

Евридика (337–317 гг. до н. э.) — супруга Филиппа Аридея, дочь Аминты XIII, 36.

Еврипид (485–406 гг. до н. э.) — трагик II, 8, 12, 13, 21; V, 21; XII, 15; XIII, 4.

Евсебес — мифический город III, 18.

Евтим из Локр (V в. до н. э.) — кулачный боец, герой города Локоы VIII, 18.

Египет (египтяне) II, 31, 41; IV, 8; VII, 18; XII, 4, 35: XIII, 33; XIV, 34.

Елена — супруга Менелая XIV, 47.

Залевк (VII в. до н. э.) — законодатель в Эпизефирийских Локрах II, 37; III, 17; XIII, 24.

Занклийцы — жители города Занклы (Мессина) в Сицилии VIII, 17.

Зевксис (2—я пол. V в. до н. э.) — живописец II, 2; IV, 12; XIV, 17, 47.

Зевс I, 15, 20, 25; II, 9, 14, 32; III, 1, 9; IX, 21; X, 22; XII, 2, 15, 25, 51, 64; XIV, 37.

Зенон (ок. 300 г. до н. э.) — философ—стоик VII, 14; IX, 26, 33; XII, 25.

Зоил из Амфиполя (III в. до н. э.) — грамматик, известный своей придирчивой критикой Гомера XI, 10.

Икк из Тарента — олимпийский победитель и наставник в искусстве борьбы XI, 3.

Илион (Троя) — город на малоазийском побережье III, 22; IX, 38.

Илисс — река в Коринфе VIII, 14.

Иллирия (иллирийцы) — страна на западном побережье Адриатического моря II, 41; III, 15; XII, 57; XIII, 16.

Индия (индийцы) I, 15; II, 31, 41; III, 23, 39; IV, 1, 20; VII, 18; VIII, 7; X, 14; XII, 48.

Иник — город в Сицилии VIII, 17.

Иолаид — фиванский полководец, соратник Эпаминонда XII, 3.

Ион с Хиоса (ум. в 422 г. до н. э.) — поэт и прозаик II, 41.

Ионический залив XIII, 16.

Иония — западное побережье Малой Азии между Карией и Эолидой III, 17; VIII, 5; XII, 1; XIII, 8, 9, 14.

Исад — лакедемонский мальчик VI, 3.

Исмений (V–IV вв. до н. э.) — флейтист IV, 16.

Исмений из Фив (V–IV вв. до н. э.) — фиванский политический деятель (одно время глава демократической партии) и полководец I, 21.

Исмений — храм Аполлона Исменского в Фивах XII, 57.

Исократ (436–338 гг. до н. э.) — один из крупнейших аттических ораторов XII, 52; XIII, 11.

Исс — город в Киликии III, 23.

Итакийцы — жители о. Итака в Ионическом море XIII, 12.

Италия VIII, 18; IX, 16.

Иудеи XII, 35.

Кавкон — сын Посейдона I, 24.

Каламодрис из Кизика — атлет I, 27.

Калан — индийский мудрец, так называемый гимнософист или брахман, последовавший за Александром в Персию II, 41; V, 6.

Калипсо — нимфа, на острове которой жил во время своих скитаний Одиссей XIII, 1.

Каллий — отец Гиппоника, афинянин XIV, 16.

Каллий (V в. до н. э.) — сын Гиппоника, афинянин IV, 16, 23.

Калликрат из Лакедемона — скульптор архаического (?) периода I, 17.

Калликратид (погиб в 406 г. до н. э.) — командующий спартанским флотом во время Пелопоннесской войны, преемник Лисандра на этом посту XII, 43.

Каллимах (310–240 гг. до н. э.) — александрийский поэт и грамматик I, 15.

Каллисто (V–IV вв. до н. э.) — афинская гетера XIII, 32.

Камбиз (529–522 гг. до н. э.) — сын Кира Старшего, царь Персии VI, 8.

Камблет — мидиец I, 27.

Кантибарис — перс I, 27.

Каппадокия — страна в восточной части Малой Азии II, 41.

Карийцы — жители Карии, страны на юго—западе Малой Азии VIII, 5.

Карист — город на о. Евбея IV, 27.

Карманы — народ, обитающий в Персии III, 39.

Карнеад (214–129 гг. до н. э.) — философ—скептик III, 17.

Картом — мард, сын Ракока, подданный Артаксеркса I–I, 34.

Карфаген (карфагеняне) IV, 8; VI, 11; IX, 40; XI, 13; XIV, 30.

Кастор I, 30. См. Полидевк, Диоскуры, Тиндариды.

Катана — город в Сицилии III, 17.

Катон Марк Порций Старший (234–149 гг. до н. э.) — римский политический деятель, полководец и писатель XII, 6; XIV, 36.

Кекин — река у Локр Эпизефирийских VIII, 8.

Кекроп — первый легендарный царь Аттики, основатель Афин V, 13.

Келена — дочь мифического Царя Арголиды Прета III, 42.

Келены — город во Фригии XIII, 21.

Кельты — племена, населявшие территорию нынешней Франции, Бельгии и северной Италии II, 31; XII, 23.

Кентавры — мифические полулюди—полулошади XI, 2. См. Лапифы.

Кеос — один из Кикладских островов (Эгейское море) III, 37; VIII, 2.

Кериния — город в Ахайе XIII, 6.

Керкид — житель Мегалополя XIII, 20.

Кефис — река в Аттике и в Аргосе II, 33.

Киана — источник в Сицилии II, 33.

Кибела — малоазийское божество с оргиастический культом IX, 8.

Кидония — город на о. Крит XII, 50.

Кизикийцы — жители города Кизика на полуострове мисийского побережья Пропонтиды (Мраморное море) I, 27; XIV, 5.

Кикилион — известный тупица XIII, 15.

Киклоп — одноглазый великан XII, 44.

Килены — город во Фригии XIII, 21.

Киликийцы — жители Киликии, области в юго—восточной части Малой Азии IX, 39.

Кимон из Клеон (ок. 500 г. до н. э.) — живописец VIII, 8.

Кимон — отец Мильтиада Младшего XII, 35.

Кимон (504–449 гг. до н. э.) — сын Мильтиада, афинский полководец, участник войны с персами IX, 32.

Киней — врач царя Пирра XII, 33.

Кинесий (IV в. до н. э.) — афинский дифирамбический поэт X, 6.

Киос — город в Вифинии I, 25.

Киприоты — уроженцы о. Кипра II, 41; VII, 2.

Кипсел — отец Мильтиада Старшего XII, 35.

Кипселиды — династия коринфских тиранов VI, 13.

Кир Старший (558–529 гг. до н. э.) — сын Камбиза, основатель Персидской Монархии XII, 42, 43.

Кир Младший (погиб в 401 г. до н. э.) — младший сын Дария Нота, персидский царевич III, 17; XII, 1.

Кир — приток реки Аракса, протекающей у г. Персеполя I, 32.

Кирена (киренцы) — область и город на африканском побережье Средиземного моря II, 27; X, 2, 8, 19; XII, 30.

Китийцы — жители г. Кития на о Кипр IX, 26.

Киферон — гора в Беотии III, 42.

Клазомены (клазоменцы) — город в Ионии (Малая Азия) II, 15; VIII, 5, 13; XII, 9; XIV, 5.

Клеарх (365–353 гг. до н. э.) — тиран Гераклеи IX, 13.

Клеенет — отец афинянина Клеона II, 9.

Клео — известная пьяница II, 41.

Клеобул (нач. VI в. до н. э.) — тиран города Линда на Родосе, один из так называемых семи мудрецов III, 17.

Клеомен I (ок. 520–489/88 гг. до н. э.) — спартанский царь II, 41; XIII, 19.

Клеомен III (235–221 гг. до н. э.) — спартанский царь XII, 8.

Клеон сын Клеенета (погиб в 422 г. до н. э.) — афинянин, глава партии радикальной демократии II, 9, 13; X, 17.

Клеон (1-я пол. III в. до н. э.) — тиран Сикиона XII, 43.

Клеоним — пафлагонец I, 27.

Клеоны — город в Арголиде (Пелопоннес) IV, 5; VIII, 8.

Клеофонт (казнен в 405 г. до н. э.) — сторонник афинской демократической партии XII, 43.

Клиний — отец Алкивиада II, 1.

Клиний из Тарента — философ—пифагореец, современник Платона XIV, 23.

Клисфен (VI в. до н. э.) — тиран Сикиона XII, 24.

Клисфен (VII–VI вв. до н. э.) — афинский законодатель, реформировавший законы Солона XIII, 24.

Клит — друг и соратник Александра Македонского IX, 3.

Клитемнестра — супруга Агамемнона, а затем Эгисфа, мать Ореста и Электры IV, 26.

Клитомах (III в. до н. э.) — фиванец, известный победитель на панэллинских играх III, 30.

Кодр — последний легендарный царь Афин V, 13; VIII, 5.

Колофон (колофонцы) — город в Малой Азии I, 19; IV, 3; VIII, 5.

Колхи — жители Колхиды (ныне Закавказье) IV, 1.

Конон — отец Тимофея II, 10, 18; XII, 43.

Кориб — сказочный персонаж, аналогичный русскому Иванушке—дурачку XIII, 15.

Коринна (нач. V в. до н. э.) — поэтесса XIII, 25.

Коринф (коринфяне) — город на Коринфском перешейке (Пелопоннес) I, 19; II, 41; V, 21; VII, 14; IX, 8; XIV, 24.

Корнелия (II в. до н. э.) — мать братьев Гракхов XIV, 45.

Корраг — македонянин в войске Александра Македонского X, 22.

Корраг — отец олимпионика Стратона IV, 15.

Кос — река в Лациуме (Италия) II, 26; IV, 17.

Кос (косец) — остров у побережья Карии I, 29; IX, 14; XII, 31.

Котокиды — аттический дем VIII, 12.

Кратев — возлюбленный македонского царя Архелая, сына Пердикки II–VIII, 9.

Кратер — полководец Александра Македонского IX, 3.

Кратет (2—я пол. IV в. до н. э.) — фиванец, философ—киник III, 6.

Кратин (519–422 гг. до н. э.) — представитель древней комедии II, 13.

Кратипп из Митилены (ок. 50 г. до н. э.) — философ—перипатетик VII, 21.

Крез (560–546 гг. до н. э.) — лидийский царь III, 26; IV, 27.

Кримис — река в Сицилии II, 33.

Крит (критяне) I, 10; II, 22, 39; III, 9; XII, 31.

Критий, сын Калесхра (убит в 404 г. до н. э.) — оратор и писатель, ученик Сократа, глава афинской олигархической партии, один из тридцати тиранов II, 13; IV, 15; X, 13, 17.

Критолай (II в. до н. э.) — философ—перипатетик III, 17.

Критон — афинянин, друг и ученик Сократа I, 16; II, 6.

Кробил — повар IV, 16.

Кротон (кротонцы) — город в южной Италии II, 24, 26; III, 43; IV, 17; VIII, 17; IX, 31; XII, 22.

Ксантипп — сын Перикла III, 17; IV, 10.

Ксантиппа — жена Сократа VII, 10; IX, 7, 29; XI, 12.

Ксанф — поэт, предшественник Вакхилида IV, 26.

Ксенагор — родосец XII, 26.

Ксенокл — трагический поэт, современник Еврипида II, 8.

Ксенократ из Халкедона (396–314 гг. до н. э.) — философ, ученик Платона и преемник Спевсиппа по руководству Старой академией II, 41; III, 19; XIII, 31; XIV, 9, 42.

Ксенофонт Афинский (ок. 430–335 гг. до н. э.) — историк III, 3, 17, 24; VII, 14; XII, 25; XIII, 32.

Ксенофонт — мальчик из г. Солы IX, 39.

Ксеркс (485–465 гг. до н. э.) — сын Дария I, царь Персии II, 14; V, 11; IX, 39; XII, 40; XIII, 3.

Кумы — город в Кампании (Италия) XII, 35.

Лай — мифический царь Фив отец Эдипа XIII, 5.

Лайда Старшая из Коринфа — известная гетера времен Пелопоннесской войны X, 2; XII, 5; XIV, 35.

Лакедемон (лакедемоняне) II, 5, 19, 22, 33, 41; III, 10, 12, 17, 42; IV, 6, 8; VI, 1 3, 6, 7; VII, 20; IX, 34: XI, 7; XII, 8, 21, 43, 50; XIII, 8, 9, 16, 19, 38; XIV, 7, 29, 32. См. Спарта и Лаконика.

Лакид из Кирены (III в. до н. э.) — философ—академик II, 41.

Лаконика (лаконяне) — область на северо—востоке Пелопоннеса III, 9; XIII, 42; XIV, 44.

Ламах — афинский полководец времен Пелопоннесской войны II, 43.

Ламия (V–IV вв. до н. э.) — знаменитая гетера XII, 17; XIII, 8, 9.

Лампрокл — сын Сократа XII, 15.

Ланика — кормилица Александра Македонского XII, 26.

Лаодок — кифарист IV, 2.

Лапифы — мифическое племя в Фессалии, постоянно воевавшее с кентаврами и в конце концов победившее их XI, 2.

Лас (VI–V вв. до н. э.) — поэт, основатель афинской школы дифирамбической поэзии XII, 36.

Латона V, 4.

Лаэрт — отец Одиссея VII, 5.

Лебедос — город в Лидии VIII, 5.

Левкиппа — дочь Миния III, 42.

Левкониды — династия боспорских тиранов VI, 13.

Левконоя — аттический дем X, 7.

Левкотея — морская богиня I, 20.

Лелеги — древнее племя, населявшее Малую Азию и Грецию VIII, 5.

Леой — один из афинских героев—эпонимов XII, 28.

Леокорий — афинский храм XII, 28.

Леонид — стратег Византия III, 14.

Леонид (V в. до н. э.) — сын Анаксандрида, царь Спарты, пал при обороне Фермопил в 480 г. до н. э. III, 25.

Леоннат — телохранитель и военачальник Александра Македонского IX, 3.

Леонт — друг Дионисия Старшего XIII, 34.

Леонтины — город в Сицилии II, 35.

Леопреп — отец Симонида Кеосского IV, 24.

Лепрей — сын Кавкона I, 24.

Лептин — брат Дионисия Старшего XIII, 45.

Лесбос XII, 19, 31.

Лето или Латона III, 1; V, 4.

Ливия I, 15; III, 18; XII, 55.

Лидия (лидийцы) II, 14; IV, 1; X, 14.

Ликург (IX в. до н. э.) — спартанский законодатель XII, 43; XIII, 8, 9, 14, 23; XIV, 29.

Ликург (IV в. до н. э.) — афинский оратор XIII, 24.

Лилибей — мыс в Сицилии XI, 13.

Лин — мифический певец и знаток музыки III, 32.

Лисандр (убит в 394 г. до н. э.) — спартанский полководец III, 20; VI, 4; VII, 12; X, 15; XI, 7; XII, 43; XIII, 8, 9; XIV, 29.

Лисид — философ, ученик Платона III, 17.

Лисимах — отец Аристида II, 43; III, 17; XIII, 44.

Лисимах — полководец Александра Македонского XII, 16.

Литиерс — мифический персонаж, сын царя Мидаса, царь Келены I, 27.

Локрийцы — жители Локриды Озольской (северное побережье Коринфского залива) III, 1.

Локры Эпизефирийские — город на побережье Бруттия (южная Италия) II, 22, 37; III, 17; VIII, 18; IX, 8; XII, 47; XIII, 10, 24; XIV, 4.

Лукания — область в южной Италии IV, 1.

Лукулл, Луций Лициний (ок. 106—56 гг. до н. э.) — римский полководец и государственный деятель XII, 25.

Mагнесийцы с Меандра — жители г. Магнесии на Меандре (Малая Азия) XIV, 46.

Макарий — митиленец, жрец Диониса XIII, 2.

Македония (македонцы) II, 41; VIII, 12; IX, 3; X, 22; XII, 43, 57, 64; XIII, 11; XIV, 17.

Ман — раб философа Диогена XIII, 28.

Мандана — мать Кира Старшего XII, 42.

Мантинея (мантинейцы) — город в Аркадии II, 22, 23; III, 3; XII, 3.

Мар — легендарный обитатель древнейшей Италии IX, 16.

Марды — племя в южной Армении I, 34.

Марий (156—86 гг. до н. э.) — римский полководец и политический деятель XII, 6; XIV, 36.

Марсий — фригийский силен, спутник Диониса XIII, 21.

Массалиоты — жители г. Массилии (ныне Марсель) II, 38.

Махим — мифический город III, 18.

Меандр — река в Карии (Малая Азия) XIV, 46.

Меандрий — самосец, современник Поликрата XII, 53.

Мегабиз — сатрап эпохи Александра Македонского II, 2.

Мегакл — отец Аглаиды I, 26.

Мегалополь (мегалополитяне) — город в Аркадии XII, 61; XIII, 20.

Мегарцы — жители г. Мегары (между Сароническим и Коринфским заливами) VII, 19; XII, 53, 56.

Медея — волшебница, дочь колхидского царя Ээта, жена Ясона V, 21.

Медонт — легендарный афинский царь, брат Нелея, сына Кодра VIII, 5.

Мелан — отец тирана Пиндара III, 26.

Меланипп — юноша из Акраганта II, 4.

Мелет — трагический поэт, один из обвинителей Сократа II, 13; X, 6.

Мелида — область южной Фессалии III, 1.

Мелисандр из Милета — эпический поэт догомеровского времени XI, 2.

Мелисс (V в. до н. э.) — философ элейской школы VII, 14.

Мелитид — фольклорный образ дурачка XIII, 15.

Мелос — один из Кикладских островов (Эгейское море) II, 23.

Мемфис — город в Среднем Египте XIII, 33.

Менандр (ок. 342–291 гг. до н. э.) представитель новоаттической комедии III, 14.

Менекрат — врач Филиппа Македонского XII, 51.

Менелай — соратник Александра Македонского IX, 3.

Менелай (390–369 гг. до н. э.) — сын македонского царя Аминты III, брат Филиппа XII, 43.

Менелай — герой троянской войны, супруг Елены IV, 20; XII, 25.

Менесфей — легендарный Царь Афин IV, 5.

Меоты — племя, обитавшее в бассейне рек, впадающих в Азовское море III, 39.

Меропа — супруга мифического царя Мессены Кресфонта XIV, 40.

Мессена (мессенцы) или Занкла — город в северной Сицилии II, 31; IX, 12.

Мессена (мессенцы) — область и город в юго—западном Пелопоннесе VI, 1; IX, 28; XIII, 42.

Метапонтий — город на северо—западном побережье Тарентского залива II, 26; IV, 17.

Метон (V в. до н. э.) — афинский астроном X, 7; XIII, 12.

Метопа — источник в Аркадии, вблизи г. Стимфала II, 33.

Меценат (I в. до н. э. — I в. н. э.) — друг и политический единомышленник Августа, знаменитый покровительством, которое он оказывал писателям и поэтам XII, 25.

Мигдоняне — древнее племя, населявшее район Милета VIII, 5.

Мидас, сын Гордия — легендарный фригийский царь III, 18; IV, 17; XII, 45.

Мидий — участник походов и доверенное, лицо Александра Македонского III, 23.

Мидия — страна между Арменией, Ассирией, Сузианой, Персидой и Каспийским морем II, 41.

Микале — мыс на ионическом побережье Малой Азии II, 25.

Микерин (1076–1056 гг. до н. э.) — царь Египта II, 41.

Миласы — город в Карии I, 25.

Милет — город в Ионии (Малая Азия) II, 38; III, 17; VIII, 5; XIII, 17.

Миллий — кротонец, ученик Пифагора IV, 17.

Милон Кротонский (2—я пол. VI в. до н. э.) — атлет и силач II, 24; XII, 22.

Мильтиад Старший — сын Кипсела, противник тирана Писистрата, тиран в Херсонесе Фракийском XII, 35.

Мильтиад Младший, сын Кимона — видный афинский политический деятель и полководец времени Персидских войн II, 25; XII, 35.

Мимнерм (VII в. до н. э.) — поэт XII, 36.

Миний — легендарный царь Орхомен III, 42.

Мирмекид из Милета — скульптор архаического (?) периода I, 17.

Мирмидон — отец Эрисихтона I, 27.

Митилена (митиленцы) — город на Лесбосе II, 9, 29; III, 17; VII, 15; XII, 18; XIII, 2; XIV, 24.

Митра — древнеперсидский бог солнца I, 33.

Митридат VI Великий Евпатор или Понтийский (120—63 гг. до н. э.) — царь Понта I, 27.

Миунт — город в Карии VIII, 5.

Мнасон — ученик Аристотеля III, 19.

Музы X, 21; XII, 2, 44, 50; XIII, 25; XIV, 37.

Мусей — мифический прорицатель и певец, ученик Орфея XIV, 21.

Навклид, сын Полибиада — спартанский эфор эпохи Пелопоннесской войны (?) XIV, 7.

Навкратис — город в Египте XII, 63.

Наксос — один из Кикладских островов (Эгейское море) VIII, 5.

Нелей — сын Кодра VIII, 5.

Нелей — царь Пилоса IV, 5.

Неокл — отец Фемистокла II, 12; X, 17.

Нестор — царь Пилоса, участник Троянской войны IV, 5; XII, 25.

Никий — афинянин из Пергасы IV, 23.

Никий (I в. до н. э. — I в. н. э.) — тиран о. Кос I, 29.

Никий (IV в. до н. э.) — живописец III, 31.

Никодор — кулачный боец II, 23.

Никокл [374/73—60 (?) гг. до н. э.] — царь Кипра VII, 2.

Никомах — отец Аристотеля II, 26.

Никомах из Фив (конец IV в. до н. э.) — живописец XIV, 47.

Никомед — фиванец XI, 9.

Никострат — кифарист IV, 2.

Никотел из Коринфа — сиракузский полководец II, 41.

Нил I, 3.

Нимфей из Кидонии — музыкант неизвестного времени XII, 50.

Ниоба — дочь Тантала; жестоко пострадала за хвастовство перед Латоной своим многочисленным потомством XII, 36.

Нисей — тиран Сиракуз, сын Дионисия Старшего, предшественник Дионисия Младшего II, 41.

Одиссей — один из героев Троянской войны IV, 20; VII, 5; IX, 11; XII, 25; XIII, 12.

Оксидраки — племя в Индии, живущее между Гангом и Гидаспом III, 23.

Олимп — гора на границе Пиерии (Македония) и Фессалии III, 1; VIII, 11.

Олимпиада — македонская царица, мать Александра Македонского XIII, 30, 36.

Олимпий — музыкант, ученик и любимец Марсия XIII, 20.

Олимпия — местность под г. Писа (Элида), где происходили Олимпийские игры IV, 9; IX, 34; X, 1, 7; XIV, 18.

Омис — перс, подданный Артаксеркса I–I, 33.

Онхест — город в Беотии XII, 57.

Орей — город на о. Евбея II, 41.

Орибантий — неизвестный эпический поэт догомеровского времени XI, 2.

Орикадм — сицилиец XI, 1.

Ороферн (свергнут ок. 160 г. до н. э.) — царь Каппадокии II, 41.

Орфей — мифический певец, которому приписывалось создание так называемых орфических гимнов VIII, 6; XIV, 21.

Осса — гора в северо—восточной Фессалии III, 1.

Ох — прозвище Артаксеркса III–IV, 8.

Павел, Луций Эмилий — римлянин, консул 168 г. до н. э. XII, 43.

Павсаний — македонец, убийца царя Филиппа II Македонского III, 45.

Павсаний (II в. н. э.) — писатель XII, 61.

Павсаний (V в. до н. э.) — спартанский регент и полководец, победитель при Платеях в 479 г. до н. э. III, 47; IV, 7, 15; IX, 41; XII, 34.

Павсаний из Керамика — афинский философ, современник Сократа II, 21.

Павсон [V–IV вв. до н. э. (?)] — живописец XIV, 15.

Паламед — герой Троянской войны XIII, 12.

Палатинский холм — один из семи холмов, на которых стоит Рим XII, 11.

Памфай (VI в. до н. э.) — гражданин Приены IV, 27.

Панарет (IV–III вв. до н. э.) — философ—академик X, 6.

Панкаста — наложница Александра Македонского XII, 34.

Парал — сын Перикла VI, 10.

Парис — троянский царевич, похититель Елены IX, 38; XII, 42. См. Александр.

Парисатида — персидская царица, мать Кира Младшего XII, 1.

Парнас — горная цепь в Фокиде VIII, 11.

Парос — один из Кикладских островов (Эгейское море) X, 13.

Паррасий из Эфеса (1-я пол. IV в. до н. э.) — живописец IX, 11.

Парфенион — гора в Аркадии XIII, 1.

Пасикл — приближенный эфесского тирана Пиндара III, 26.

Патары — город в Ликии I, 25.

Патрокл — троянский герой, любимый друг Ахилла XII, 7, 25; XIII, 14.

Патры — город в Ахайе XIII, 46.

Пафлагонцы — жители Пафлагонии, области в Вифинии I, 27.

Пеласгия — область Фессалии III, 1.

Пелий — сын Посейдона и Тиро XII, 42.

Пеллена — город в Ахайе (Пелопоннес) VI, 1.

Пелопид (погиб в 364 г. до н. э.) — фиванский полководец и политический деятель II, 43; XI, 9; XIV, 38.

Пелопия — дочь Фиеста, мать Эгисфа XII, 42.

Пелопоннес (пелопоннесцы) IX, 9; XII, 1; XIII, 1.

Пелопс — мифический правитель Пелопоннеса XIII, 5.

Пеней — река в Фессалии III, 1.

Пенелопа — супруга Одиссея XIV, 45,

Пергаса — аттический дем IV, 23.

Пердикка (убит в 321 г. до н. э.) — сподвижник Александра Македонского III, 23; IX, 3; XII, 16, 39, 64.

Периандр (627–585 гг. до н. э.) — коринфский тиран, один из так называемых семи мудрецов II, 41; XII, 35.

Перикл, сын Ксантиппа (493–429 гг. до н. э.) — глава афинской демократической партии, видный государственный деятель II, 13; III, 17; VI, 10; IX, 6; XIII, 24.

Перикл, сын Перикла — сын предыдущего IV, 23; VI, 10; XIII, 24.

Периктиона — мать Платона X, 21.

Персей (расцвет деятельности 260—57 гг. до н. э.) — философ, ученик стоика Зенона III, 17.

Персей (179–168 гг. до н. э.) — царь Македонии XII, 43.

Персида — главнейшая провинция Персидского царства (юго—западная часть нынешнего Ирана) I, 33.

Персы I, 21, 31, 32; II, 25, 28; III, 39; IX, 3; X, 14; XII, 1, 48, 62.

Пиерия — область в Македонии VIII, 11.

Пилос — город в Мессении (Пелопоннес) IV, 5.

Пиндар (ок. 522–442 гг. до н. э.) — поэт IV, 15; IX, 1, 15; XII, 36, 45; XIII, 7, 25.

Пиндар (1-я пол. VI в. до н. э.) — тиран Эфеса III, 26.

Пирей — гавань вблизи Афин II, 13.

Пирифой — друг Тесея IV, 5.

Пирр (319–272 гг. до н. э.) — царь Эпира XII, 33.

Писа — город в Элиде (Пелопоннес) IX, 2.

Писистрат (560–527 гг. до н. э.) афинский тиран III, 21; V, 13; VIII, 2, 16; IX, 25; XIII, 14.

Писистратиды — преемники Писистрата V, 13.

Питон, сын Кратева — сподвижник Александра Македонского XII, 16.

Питтак (VII–VI вв. до н. э.) — вождь митиленской народной партии, правитель и законодатель Митилены, один из так называемых семи мудрецов II, 29; III, 17; VII, 4.

Пифагор (VI в. до н. э.) — философ II, 26; IV, 17; V, 2; XII, 25, 32, 59; XIII, 20.

Пифагорейцы IX, 22; XII, 25.

Пифей (IV в. до н. э.) — афинский оратор, сторонник македонской партии VII, 7; XIV, 28.

Пифия — жрица дельфийского Аполлона II, 4; III, 43, 44; VIII, 5.

Пифон — змей, страж доаполлоновских Дельф III, 1.

Платеи — город в Беотии II, 25; III, 47.

Платон (428–348/7 гг. до н. э.) — философ II, 10, 18, 27, 30, 42; III, 17, 19, 27; IV, 9, 18, 19; VII, 14, 17; VIII, 2, 9; IX, 10, 22; X, 21; XI, 10; XII, 19, 25, 29, 30, 45; XIII, 29, 31; XIV, 9, 33, 42.

Полиагр — афинянин V, 8.

Полиарх — афинянин VIII, 4.

Полибиад — лакедемонянин, отец Навклида XIV, 7.

Полигнот (V в. до н. э.) — афинский живописец IV, 3.

Полидамант — троянец, друг Гектора XII, 25.

Полидевк I, 30. См. Диоскуры.

Полидор — известный тупица XIII, 15.

Поликлет (V в. до н. э.) — скульптор XIV, 8, 16.

Поликрат (537–522 гг. до н. э.) — тиран Самоса IX, 4; XII, 25.

Поликрат (IV в. до н. э.) — афинский оратор XI, 10.

Полимнид — отец Эпаминонда II, 43.

Полисперхонт — полководец Александра Македонского XII, 43.

Помпей Великий (106—48 гг. до н. э.) — римский государственный деятель и полководец VII, 21.

Пор (убит в 318 г. до н. э.) — индийский царь областей, лежавших между Гидаспом и Акесином V, 6.

Порпак — источник в Сицилии II, 33.

Порция (I в. до н. э.) — дочь Катона, супруга Брута XIV, 45.

Посейдон VI, 7.

Посидипп (III в. до н. э.) — представитель новой комедии I, 26.

Потидея — коринфская колония на македонском полуострове Паллена III, 17.

Праксид — митиленец XIV, 24.

Пракситея — дочь Леоя XII, 28.

Прамна — гора на о. Икария (Эгейское море) XII, 31.

Прет — мифический царь Арголиды III, 42.

Приам — царь Трои XII, 42.

Приена — город в Ионии (Малая Азия) IV, 27; VIII, 5.

Проксен — участник похода Кира Младшего, ученик Горгия и друг Ксенофонта XII, 25.

Промах — воин Александра Македонского II, 41.

Пронакт — сын немейского царя Лика или Ликурга IV, 5.

Протагор (480–411 гг. до н. э.) — софист I, 23; IV, 20.

Протей — кулачный боец, молочный брат Александра Македонского XII, 26.

Протесилай — царь одного из фессалийских племен, участник Троянской войны XIV, 45.

Протоген (2—я пол. IV в. до н. э.) — живописец XII, 41.

Псаммитих (656–617 гг. до н. э.) — царь Египта XIII, 33.

Псофидийцы — жители г. Псофида в Аркадии II, 33.

Птолемей Лаг (323–283 гг. до н. э.) — военачальник Александра, после его смерти основатель династии Лагидов, царь Птолемей I Сотер I, 30; III, 17; XII, 16, 64; XIII, 13.

Птолемей II Филадельф (285–246 гг. до н. э.) — царь Египта IV, 15.

Птолемей III Евергет (?) (246–221 гг. до н. э.) — царь Египта XIV, 43.

Птолемей IV Филопатор или Трифон (221–203 гг. до н. э.) — царь Египта XIII, 22; XIV, 31.

Ракок — мард, подданный Артаксеркса I–I, 34.

Регий — город в южной Италии III, 17; V, 20.

Рек — кентавр XIII, 1.

Рем — брат—близнец Ромула, мифический основатель Рима VII, 16.

Рея Сильвия — дочь царя Альбы Нумитора, жрица Весты, мать близнецов Ромула и Рема VII, 16.

Рим (римляне) II, 38, 41; III, 34; VII, 11, 16; IX, 12; XI, 9; XII, 6, 11, 14, 25, 33, 43; XIV, 45.

Родий — река в Троаде I, 25.

Родопа — горный кряж во Фракии V, 11.

Родопида — гетера XIII, 33.

Родос (родосцы) — остров и одноименный город I, 28; III, 17; IX, 34; XII, 26, 31.

Ромул — мифический основатель и первый царь Рима VII, 16; XIV, 36.

Савроматы или сарматы — скифское племя, обитавшее в степях северного Причерноморья III, 39.

Саки — кочевое скифское племя, обитавшее в Средней Азии XII, 38.

Саламин — остров в северной части Саронического залива у берегов Аттики VII, 19.

Самос (самосцы) — остров с одноименным городом у ионического побережья Малой Азии II, 9; IV, 5; VIII, 5; IX, 4, 11; XII, 35, 53.

Саннирион (V в. до н. э.) — афинский комический поэт X, 6.

Саннирион — глупец; время жизни неизвестно XIII, 15.

Сапфо (VII–VI в. до н. э.) — поэтесса XII, 19.

Сардиния IV, 1.

Сарды — город в Лидии I, 25; XII, 35.

Сатир (III в. до н. э.) — флейтист III, 33.

Селевк I Никатор (ум. в 281 г. до н. э.) — военачальник Александра Македонского, основатель Сирийской монархии XII, 16.

Семирамида (IX в. до н. э.) — ассирийская царица, супруга Нина; очевидно, Саммурамат, супруга царя Шамши—Адада V–VII, 1; XII, 39.

Сервий Туллий (578–534 гг. до н. э.) — легендарный царь Рима XIV, 36.

Сесострис — мифический царь Египта; образ, вобравший в себя черты нескольких фараонов XII, 4.

Сибарис (сибаритяне) — город в южной Италии I, 19; III, 43; IX, 24; XII, 24; XIV, 20.

Сивиллы — легендарные пророчицы; им приписываются стихотворные собрания изречений XII, 35.

Сигей — геллеспонтский город XII, 13.

Сикион (сикионцы) — город в северном Пелопоннесе II, 33; VI, 1; XII, 24.

Силен — спутник Диониса, обладающий даром пророчествовать. Эту его способность использовал Мидас III, 18.

Силосонт — брат тирана Поликрата IV, 5.

Сильвия — см. Рея Сильвия.

Симиха — мать македонского царя Архелая XII, 43.

Симмий — ученик Сократа I, 16.

Симонид Кеосский (556–468 гг. до н. э.) — поэт IV, 15, 24; VIII, 2; IX, 1, 41; XII, 25.

Синет — перс, подданный Артаксеркса Мнемона I, 32.

Сиракузы (сиракузяне) — город в Сицилии II, 33; VI, 12; XII, 31, 44, 47; XIII, 37.

Сирены — мифические существа полуптицы—полуженщины, очаровывающие людей пением XII, 1.

Сирос — один из Кикладских островов (Эгейское море) IV, 28.

Сицилия (сицилийцы) I, 15; III, 17; X, 18; XI, 1, 4, 11, 13; XII, 1, 44, 47; XIII, 38; XIV, 33.

Скамандроним — отец Сапфо XII, 19.

Скиф (VI–V вв. до н. э.) — царь занклийцев VIII, 17.

Скифы — кочевые племена, обитавшие по нижнему течению Дуная и к северу от Черного и Каспийского морей II, 41; V, 7.

Скопас, сын Креонта — фессалийский династ, современник Кира Младшего II, 41; XII, 1.

Смердий — возлюбленный Поликрата Самосского IX, 4.

Сминдерид (VI в. до н. э.) — сибаритянин, один из женихов дочери Клисфена Агаристы IX, 24; XII, 24.

Сократ (469–399 гг. до н. э.) — афинский философ I, 16; II, 1, 6, 11, 13, 25, 30, 36, 43; III, 17, 27, 28; IV, 11, 15, 16, 21; VII, 10, 14; VIII, 1; IX, 7, 29, 34, 35; X, 14; XI, 10, 12; XII, 15, 25; XIII, 27, 32; XIV, 15, 17, 33.

Солон (ок. 638–559 гг. до н. э.) афинский законодатель и поэт, один из так называемых семи мудрецов II, 22; III, 17; V, 7; VII, 19; VIII, 9, 10, 16.

Солы — город в Киликии IX, 39.

Сосий — неизвестный философ—атеист II, 31.

Софонид — отец Эфиальта II, 43; III, 17.

Софрониск — отец философа Сократа II, 1, 43; XIII, 32.

Спарта или Лакедемон — главный город Лаконии IX, 39; XI, 7; XIV, 7, 29.

Спартон — родосец, пленник Александра Македонского I, 25.

Спевсипп — племянник, ученик и последователь Платона III, 19.

Стагир — город на восточном побережье Халкидики III, 46.

Стесихор из Гимеры (1-я пол. VI в. до н. э.) — поэт IV, 26; X, 18.

Стимфалийцы — жители г. Стимфала в Аркадии II, 33.

Стратон, сын Коррага — олимпионик IV, 15.

Стратон (IV в. до н. э.) — царь Сидона VII, 2.

Стратоник — афинский кифарист эпохи Александра Македонского XIV, 14.

Сципион, Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший (185–129 гг. до н. э.) — римский политический деятель и полководец XI, 9; XII, 14.

Тавростен — житель Эгины, олимпионик IX, 2.

Таксил — индийский царь областей, лежавших между Индом и Гидаспом, современник Александра Македонского V, 6.

Талет Критский (VIII–VII в. до н. э.) — музыкант и поэт XII, 50.

Танагра — город в Беотии VII, 14.

Тапиры — горное племя в восточной Гиркании (область древней Персии, приблизительно нынешний Мазандеран) III, 13.

Тарент (тарентяне) — город в южной Италии III, 17; V, 20; VII, 9, 14; XI, 3; XII, 30.

Таррий — сын Диномена, македонец в войске Александра XII, 16.

Тахос (362–361 гг. до н. э.) — царь Египта V, 1.

Теламон — отец Аякса IX, 11.

Телемах — сын Одиссея XII, 25.

Телеф — сын Геракла и Авги XII, 42.

Тельмесс (тельмессцы) — город в Ликии XII, 64.

Тельмесс — река в Сицилии II, 33.

Темеса — город в южной Италии VIII, 18.

Темисон — придворный (?) царя Антиоха II, 41.

Темпы или Темпейская долина — долина в Фессалии III, 1.

Тенара — город в Лаконике VI, 7.

Теокл — коринфянин XIV, 24.

Теон — живописец, современник Филиппа и Александра Македонских II, 44.

Теопа — дочь Леоя XII, 28.

Теос — город на ионическом побережье Малой Азии VIII, 2, 5; IX, 4.

Теофраст (ок. 372–287 гг. до н. э.) — философ, ученик Аристотеля II, 38; IV, 19, 20; VIII, 12; IX, 11.

Терамен — один из тридцати тиранов, душа олигархического переворота 411 г. до н. э. IX, 21.

Терпандр (1-я пол. VII в. до н. э.) — поэт XII, 50.

Тесей — легендарный афинский царь и герой, совершивший замечательные подвиги IV, 5; V, 13.

Тимандрид — лакедемонянин XIV, 32.

Тимей (IV–III вв. до н. э.) — историк XII, 29.

Тимесий из Клазомен (VII в. до н. э.) — основатель г. Абдеры XII, 9.

Тимократ — телохранитель Дионисия Младшего XII, 47.

Тимокреонт (1-я пол. IV в. до н. э.) — родосский поэт и атлет I, 27.

Тимолай (середина IV в. до н. э.) — фиванский государственный деятель II, 41.

Тимон из Флиунта (1-я пол. III в. до н. э.) — философ—скептик II, 41.

Тимофей, сын Конона (IV в. до н. э.) — афинский полководец II, 10, 18; III, 16, 47; XII, 43; XIII, 43; XIV, 3.

Тиндариды — братья Кастор и Полидевк IV, 5. См. Диоскуры.

Тир — город в Финикии III, 23.

Тиридат — евнух Артаксеркса II Мнемона XII, 1.

Тиринфяне — жители г. Тиринфа (Арголида) III, 15, 39.

Тиро — супруга Посейдона, мать близнецов Пелия и Нелея XII, 42.

Тиррения — Этрурия, область Италии I, 20.

Тиртей (VII в. до н. э.) — поэт XII, 50.

Тис (IV в. до н. э.) — пафлагонский династ I, 27.

Титорм — этолийский пастух XII, 22.

Титравст (V–IV в. до н. э.) — персидский хилиарх I, 21.

Тиха — богиня Случая XIII, 43.

Трасонид — коринфянин XIV, 24.

Триз — тиран XIV, 22.

Трезенец — житель г. Трезены (Арголида) XI, 2.

Тросилл — афинянин IV, 25.

Трофоний — ипостась хтонического Зевса; имел в Беотии знаменитый храм с оракулом III, 45.

Троянцы IX, 38; XII, 25, 64.

Фаларид (прибл. 570–554 гг. до н. э.) — тиран г. Акраганта, славившийся своей жестокостью II, 4.

Фалес (VII–VI вв. до н. э.) — философ ионической школы, один из так называемых семи мудрецов III, 17.

Фаон — любимец Афродиты XII, 18.

Фарнабаз (V–IV вв. до н. э.) — сатрап Малой Азии IV, 15.

Фасос — остров в Эгейском море у побережья Фракии IV, 3; X, 13; XII, 31; XIII, 6.

Феаг, сын Демодока — ученик Сократа, философ IV, 5; VIII, 1.

Феб — Аполлон II, 32. См. Аполлон.

Федон — ученик Сократа I, 16.

Фемистокл (ок. 525 — ок. 459 гг. до н. э.) — афинский полководец и государственный деятель, создатель морского могущества Афин II, 12, 28; III, 21, 47; IX, 5, 18; X, 17; XII, 43; XIII, 40, 44.

Фенарета — мать Сократа II, 1.

Феодор (IV в. до н. э.) — трагический поэт и актер XIV, 40.

Феодор — флейтист, современник Деметрия Полиоркета XII, 17.

Феодота (V–IV вв. до н. э.) — гетера XIII, 32.

Феопомп с Хиоса (1-я пол. IV в. до н. э.) — оратор и историк III, 18; VII, 2.

Ферекид Сиросский (VI в. до н. э.) — философ IV, 28; V, 2.

Ференика — гречанка X, 1.

Фермопилы — ущелье в Фессалии III, 25.

Феры — город в Фессалии XIV, 40.

Феспии (феспийцы) — город в Беотии VI, 1; XI, 6.

Фессалиотида — область Фессалии I, 3.

Фессалия (фессалийцы) — страна на северо—востоке Эллады III, 1; XII, 1.

Фивы (фиванцы) — город в Беотии II, 7, 42, 43; III, 1, 6, 45; IV, 4, 5, 8; XII, 3, 57; XIII, 5, 7, 25, 42; XIV, 38.

Фиест — отец Пелопии и Эгисфа XII, 42.

Филет Косский (IV–III вв. до н. э.) — поэт александрийской школы IX, 14; X, 6.

Филипп II Македонский — сын Аминты III (379–336 гг. до н. э.), царь Македонии III, 45; IV, 19; VI, 1; VII, 12; VIII, 12, 15; XII, 43, 51, 53, 54, 60; XIII, 7, 11; XIV, 48.

Филипп — отец Антигона I–XII, 43.

Филиппид (III в. до н. э.) — автор новой комедии X, 6; XII, 31.

Филиск из Эгины — философ—киник, наставник и друг Александра Македонского XIV, 11.

Филиск (I в. до н. э. — I в. н. э.) — философ—эпикуреец IX, 12.

Филоксен (435–380 гг. до н. э.) — дифирамбический поэт X, 9; XII, 44.

Филоксенова пещера — пещера в Сиракузах XII, 44.

Филолай — философ—пифагореец, современник Сократа I, 23.

Флиасийцы — жители г. Флиунта в северо—восточном Пелопоннесе II, 33.

Фокея (фокеяне) — город на побережье Ионии VIII, 5; XII, 1.

Фокион (казнен в 318 г. до н. э.) — афинский полководец и политический деятель, сторонник македонской партии I, 25; II, 16, 43; III, 17, 47; IV, 16; VII, 9; XI, 9; XII, 43, 49; XIII, 41; XIV, 10.

Форбант — отец Астидамеи I, 24.

Фракия (фракийцы) — страна, лежавшая к северу от Эгейского моря III, 15; V, 11; VIII, 6; XII, 20, 43.

Фригия (фригийцы) — область в Малой Азии II, 31; X, 5, 14; XI, 2 (здесь синоним слова «троянец»); XII, 45.

Фрина — прозвище известной афинской гетеры Мнесареты IX, 32.

Фриних (V в. до н. э.) — трагический поэт III, 8; XIII, 17.

Фтия — возлюбленная Зевса I, 15.

Фудипп (казнен в 318 г. до н. э.) — афинский политический деятель, сторонник олигархии XIII, 41.

Фукидид (ок. 465–399 гг. до н. э.) — афинский историк XII, 50.

Фурии — город в южной Италии XII, 61.

Халкедон — город в Вифинии на Пропонтиде (Босфор) II, 41; XIV, 9.

Халкидяне — жители г. Халкида на о. Евбея VI, 1.

Харидем из Орея (IV в. до н. э.) — наемник II, 4.

Харилай — обжора, осмеянный поэтом Архилохом I, 27.

Харипп — пафлагонец I, 27.

Харитон — акрагантянин, подданный тирана Фаларида II, 4.

Хармид — сын Главкона, родственник Платона и друг Сократа VIII, 1.

Харон из Лампсака (VI в. до н. э.) — историк и географ I, 15.

Харонд (V в. до н. э.) — катанский законодатель III, 17.

Херонея — город в Беотии V, 10; VI, 1; VIII, 15; XII, 53.

Херсонес Книдский — полуостров в Карии с крупным дорийским г. Книдом II, 33.

Хилон (нач. VI в. до н. э.) — лакедемонянин, один из так называемых семи мудрецов III, 17.

Хиос (хиосцы) — остров в Эгейском море и город на этом острове II, 41; III, 42; VII, 20; VIII, 5; X, 7; XII, 31; XIV, 18, 25.

Хирон — кентавр XII, 25.

Хоасп или Евлей — река вблизи Суз XII, 40.

Хрисипп — сын Пелопса XIII, 5.

Цезарь Гай Юлий (100—44 гг. до н. э.) — римский политический деятель и писатель VII, 21.

Цестилия — неизвестная римлянка IV, 45.

Цицерон Марк Туллий (106—43 гг. до н. э.) — римский оратор, писатель и политический деятель XII, 25.

Эагр — легендарный эпический поэт XIV, 21.

Эгейстийцы — жители г. Эгесты в Сицилии II, 33.

Эгий — город в Ахайе I, 15.

Эгина (эгинеты) — остров в Сароническом заливе II, 9; IX, 2; XII, 10.

Эгисф — сын Фиеста IV, 26: XII, 42.

Эзоп (VI в. до н. э.) — баснописец X, 5.

Экбатаны — столица Мидии VII, 8.

Эксенет из Акраганта — олимпионик II, 8.

Эксонэ — аттический дем IV, 25.

Элега — дочь Прета III, 42.

Электра — дочь Агамемнона и Клитемнестры, сестра Ореста IV, 26.

Элеон — город в Беотии XII, 35.

Элея — город на побережье Эолиды (Малая Азия) I, 25.

Элида — область в восточной части Пелопоннеса VI, 1.

Эллада (эллины) XII, 1, 39; XIII, 14. См. Греция.

Эллопид — друг Дионисия Старшего IV, 8.

Эмпедокл (середина V в. до н. э.) — философ XII, 32.

Эней — Троянский герой, сын Афродиты и Анхиза; после падения Трои отправился с троянскими святынями в Италию, и его потомки, согласно преданию, основали Рим III, 22; VII, 16; XII, 64.

Энианы — греческое племя, населявшее южную Фессалию III, 1.

Энипо — мать Архилоха X, 13.

Энопид с Хиоса — астроном, современник Демокрита X, 7.

Эпаминонд (ок. 418–362 гг. до н. э.) — фиванский полководец и государственный деятель II, 43; III, 17; IV, 8, 16; V, 5; VII, 14; XI, 9; XII, 3, 43; XIII, 42; XIV, 38.

Эпидавр — город в Арголиде III, 24.

Эпидамн — город в южной Иллирии XIII, 16.

Эпикур (341–270 гг. до н. э.) — философ—материалист II, 31; IV, 13.

Эпикурейцы IX, 12.

Эпиполы — район г. Сиракуз XII, 44.

Эпитимид — неизвестный историк (?) IV, 7.

Эпихарм (VI–V вв. до н. э.) — представитель дорической комедии II, 34.

Эрасин — река в Аркадии II, 33.

Эргана — эпитет Афины I, 2.

Эресий — город на Лесбосе VIII, 12.

Эретрия (эретреец) — город на о. Евбея (Эгейское море) IX, 33; XII, 35.

Эрехтей — аттический герой, легендарный царь Афин V, 13.

Эрик — город в Сицилии I, 15.

Эримант — река в Аркадии II, 33.

Эриннии — богини кровной мести IX, 29.

Эрисихтон — святотатец, наказанный Деметрой неутолимым голодом I, 27.

Эритры — город в Малой Азии VIII, 5.

Эрихтоний — аттический герой, сын богини Земли III, 38.

Эрот III, 9.

Эсхил (525–456 гг. до н. э.) — трагический поэт V, 19.

Эсхин (389–314 гг. до н. э.) — афинский оратор, глава македонской партии VIII, 12.

Эта — горный кряж в южной Фессалии III, 1.

Этеокл (IV в. до н. э.) — спартанский эфор XI, 7.

Этна — вулкан в Италии VIII, 11.

Этра — мать Тесея IV, 5.

Эфес (эфесяне) — город на ионическом побережье Малой Азии II, 3; III, 26; VIII, 5; XIII, 8, 9; XIV, 46.

Эфиальт, сын Софонида (убит в 457 г. до н. э.) — афинянин, поддерживавший демократические начинания Перикла; известен своей реформой ареопага II, 43; III, 17; XI, 9; XIII, 39.

Эфор (середина IV в. до н. э.) — историк XIII, 23.

Эхекратид (V в. до н. э.) — софист, друг Фокиона I, 25.

Юлида — город на о. Кеос IV, 15.

Ялис — основатель города Ялис на о. Родос XII, 41.

Ясион — отец Аталанты XIII, 1.

Ясон (убит в 370 г. до н. э.) — тиран г. Феры XI, 9.