Квинт Флакк
Сочинения

Имя Горация — одно из самых популярных среди имен писателей древности. Даже те, кто никогда не читал ни одной его строчки, обычно знакомы с этим именем. Хотя бы по русской классической поэзии, где Гораций был частым гостем. Недаром Пушкин в одном из своих стихотворений перечисляет его среди своих любимых поэтов: «Питомцы юных Граций, с Державиным потом чувствительный Гораций является вдвоем…» — а в одном из последних стихотворений ставит его слова — начальные слова оды III, 30 — эпиграфом к собственным строкам на знаменитую горациевскую тему: «Exegi monumentum. Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»

Но если читатель, плененный тем образом «питомца юных Граций», какой рисуется в русской поэзии, возьмет в руки стихи самого Горация в русских переводах, его ждет неожиданность, а может быть, и разочарование.

Неровные строчки, без рифм, с трудно уловимым переменчивым ритмом. Длинные фразы, перекидывающиеся из строчки в строчку, начинающиеся второстепенными словами и лишь медленно и с трудом добирающиеся до подлежащего и сказуемого. Странная расстановка слов, естественный порядок которых, словно нарочно, сбит и перемешан. Великое множество имен и названий, звучных, но малопонятных и, главное, совсем, по-видимому, не идущих к теме. Странный ход мысли, при котором сплошь и рядом к концу стихотворения поэт словно забывает то, что было вначале, и говорит совсем о другом. А когда сквозь все эти препятствия читателю удается уловить главную идею того или другого стихотворения, то идея эта оказывается разочаровывающе банальной: «Наслаждайся жизнью и не гадай о будущем», «Душевный покой дороже богатства» и т. п. Вот в каком виде раскрывается поэзия Горация перед неопытным читателем.

Если после этого удивленный читатель, стараясь понять, почему же Гораций пользуется славой великого поэта, попытается заглянуть в толстые книги по истории древней римской литературы, то и здесь он вряд ли найдет ответ на свои сомнения. Здесь он прочитает, что Гораций родился в 65 году до н. э. и умер в 8 году до н. э.; что это время его жизни совпадает с важнейшим переломом в истории Рима — падением республики и установлением империи; что в молодости Гораций был республиканцем и сражался в войсках Брута, последнего поборника республики, но после поражения Брута перешел на сторону Октавиана Августа, первого римского императора, стал близким другом пресловутого Мецената — руководителя «идеологической политики» Августа, получил в подарок от Мецената маленькое имение среди Апеннин и с тех пор до конца дней прославлял мир и счастье римского государства под благодетельной властью Августа: в таких-то одах прославлял так-то, а в таких-то одах так-то. Все это — сведения очень важные, но ничуть не объясняющие, почему Гораций был великим поэтом. Скорее, наоборот, они складываются в малопривлекательный образ поэта-ренегата и царского льстеца.

И все-таки Гораций был гениальным поэтом, и лучшие писатели Европы не ошибались, прославляя его в течение двух тысяч лет как величайшего лирика Европы. Однако «гениальный» — не значит: простой и легкий для всех. Гениальность Горация — в безошибочном, совершенном мастерстве, с которым он владеет сложнейшей, изощреннейшей поэтической техникой античного искусства — такой сложной, такой изощренной, от которой современный читатель давно отвык. Поэтому, чтобы по-должному понять и оценить Горация, читатель должен прежде всего освоиться с приемами его поэтической техники, с тем, что античность называла «наука поэзии». Только тогда перестанут нас смущать трудные ритмы, необычные расстановки слов, звучные имена, прихотливые изгибы мысли. Они станут не препятствиями на пути к смыслу поэзии Горация, а подспорьями на этом пути.

Вот почему это краткое введение в поэзию Горация мы начали не с эпохи, не с тем и идей, а с противоположного конца — с метрики, стиля, образного строя, композиции стихотворений поэта, чтобы от них потом взойти и к темам, и к идеям, и к эпохе.

Стих Горация действительно звучит непривычно. Не потому, что в нем нет рифмы (античность вообще не знала рифмы; она появилась в европейской поэзии лишь в средние века), — рифмы нет и в «Гамлете», и в «Борисе Годунове», и наш слух с этим легко мирится. Стих Горация труден потому, что строфы в нем составляются из стихов разного ритма (вернее сказать, даже разного метра): повторяющейся метрической единицей в них является не строка, а строфа. Такие разнометрические строфы могут быть очень разноообразны, и Гораций пользуется их разнообразием очень широко: в его одах и эподах употребляется двадцать различных видов строф. Восхищенные современники называли поэта: «обильный размерами Гораций».

Полный перечень всех двадцати строф, какими пользовался Гораций, со схемами и образцами, обычно прилагается в конце всякого издания стихов Горация. Читатель найдет такой перечень и в нашем издании. Но все эти схемы и примеры будут для него бесполезны, если он не уловит в них за сеткой долгих и кратких, ударных и безударных слогов того живого движения голоса, той гармонической уравновешенности восходящего и нисходящего ритма, которая определяет мелодический облик каждого размера. Конечно, при передаче на русском языке, не знающем долгих и кратких слогов, горациевский ритм становится гораздо беднее и проще, чем в латинском подлиннике. Но и в русском переложении главные признаки ритма отдельных строф можно почувствовать непосредственно, на слух.

Вот «первая асклепиадова строфа» — размер, выбранный Горацием для первого и последнего стихотворений своего сборника од (I, 1 и III, 30):

В первом полустишии каждого стиха здесь — восходящий ритм, движение голоса от безударных слогов к ударным:

Затем — цезура, мгновенная остановка голоса на стыке двух полустиший; а затем — второе полустишие, и в нем — нисходящий ритм, движение голоса от ударных слогов к безударным:

Каждый стих строго симметричен, ударные и безударные слоги располагаются с зеркальным тождеством по обе стороны цезуры, восходящий ритм уравновешивается нисходящим ритмом, за приливом следует отлив.

Вот «алкеева строфа» — любимый размер Горация:

Здесь тоже восходящий ритм уравновешивается нисходящим, но уже более сложным образом. Первые два стиха звучат одинаково. В первом полустишии — восходящий ритм:

во втором — нисходящий:

Третий стих целиком выдержан в восходящем ритме:

А четвертый — целиком в нисходящем ритме:

Таким образом, здесь на протяжении строфы прокатываются три ритмические волны: две — слабые (полустишие — прилив, полустишие — отлив) и одна — сильная (стих — прилив, стих — отлив). Строфа звучит менее мерно и величественно, чем «асклепиадова», но более напряженно и гибко.

Вот «сапфическая строфа», следующая, после алкеевой, по частоте употребления у Горация:

И здесь восходящий и нисходящий ритмы чередуются, но в обратном порядке: в первом полустишии ритм нисходящий («Вдосталь снега слал…»), во втором — восходящий («…и зловещим градом»). Так — в первых трех стихах; а четвертый стих — короткий, заключительный, и ритм в нем — только нисходящий («Огненной дланью»). Таким образом, здесь строгого равновесия ритма уже нет, нисходящий ритм преобладает над восходящим, и строфа звучит спокойно и важно.

А вот противоположный случай: восходящий ритм преобладает над нисходящим. Это «третья асклепиадова строфа»:

Первые два стиха повторяют ритм уже знакомых нам строк «Славный муж, Меценат…»: полустишие восходящее, полустишие нисходящее. А затем следуют два коротких стиха, оба — с восходящим ритмом; ими заканчивается строфа, и звучит она взволнованно и живо.

Нет надобности разбирать подобным образом все горациевские строфы: каждый читатель, хоть немного обладающий чувством ритма, сам расслышит их гармоническое звучание и сам привыкнет улавливать его в читаемых стихах. И тогда перед ним раскроются многие черточки искусства Горация, незаметные с первого взгляда. Он поймет, почему Гораций разделил свои стихотворения на «оды», написанные четверостишными строфами, и «эподы», написанные двустишными строфами (само слова «ода» означает по-гречески «песня», а «эподы» — «припевки»). Он оценит умение, с каким Гораций чередует стихотворения разных размеров, чтобы не прискучивал ритм одних и тех же строф. Он заметит, что первая книга од открывается своеобразным «парадом размеров», — девять стихотворений девятью разными размерами! — а третья книга, наоборот, монолитным циклом шести «римских од», единых не только по содержанию, но и по ритму — все они написаны алкеевой строфой. Он почувствует, что не случайно Гораций, издавая отдельным сборником три первые книги од, объединил общим размером первую оду первой книги (посвящение Меценату) и последнюю оду последней книги (обращение к Музе — знаменитый «Памятник»), а когда через десять лет ему пришлось добавить к этим трем книгам еще четвертую, то новую оду, написанную этим размером, он поместил в ней в самой середине. А если при этом вспомнить, что до Горация все эти сложные размеры, изобретенные греческими лириками, были в Риме почти неизвестны — дальше грубых проб дело не шло, — то не придется удивляться, что именно здесь видит Гораций свою высшую заслугу перед римской поэзией и именно об этом говорит в своем «Памятнике»:

Ритм горациевских строф — это как бы музыкальный фон поэзии Горация. А на этом фоне развертывается чеканный узор горациевских фраз.

Язык и стиль — та область поэзии, о которой менее всего возможно судить по переводу. А сказать о них необходимо, и особенно необходимо, когда речь идет о стихах Горация.

Есть выражение: «Поэзия — это гимнастика языка». Это значит: как гимнастика служит для гармонического развития всей мускулатуры тела, а не только для тех немногих мускулов, которые нужны нам для нашей повседневной работы, так и поэзия дает народному языку возможность развить и использовать все заложенные в нем выразительные средства, а не ограничиваться простейшими, разговорными, первыми попавшимися. Разные литературные языки, направления, стили — это разные системы гимнастики языка. И система Горация среди них может быть безоговорочно признана совершеннейшей, совершеннейшей по полноте охвата языкового организма. Один старый московский профессор-латинист говорил, что он мог бы изучать со студентами всю латинскую грамматику по одному Горацию: нет таких тонкостей в латинском языке, на которые у Горация бы не нашлось великолепного примера.

Именно эта особенность языка и стиля Горация доставляет больше всего мучений переводчикам. Ведь не у всех языков одинаковая мускулатура, не ко всем применима полностью горациевская система гимнастики. Как быть, если весь художественный эффект горациевского отрывка заключен в таких грамматических оборотах, которых в русском языке нет? Например, по-латыни можно сказать не только «дети, которые хуже, чем отцы», но и «дети, худшие, чем отцы»; по-русски это звучит очень тяжело. По-латыни можно сказать не только «породивший» или «порождающий», но и в будущем времени: «породящий»; по-русски это вовсе невозможно. У Горация цикл «римских од» кончается знаменитой фразой о вырождении римского народа; вот его дословный перевод: «Поколение отцов, худшее дедовского, породило порочнейших нас, породящих стократ негодное потомство». По-латыни это великолепная по сжатости и силе фраза, по-русски — безграмотное косноязычие. Конечно, переводчики умеют обходить эти трудности; в этой книге, в концовке оды III, 6, читатель увидит, как передал эту фразу русский стихотворец: смысл тот же, нарастание впечатления то же, но величавая плавность оригинала безвозвратно потеряна. Переводчик не виноват: этого требовал русский язык.

К счастью, есть, по крайней мере, некоторые средства, которыми русский язык позволяет переводу достичь большей близости к латинскому оригиналу, чем другие языки. И прежде всего это — расстановка слов, та самая, которая так смущала неопытного читателя. В латинском языке расстановка слов в предложении — свободная, в английском или французском — строго определенная, поэтому при переводе на эти языки все горациевские фразы перестраиваются по единому образцу и теряют всякое сходство с подлинником. А в русском языке расстановка слов тоже свободная, и русские поэты умели блестяще этим пользоваться, как у Пушкина в «Цыганах» кончается рассказ старика об Овидии:

Это значит: «его кости — гости сей чуждой земли, не успокоенные и смертью». Расстановка слов — необычная и не сразу понятная, но слуха она не раздражает, потому что в русском языке она все же допустима. Конечно, употребляется такой прием редко. Но не случайно, что у Пушкина эта вольность в расположении слов появляется как раз в рассказе о латинском поэте. Потому что в латинской поэзии такое прихотливое переплетение слов — не редкость, а обычное явление, не исключение, а правило. Представьте себе не две строчки, а целое стихотворение, целое собрание сочинений, написанное такими изощренными фразами, как «И смертью чуждой сей земли не успокоенные гости», — и вы представите себе поэзию Горация.

Что же дает поэтическому языку такая затрудненная расстановка слов? На этот вопрос можно ответить одним словом: напряженность. Как воспринимает наш слух пушкинскую фразу? Услышав, что после слова «кости» фраза не кончена, мы напряженно ждем того слова, которое свяжет предыдущие слова с дальнейшими, и не успокаиваемся, пока не услышим слов «не успокоенные». И пока в нас живо это ожидание, это напряжение, мы с особенным, обостренным вниманием вслушиваемся в каждое промежуточное слово: не оно ли наконец замкнет оборванное словосочетание и утолит наше чувство языковой гармонии? А как раз такое обостренное внимание и нужно от нас поэту, который хочет, чтобы каждое его слово не просто воспринималось, а жадно ловилось и глубоко переживалось. И Гораций умеет поддержать в нас это напряжение от начала до конца стихотворения: не успеет замкнуться одно словосочетание, как читателя уже держат в плену другие. А когда замкнутое словосочетание слишком коротко и напряжению, казалось бы, неоткуда возникнуть, Гораций разрубает словосочетание паузой между двумя стихами, и читатель опять в ожидании: стих окончен, а фраза не окончена, что же дальше?

Вот почему так важна в стихах Горация вольная расстановка слов; вот почему русские переводчики не могут отказаться от нее с такой же легкостью, как отказываются от причастий «пройдущий», «породящий» (среди них старательнее всех сохранял ее Брюсов); вот почему то и дело русский Гораций дразнит слух своего читателя такими напряженными фразами, как, например, в оде к Вакху (II, 19):

Но если напряженность фразы нужна поэту для того, чтобы добиться обостренного внимания читателя к слову, то обостренное внимание к слову нужно читателю для того, чтобы ярче и ощутимее представить себе образы читаемого произведения. Ибо слово лепит образ, а из образов складывается внутренний мир поэзии. В этот мир образов поэзии Горация мы и должны сейчас вступить.

Первое, что привлекает внимание при взгляде на образы стихов Горация, — это их удивительная вещественность, конкретность, наглядность.

Вот перед нами опять самая первая ода Горация — «Славный внук, Меценат…». Поэт быстро перебирает вереницу людских увлечений — спорт, политика, земледелие, торговля, безделье, война, охота, — чтобы назвать наконец свое собственное: поэзию. Как представляет он нам первое из этих увлечений? «Есть такие, кому высшее счастие — пыль арены взметать в беге увертливом раскаленных колес…». Три образа, три кадра: пыль арены (в подлиннике точнее: «олимпийской арены»), увертливый бег, раскаленные колеса. Каждый — предельно содержателен и точен: олимпийская пыль — потому, что не было победы славней для античного человека, чем победа на Олимпийских играх; увертливый бег — потому, что главным моментом скачек было огибание «меты», поворотного столба, вокруг которого надо было пройти вплотную, но не задев; раскаленные колеса — потому, что от стремительной скачки разогревается и дымится ось. Каждый новый кадр — более крупным планом: сперва весь стадион в клубах пыли, потом поворотный столб, у которого выносится вперед победитель, потом — бешено вращающиеся колеса его колесницы. И так вся картина скачек прошла перед нами — только в семи словах и полутора строчках.

Из таких мгновенных кадров, зримых и слышимых, слагает Гораций свои стихи. Он хочет показать войну — и вот перед нами рев рогов перед боем, отклик труб, блеск оружия, колеблющийся строй коней, ослепленные лица всадников, и все это — в четырех строчках (II, 1). «Жуткая вещественность», — сказал о горациевской образности Гете. Поэт хочет показать гордую простоту патриархального быта — и пишет, как в доме «блестит на столе солонка отчая одна» (II, 16). Он хочет сказать, что стихи его будут жить, пока стоит Рим, — и пишет: «Пока на Капитолий всходит верховный жрец с безмолвной девой-весталкой» (III, 30) — картина, которую каждый год видели его читатели, теснясь толпой вокруг праздничной молитвенной процессии. Гораций не скажет «вино», — он непременно назовет фалернское, или цекубское, или массикское, или хиосское; не скажет «поля», а добавит: ливийские, калабрские, форентийские, эфуланские или мало ли еще какие. А когда непосредственный предмет оды не дает ему материала для таких образцов, он черпает этот материал в сравнениях и метафорах. Так появляются образы резвящейся телки и наливающихся пурпуром гроздьев в оде о девушке-подростке (II, 5); так в оде о золотой середине сменяются образы моря, дома, леса, башен, гор, снова моря, Аполлоновых лука и стрел и опять моря (II, 10); так в оде, где республика представлена в виде гибнущего корабля, у этого корабля есть и весла, и мачта, и снасти, и днище, и фигуры богов на корме, и каждая вещь по-особенному страдает под напором бури (I, 14).

Это — в лирических «Одах»; а в разговорных «Сатирах» и «Посланиях» эта конкретность образного языка достигает еще большей степени. Здесь поэт не скажет «от начала до конца обеда», а скажет «от яиц и до яблок» («Сатиры», I, 3, 6); не скажет «быть богачом», а скажет «Из первых рядов смотреть на слезливые драмы» («Послание», I, 1, 67: сословию богачей, «всадников», в Риме отводились первые ряды в театре). Он не скажет «скряга», «расточитель», «распутник», «силач», «ростовщик», «сумасшедший», а непременно назовет имя: «скряга Уммидий», «мот Номентан», «распутник Требоний», «силач Гликон», «ростовщик Фуфидий», «сумасшедший Лабеон» и так далее. В одной лишь сатире I, 2 промелькнут, ни много ни мало, девятнадцать таких имен. Современному читателю эти имена не говорят ничего и только понапрасну пестрят в глазах, но первые читатели Горация легко угадывали за ними живых людей, хорошо известных в Риме, и читали насмешки Горация с удвоенным удовольствием.

Однако ткань, сотканная из этих собственных имен и вещественных образов, — не сплошная. Гораций хочет, чтобы каждый образ воспринимался в полную силу, а для этого нужно, чтобы он выступал на контрастном, внеобразном фоне отвлеченных понятий и рассуждений. И действительно, вслед за яркой картиной скачек, которую мы видели в оде I, 1, следуют безликие слова о втором людском увлечении — политике («Есть другие, кому любо избранником быть квиритов толпы, пылкой и ветреной…»); после строк об отцовской солонке идут отвлеченные размышления о человеческой суетности («Что ж стремимся мы в быстротечной жизни к многому? Зачем мы меняем страны? Разве от себя убежать возможно, родину бросив?..»). А в сатирах и посланиях все кивки на живых и выдуманных конкретных лиц щедро перемежаются сентенциями самого общего содержания: «Если глупец избегает порока — впадает в противный»; «Тот ведь не беден еще, у кого все есть на потребу»; «Вилой природу гони, а она все равно возвратится» и т.д. — неисчерпаемый кладезь этих крылатых слов на любой случай жизни. Все это — внеобразные фразы, они что-то говорят уму и сердцу, но ничего не говорят ни глазу, ни слуху; они-то и нужны Горацию для оттенения его конкретных образов.

Иногда предельная отвлеченность и предельная конкретность сливаются, и тогда возникает, например, аллегорический образ неизбежности, вбивающей железные гвозди в кровлю обреченного дома (III, 24). Но чаще отвлеченность и конкретность, внеобразность и образность чередуются; и тогда перед читателем возникает такая картина: предельно конкретный, ощутимый, вещественный образ на первом плане, а за ним — бесконечная даль философских обобщений, и взгляд все время движется от первого плана к фону и от фона к первому плану. Это требует от читателя большой напряженности (опять!), большой дисциплинированности внимания. Но поэт часто сам приходит на помощь читателю, вдвигая между первым планом и фоном, между единичным и общечеловеческим промежуточные опоры для его взгляда. Эту роль промежуточных опор, уводящих взгляд вдаль, от частности к обобщению, принимают на себя географические и мифологические образы лирики Горация.

Географические образы раздвигают поле зрения читателя вширь, мифологические образы ведут взгляд вглубь. Мы уже замечали, что Гораций любит географические эпитеты: вино называет по винограднику, имение — по округу, панцирь у него — испанский, пашни — фригийские, богатства — пергамские; в оде I, 31 он подряд перечисляет, что ему не нужно ни сардинских нив, ни калабрийских лугов, ни индийских драгоценностей, ни кампанских садов, ни каленских виноградников, ни атлантических торговых путей. Так за узким кругом предметов первого плана распахивается перспектива на широкий круг земного мира, далекого и в то же время близко касающегося поэта. И Горацию доставляет удовольствие вновь и вновь облетать мыслью этот мир, прежде чем остановиться взглядом на нужном месте: желая сказать в оде I, 7 о Тибуре, он сперва вспомнит и Родос, и Коринф, и Эфес, и Темпейскую долину, и еще восемь других мест; а желая в послании I, 11 спросить у адресата о греческом острове Лебедосе, он сперва спросит и о Хиосе, и о Лесбосе, и о Самосе. Особенно часто он уносится воображением к самым дальним границам своего круга земель — к странам испанских кантабров, заморских бриттов, скифов на севере, парфян и мидийцев на востоке. Именно этот мир в знаменитой оде о лебеде (II, 20) поэт гордо надеется заполнить своей бессмертной славой.

Как географические образы придают горациевскому миру перспективу в пространстве, так мифологические образы придают ему перспективу во времени. В оде II, 6 он называет два места, где он хотел бы найти успокоение, — Тибур, основанный аргосским изгнанником Тибурном, и Тарент, «где было царство Фаланта», другого изгнанника, спартанского; и эти бегло брошенные взгляды в легендарное прошлое лучше всяких слов раскрывают нам изгнанническое самочувствие самого Горация. Любое чувство, любое действие самого поэта или его современников может найти подобный прообраз в неисчерпаемой сокровищнице мифов и легенд. Приятель Горация влюбился в рабыню — и за его спиной тотчас встают величавые тени Ахилла, Аякса, Агамемнона, которые изведали такую же страсть (II, 4). Император Август одержал победу над врагами — и в оде Горация за этой победой тотчас рисуется великая древняя победа римлян над карфагенянами, а за нею — еще более великая и еще более древняя победа олимпийских богов над Гигантами, сынами Земли (II, 12). При этом Гораций избегает называть мифологических героев прямо: Агамемнон у него — «сын Атрея», Амфиарай — «аргосский пророк», Венера — «царица Книда и Пафоса», Аполлон — «бог, покаравший детей Ниобы», и от этого взгляд читателя каждый раз скользит еще дальше в глубь мифологической перспективы. Для нас горациевские ассоциации, и географические и мифологические, кажутся искусственными и надуманными, но для Горация и его современников они были единственным и самым естественным средством ориентироваться в пространстве и во времени.

Таков мир образов поэзии Горация, мир широкий и сложный. Каждое стихотворение Горация — это прогулка по этому миру. Маршрут такой прогулки называется композицией стихотворения.

Когда мы читаем стихи поэтов нового времени — XVIII, XIX, XX веков, — мы мало задумываемся над их композицией: мы к ней привыкли. И если мы попробуем отдать себе в ней отчет, то в самых грубых чертах выглядеть она будет так: стихотворение начинается на сравнительно спокойной ноте, постепенно напряжение нарастает все больше и больше, и в наиболее напряженном месте обрывается. Самое ответственное место в стихотворении — концовка; и признания поэтов говорят, что нередко последние строки стихотворения слагаются первыми, и все стихотворение строится как подступ, разбег для этих «ударных» строк.

В стихах Горация — все по-другому. Концовка в них скромна и неприметна настолько, что порой стихотворение кажется оборванным на совершенно случайном месте. Напряжение от начала к концу не нарастает, а падает. Самое энергичное, самое запоминающееся место в стихотворении — начало. И когда читаешь оды Горация, то трудно отделаться от впечатления, что в уме поэта эти великолепные зачины слагались раньше всех других строк: «Противна чернь мне, таинствам чуждая…», «Ладони к небу, к месяцу юному…», «О дочь, красою мать превзошедшая…», «Создал памятник я, бронзы литой прочней…».

Как же строятся такие стихотворения?

Вот одно из них — ода к красавице Пирре (I, 5):

(Перевод А. Семенова-Тян-Шанского)

Первая строфа, первая фраза — картина идиллического счастья: объятья, цветы, ароматы. Вторая строфа — контраст: будущее горе, будущие бури. Затем — ловкий изгиб придаточного предложения («Он, кто полон тобой…») — и опять идиллия любви и верности, но уже только как мечта. А за нею опять контраст: переменчивый ветер, обманчивый свет. И, наконец, концовка, для понимания которой нужно немного знать античные религиозные обычаи: как спасшийся от кораблекрушения пловец благодарно приносит свою одежду на алтарь спасшему его морскому богу, так Гораций, уже простившийся с любовными треволнениями, издали сочувственно смотрит на участь влюбленных. Мысль поэта движется, как качающийся маятник, от картины счастья к картине несчастья и обратно, и качания эти понемногу затихают, движение успокаивается: начинается стихотворение ревнивой заинтересованностью, кончается оно умиротворенной отрешенностью.

До сих пор нам приходилось говорить главным образом о напряженности в стихах Горация; теперь придется говорить о том, как эта напряженность находит в них свое разрешение, затихает, гармонизируется. Зигзагообразное движение мысли, затухающее колебание маятника между двумя лирическими противоположностями — излюбленный прием, к которому Гораций обращается для этой цели. Вот пример движения мысли между двумя контрастными чувствами — знаменитая ода-дуэт Горации и Лидии (III, 9): «Я любил тебя и был счастлив» — «Я любила тебя и была знаменита». «А теперь я люблю другую и готов умереть за нее» — «А теперь я люблю другого, и хоть дважды умру за него». «А что, если снова повелит любовь возвратиться к тебе?» — « А тогда, хоть ты того и не стоишь, и я не расстанусь с тобой». Вот пример движения мысли между двумя контрастными предметами — ода к полководцу Агриппе (I, 6): «Пусть твои победы, Агриппа, прославит другой поэт — для меня же петь о тебе так же трудно, как о Троянской войне или о судьбах Одиссея. — Я скромен, я велик лишь в малом — мне ли воспевать Ареса, Мериона, Диомеда? — Нет, мои песни — только о пирах и любви».

Гораций обладал парадоксальным искусством развивать одну тему, говоря, казалось бы, о другой. Так, в оде к Агриппе он, казалось бы, хочет сказать: «Мое дело — писать не о твоих подвигах, а о пирах и забавах»; но, говоря это, он успевает так упомянуть о войнах Агриппы, так сопоставить их с подвигами мифических времен, что Агриппа, читая эту оду, мог быть вполне удовлетворен. Так, в оде I, 31 он, казалось бы, просит у Аполлона блаженной бедности в тихом уголке Италии, но, говоря о ней, он успевает пленить читателя картиной ненужного его богатства во всем огромном беспокойном мире. Сквозь любую тему у Горация просвечивает противоположная, оттеняя и дополняя ее. Даже такие патетические и торжественные стихотворения, как ода к Азинию Поллиону о гражданской войне (II, 1) и ода к Августу о великой судьбе римского народа (III, 3), он неожиданно обрывает напоминанием о том, что пора его лире вернуться от высоких тем к скромным и шутливым. Даже лирический гимн природе и сельской жизни в эподе 2 неожиданно оборачивается в финале собственной противоположностью: оказывается, что все эти излияния — казалось бы, такие искренние! — принадлежат не самому поэту, другу натуры, а лицемерному ростовщику. Современному читателю такие концовки кажутся досадным диссонансом, а Горацию они были необходимы, чтобы картина мира, отображенная в произведении, была полнее и богаче.

Не всегда связь двух контрастных тем ясна с первого взгляда: иногда колебания маятника бывают так широки, что за ними трудно уследить. Так, ода I, 4 рисует картину весны: «Злая сдается зима, сменяяся вешней лаской ветра…», рисует оживающую природу, зовет к весенним праздничным жертвоприношениям; и вдруг эту тему обрывает тема смерти, ожидающей всех и каждого: «Бледная ломится Смерть одною и тою же ногою в лачуги бедных и в царей чертоги…» Где логика, где связь? Чтобы найти ее, нужно заглянуть в другое стихотворение Горация о весне — в оду IV, 7: «С гор сбежали снега, зеленеют луга муравою…» Она тоже начинается картиной оживающей природы, но за этим следует та мысль, которая является связующим звеном между двумя темами и которая была опущена в первой оде: весна природы проходит и приходит вновь, а весна человеческой жизни пройдет и не вернется.

И после этого перехода тема смерти и загробного мира становится естественной и понятной.

Так, колеблясь между двумя противоположными темами, лирическое движение в стихах Горация постепенно замирает от начала к концу: максимум динамики в первых строках, максимум статики в последних. И когда это движение прекращается совсем, стихотворение обрывается само собой на какой-нибудь спокойной, неподвижной картине. У Горация есть несколько излюбленных мотивов для таких картин. Чаще всего это чей-нибудь красивый портрет, на котором приятно остановиться взглядом: Неарха (III, 20), Гебра (II, 12), Гига (II, 5), Дамалиды (I, 36) или даже жертвенного теленка (IV, 2). Реже это какой-нибудь миф: о Гипермнестре (III, 11), о Европе (III, 27). А когда стихотворение заканчивается мифологическим мотивом, то чаще всего это мотив Аида, подземного царства: так кончается ода о рухнувшем дереве с ее патетическим зачином (II, 33), не менее бурная ода к Вакху (II, 19), ода об алчности (II, 18), только что рассмотренная ода о весне (IV, 7). В самом деле, какой мотив подходит для замирающего лирического движения лучше, чем мотив всеуспокаивающего царства теней?

Так строятся оды; а в сатирах и посланиях Гораций применяет другой прием всестороннего охвата картины мира: не последовательную смену контрастов, а вольную прихотливость живого разговора, который легко перескакивает с темы на тему и в любой момент может коснуться любого предмета. Этим он и держит в напряжении читателя, вынужденного все время быть готовым к любому повороту мысли и к любой смене тем. Так, сатира I, 1 начинается темой «каждый недоволен своей долей», а потом неожиданно переходит к теме алчности; сатира I, 3 начинается рассуждением о непостоянстве характера, и вдруг соскальзывает в разговор о дружбе и снисходительности. А разрешается это напряжение уже не композиционными средствами, а стилистическими: легким шутливым разговорным слогом, как бы снимающим вес и серьезность затрагиваемых этических проблем.

Итак, мало сказать, что основа поэзии Горация — это предельно конкретный образ на первом плане, а за ним — дальняя перспектива отвлеченных обобщений. Нужно добавить, что Гораций не ограничивается одним образом и одной перспективой, а старается тут же охватить взглядом и другую сторону, старается вместить в одно стихотворение все бесконечную широту и противоречивость мира. И нужно подчеркнуть, что Гораций не обрывает стихотворение на самом напряженном месте, предоставляя читателю долго ходить под впечатлением этого эффекта и постепенно угашать и разрешать эту напряженность в своем сознании — он старается разрешить эту напряженность в пределах самого стихотворения и затягивает стихотворение до тех пор, пока маятник лирического движения, колебавшийся между этими двумя крайностями, не успокоится на золотой середине.

Золотая середина — наконец-то произнесены эти слова, самые необходимые для понимания Горация. Золотая середина — это уже не только художественный прием, это жизненный принцип. Из мира горациевских образов мы вступаем в мир горациевских идей.

Золотая середина — выражение, принадлежащее самому Горацию. Это он написал, обращаясь к Лицинию Мурене, свойственнику Мецената, такие слова (II, 10):

Здесь, в оде, Гораций влагает свою мысль в поэтические образы; а в одной из сатир он провозглашает ее в форме отвлеченной, но от этого не менее решительной (I, 1, 106-107):

Лициния Мурену, по-видимому, такие наставления не убедили: не прошло и нескольких лет, как он был казнен за участие в заговоре против Августа. Но для самого Горация мысль о золотой середине, о мере и умеренности была принципом, определявшим его поведение решительно во всех областях жизни.

Вино? Вот, казалось бы, традиционная поэтическая тема, исключающая всякую заботу о мере и умеренности. Да, — у всех, только не у Горация. Он пишет «вакхические», пиршественные оды охотно и часто, но ни разу не позволяет в них человеку забыться и потерять власть над собой. «Но для каждого есть мера в питье: Либер блюдет предел» (I, 18). А если кто и нарушает эту меру — поэт тотчас разгоняет винные пары своим трезвым голосом:

и вслед за этим решительным началом такими же энергичными короткими фразами быстро и умело отвлекает буйных застольников на разговор о любви — тему, гораздо более мирную и успокоительную. Правда, есть у Горация оды, где он, на первый взгляд, призывает забыться и неистовствовать — например, знаменитая ода на победу над Клеопатрой (I, 37): «Теперь — пируем! Вольной ногой теперь ударим оземь!» Но будем читать дальше, и все встанет на свои места: до сих пор, говорит Гораций, нам грешно было касаться вина, ибо твердыни Рима были под угрозой; а теперь пьянство в день победы будет для нас лишь законным вознаграждением за трезвость в месяцы войны. И, наоборот, Клеопатра, которая шла на войну, опьяненная «вином Египта», искупает теперь это опьянение вынужденным протрезвлением после разгрома — протрезвлением, которое заставляет ее в ясном сознании принять добровольную смерть. Так, даже временная неумеренность входит в систему всеобщей размеренности и равновесия, столь дорогую сердцу Горация.

Любовь? Вот другая тема, в которой поэты обычно стараются дать волю своей страсти, а не умерять и не укрощать ее. Да, — все, только не Гораций. Любовных од у него еще больше, чем вакхических, но чувство, которое в них воспевается, — это не любовь, а влюбленность, не всепоглощающая страсть, а легкое увлечение: не любовь властвует над человеком, а человек властвует над любовью. Любовь, способная заставить человека делать глупости, для Горация непонятна и смешна, и он осмеивает ее в циничной сатире I, 2. Самое большее, на что способен влюбленный в стихах Горация, — это провести ночь на холоде перед дверью неприступной возлюбленной (III, 10); да и это эта ода заканчивается иронической нотой: «Сжалься же, пока я не продрог вконец и не ушел восвояси!» В какую бы Лику, Лиду или Хлою ни был влюблен Гораций, он влюблен лишь настолько, чтобы всегда было можно «уйти восвояси». Когда поэт счастлив и уже готов умереть за свою новую подругу, он тотчас останавливает себя: а что, если вернется страсть к прежней подруге? (III, 9). А когда поэт несчастен и очередная красавица отвергла его, он тотчас находит себе утешение — например, так, как в эподе 15:

Итак, если Горация отвергла Неэра, он найдет утешение с Гликерой, а когда отвергнет Гликера — то с Лидией, а когда отвергнет Лидия — то с Хлоей, и так далее; и если Горацию пришлось страдать от равнодушия Неэры, то Неэре скоро придется страдать от равнодушия какого-нибудь Телефа, а тому — от равнодушия Ликориды, и так далее. Так радости и горести любви идеально уравновешиваются в сплетении человеческих взаимоотношений, и певцом этой уравновешенности выступает Гораций.

Быт? Здесь Гораций особенно подробно и усердно развивает свою проповедь золотой середины. Здесь для него ключевое слово — мир, душевный покой; трижды повторенным словом «мир» начинает он одну из самых знаменитых своих од, к Помпею Гросфу (II, 16). Единственный источник душевного покоя — это довольство своим скромным уделом и свобода от всяких дальнейших желаний:

Наоборот, тот, кто обольщается мечтой о совершенном, полном счастье, кто «от добра добра ищет», тот попадает во власть вечной Заботы (Гораций любит олицетворять это понятие: «И на корабль взойдет Забота, и за седлом примостится конским…»). Ибо у человеческих желаний есть только нижняя граница — «столько, сколько достаточно для утоления насущных нужд»; а верхней границы у них нет, и сколько бы ни накопил золота человек алчный, он будет тосковать по лишнему грошу, и сколько бы ни стяжал почестей человек тщеславный, он будет томиться по новым и новым отличиям. Гораций не жалеет красок, чтобы изобразить душевные муки тех, кто обуян алчностью или тщеславием, кто сгоняет с земли бедняков (II, 18) и строит виллы в море, словно мало места на суше. В своем патетическом негодовании он даже предлагает римлянам выбросить все золото в море и зажить как скифы, без домов и без имущества (III, 24). Но это — в мечтах, а в действительности он вполне доволен скромным маленьким поместьем, где есть все, что нужно для скромной жизни, где не слышно кипенье страстей большого города, где сознание независимости навевает на душу желанный покой, а вслед за покоем приходит Муза, и слагаются стихи (I, 17; II, 16). Как раз такое поместье в Сабинских горах подарил Горацию Меценат, и Гораций благодарит его за эту возможность почувствовать себя свободным человеком:

Конечно, не надо преувеличивать скромность Горация: из его сатир и посланий мы узнаем, что в его сабинском поместье (кстати сказать, сравнительно недавно раскопанного археологами) хватало хозяйства для восьми рабов и пяти арендаторов с семьями. Но по римским масштабам это было не так уж много, и любой из знатных римлян, которым Гораций посвящал свои оды и послания, мог похвастаться гораздо большими имениями.

Философия? Гораций говорит о философии много и охотно; по существу, все его сатиры и послания представляют собой не что иное, как беседы на философские темы. Но если так, то какой философской школе следует Гораций? Из философских школ в его пору наибольшим влиянием пользовались две: эпикурейцы и стоики. Эпикурейцы учили, что высшее благо — наслаждение, а цель человеческой жизни — достичь «бестревожности», то есть защитить свое душевное наслаждение от всех внешних помех. Стоики учили, что высшее благо — добродетель, а цель человеческой жизни — достичь «бесстрастия», то есть защитить ясность своей души от всех смущающих ее страстей — внутренних помех добродетели. А Гораций? Он ни с теми, ни с другими, или, вернее, и с теми и с другими. Конечно, опытному взгляду легко заметить, что молодой Гораций в «Сатирах» ближе держится эпикурейских положений, а пожилой Гораций в «Посланиях» — стоических; но это не мешает ему включать в «Сатиры» стоическую проповедь раба-обличителя Дава (II, 7), а в одном из «Посланий» отрекомендоваться «поросенком Эпикурова стада» (I, 4). В самом деле, и у стоиков и у эпикурейцев он подмечает и берет только то, что ему ближе всего: культ душевного покоя, равновесия, независимости. В этом выводе обе школы сходятся, и поэтому Гораций свободно черпает свои рассуждения и доводы из арсеналов обеих; если же в каких-то других, пусть даже очень важных, вопросах, они расходятся, то что ему за дело? Если его упрекнут в эклектизме, он ответит словами послания I, 1:

Независимость духовная для него так же дорога, как независимость материальная, и поэтому он всегда сохраняет за собой свободу мнения, ни за каким философом слепо не следует. А когда желает в своих нравственных рассуждениях сослаться на авторитет, то ссылается не на Эпикура и не на Хрисиппа, а на Гомера («Послания», I, 2).

Искусство? Мы уже видели, как Гораций осуществляет драгоценный принцип золотой середины, равновесия и меры в выверенной гармонии своих од. Это на практике; а теорию своих взглядов он излагает в самом длинном из своих сочинений, в «Науке поэзии». И все это большое и сложное сочинение, своеобразно сочетающее черты дружеского послания и ученого трактата, насквозь пронизано единой мыслью: мера, соразмерность, соответствие. Образы должны соответствовать образам, замысел — силам, слова — предмету, стих — жанру, реплики — характеру, сюжет — традиции, поведение лиц — природе, и так далее; крайности недопустимы, а нужна умеренность, не то краткость обернется темнотой, мягкость — вялостью, возвышенность — надутостью и проч.; и если Гораций, к удивлению читателей и исследователей, подробнее всего говорит в «Науке поэзии» не о близкой ему лирике, а о старинном, полузабытом жанре сатировской драмы, то это потому, что здесь он видел золотую середину между трагедией и комедией. На вопрос: «Пользе или наслаждению служит поэзия?» — Гораций отвечает: «И пользе и наслаждению»; на вопрос: «Талант или учение полезней для поэта?» — он отвечает: «И талант и учение». И как за вином, в любви, в быту Гораций учит не поддаваться страстям, так и в поэзии Гораций учит не полагаться на вдохновение, а терпеливо и вдумчиво отделывать стихи по правилам науки. Стихотворец, ничего не знающий, кроме вдохновения, — смешной безумец; его карикатурным портретом заканчивается «Наука поэзии».

Если попытаться подвести итог этому обзору идейного репертуара горациевской поэзии и если задуматься, чему же служит у Горация этот принцип золотой середины, с такой последовательностью проводимый во всех областях жизни, то ответом будет то слово, которое уже не раз проскальзывало в нашем разборе: независимость. Трезвость за вином обеспечивает человеку независимость от хмельного безумия друзей. Сдержанность в любви дает человеку независимость от переменчивых прихотей подруги. Довольство малым в частной жизни дает человеку независимость от толпы работников, добывающих богатства для алчных. Довольство малым в общественной жизни дает человеку независимость от всего народа, утверждающего почести и отличия для тщеславных. «Ничему не удивляться» («Послания», I, 6), ничего не принимать близко к сердцу, — и человек будет независим от всего, что происходит на свете. Независимость для Горация превыше всего: при всей своей дружбе с Меценатом, он готов отказаться и от этой дружбы, и от подаренного Меценатом имения, едва он замечает, что Меценат за это в чем-то стесняет его свободу («Послания», I, 7). В огромном волнующемся мире, где все люди и все события связаны друг с другом тысячей связей, Гораций словно старается выгородить себе кусочек бытия, где он был бы ни с кем или почти ни с кем не связан. Даже такой жанр, как сатира, у него становится не связью с обществом, а отталкиванием от общества: это не оружие критики, а средство самосовершенствования (программа, развертываемая в сатирах I, 4 и II, 1). Гораций сторонится мира, ибо там царит всевластная Фортуна, воспетая им самим в оде I, 35; пути ее неисповедимы, под ее ударами рушится то одно, то другое человеческое счастье, и нужно быть очень осторожным, чтобы обломки этих крушений не задели и тебя. Маленький мирок, выгороженный Горацием, где все зримо, вещественно, просто и понятно, служит для него убежищем среди огромного мира, бескрайнего и непонятного.

Есть лишь одна сила, от которой нельзя быть независимым, от которой нет убежища. Это — смерть. Именно поэтому мысль о смерти тревожит Горация так часто и так неотступно. Она примешивается к каждой из его излюбленных лирических тем. Приглашая друга выпить вина на лоне природы, он обращается к нему: «Ты, Деллий, также ожидающий смерти…». Несговорчивым подругам он рисует черную картину старости, настигающей неуемную Лидию или Лику. Обличая алчного, он напоминает ему, что одна и та же могила ждет в конце концов и ненасытного богача, и ограбленного им бедняка. Зрелище весеннего расцвета навевает ему мысль о вечности природы и о краткости человеческой жизни. Даже в «Науке поэзии», обсуждая такой специальный вопрос, как старые и новые слова в языке, он не может удержаться от лирического излияния: «Смерти подвластны и мы, и недолгие наши созданья…» И это — не говоря о стихах на смерть друзей, не говоря о прославленной оде к Постуму о невозвратно убегающем времени, не говоря об оде, посвященной тому дереву в сабинском поместье, которое однажды едва не убило поэта, обрушившись на тропу рядом с ним (II, 13). Чтобы уберечься от давящих мыслей о смерти, есть лишь один выход: жить сегодняшним днем, не задумываться о будущем, ничего не откладывать на завтра, чтобы внезапная смерть не отняла у человека отложенное. Это и есть принцип «пользуйся днем» (carpe diem), попытка Горация отгородиться от беспокойного будущего так же, как принципом независимости он отгородился от беспокойной современности. Ода к Талиарху и ода к Левконое (I, 9 и 11), где он провозглашает этот принцип, принадлежат к самым популярным его стихотворениям; но, может быть, еще более выразительно высказался он в оде III, 29:

Чтобы преодолеть смерть, победить ее, человеку дано одно-единственное средство: поэзия. Человек умирает, а вдохновенные песни, созданные им, остаются. В них — бессмертие и того, кто их сложил, и тех, о ком он их слагал. Не случайно только что упомянутая ода о рухнувшем дереве заканчивается картиной царства теней, где продолжают петь свои песни Алкей и Сапфо, и где от звуков их лир замирает мир подземных чудовищ и унимаются адские муки. Не случайно Гораций всюду говорит о поэзии торжественно и благоговейно: ведь она делает поэта равным богам, даруя ему бессмертие и позволяя обессмертить в песнях друзей и современников. И неслучайно свой первый сборник од из трех книг он завершает гордым утверждением собственного бессмертия — знаменитым «Памятником»:

Итак, облик лирического героя Горация дорисован. Это маленький человек среди большого мира, из конца в конец волнуемого непостижимыми силами судьбы. В этом мире поэт выгораживает для себя кусочек бытия, смягчает власть судьбы над собою отказом от всего, что делает его зависимым от других людей и от завтрашнего дня, и начинает спорить с миром, подчинять его себе, укладывать его бескрайний противоречивый хаос в гармоническую размеренность и уравновешенность своих од. Из этой борьбы за ясность, покой и гармонию он выходит победителем, и эта победа дает ему право на бессмертие.

Такой образ мира и образ человека мог сложиться в поэзии лишь в обстановке сложной, своеобразной и неповторимой эпохи. Об этой эпохе мы и должны сказать теперь несколько слов.

Неверно представлять себе античность единым и цельным куском мировой истории. Она распадается, по крайней мере, на два периода, больших и непохожих друг на друга: период полисов и период великих держав. Полисы — это маленькие города-государства, каждое величиной с какой-нибудь район Московской области, каждое с населением по нескольку десятков тысяч полноправных граждан, независимых, замкнутых, где все, можно сказать, знают друг друга и сами решают общие дела, а обо всем, что лежит за пределами их полиса и близко его не касается, заботятся мало; все общественные отношения, все причины и следствия событий в общественной и личной жизни каждого здесь ясны как на ладони. Такими полисами были Афины, Спарта и другие греческие города в VI — IV веках до н. э., в пору жизни Архилоха и Алкея, Софокла и Еврипида, Платона и Аристотеля; таким полисом был Рим в древние времена крестьянской простоты, о которых не устает тосковать Гораций. Но рабовладельческое хозяйство развивалось, ему становилось тесно в узких рамках полиса, оно взламывало эти рамки и создавало над их обломками огромные державы с единой монархической властью, централизованным управлением, сложной экономикой и политикой. Таковы были греко-македонские царства, возникшие из мировой державы Александра Македонского к концу IV века до н. э. и постепенно поглощенные новой мировой державой, Римом, к концу I века до н. э. — как раз ко времени жизни и творчества Горация.

В новых великих державах человеку жилось богаче, сытней и уютней, чем в скудной простоте полиса. Однако это материальное довольство было куплено ценой душевных тревог, неведомых жителю полиса. Теперь он не был гражданином, а подданным, его политическая жизнь определялась не его волей, а неведомыми замыслами монарха и его советников, его хозяйственное благосостояние определялось таинственными колебаниями мировой экономики. Нити судьбы ускользали из его рук и терялись в неуследимой дали. Человек чувствовал себя одиноким и потерянным в этом бесконечно раскинувшемся мире, где больше ни на что нельзя было положиться, и он тосковал по былым временам полисного быта, когда жизнь была беднее и скуднее, но зато понятней и проще. Не это ли горькое чувство подсказало Горацию его оду, особенно странно звучащую для нынешнего читателя: ту, в которой он проклинает людскую пытливость, рвущуюся вдаль и вдаль сквозь преграды земли, моря и неба, проклинает Прометея и Дедала, внушивших людям эту роковую дерзость (I, 3):

Этот болезненный перелом от старого мироощущения к новому был особенно болезнен в Риме в I веке до н. э. — в то самое время, когда там жил и писал свои стихи Гораций. Ибо в Риме идеологический переворот сопровождался политическим переворотом — тем, что нынешние историки называют «переходом от республики к империи».

На этих словах приходится остановиться. Дело в том, что мы привыкли безоговорочно считать, что всякая республика — благо, а всякая монархия — зло. Это наивно и часто неверно. В особенности это неверно применительно к Риму I века до н. э. Чем была здесь республика? Господством нескольких десятков аристократических семей, прибравших к рукам все лучшие земли в Италии и все места в правящем сенате. Это была форма полисного строя: Рим давно уже владел половиной Средиземноморья, но в глазах сенатской олигархии все эти территории были не частью мировой державы, а военной добычей римского полиса, и единственной формой управления ими был организованный грабеж. Что дала Риму империя? Наделение землею сравнительно широкого слоя безземельного крестьянства, обновление сената за счет выходцев из непривилегированных сословий, допуск провинциалов к управлению державой. Пересмотрим имена адресатов од и посланий Горация: все это — новые люди, которые при олигархической республике и мечтать не могли об участии в государственных делах. Таков и безродный Агриппа, второй после Августа человек в Риме, таков и безродный Меценат (хотя он и притворяется, что род его восходит к неведомым этрусским царям), таков и сам Гораций, сын вольноотпущенного раба, который никогда не мог бы пользоваться при республике таким вниманием и уважением, как при Августе. Переход от республики к империи в Риме был событием исторически прогрессивным, — единогласно говорят историки. У империи было множество и темных сторон, но раскрылись они лишь позднее.

А современники? Для них дело обстояло еще проще. Это могло бы показаться странным и нелепым, но это так: современники вовсе не заметили этого перехода от республики к империи. Для них еще при Августе продолжалась республика. И их можно понять. Будущего Римской державы они не знали, не знали, что история ее отныне пойдет по совсем другому пути, чем шла до сих пор; они знали только прошлое и настоящее и не замечали между ними никакой существенной разницы. По-прежнему в Риме правил сенат, по-прежнему каждый год избирались консулы, а в провинции посылались наместники; а если рядом с этими привычными республиканскими учреждениями теперь всюду замечалось присутствие человека по имени Цезарь Октавиан Август, то это не потому, что он занимал какой-то особый новый государственный пост, — этого и не было, — а просто потому, что он лично, независимо от занимаемых им постов и должностей, пользовался всеобщим уважением и высоким авторитетом за свои заслуги перед отечеством. Кто, как не он, восстановил в Риме твердую власть и сената и консулов, положив конец тем попыткам заменить их неприкрытой царской властью, какие предпринимал сперва его приемный отец Гай Юлий Цезарь, а потом его недолгий соправитель Марк Антоний? Кто, как не он, восстановил в Риме мир и порядок, положив конец тому столетию кровавых междуусобиц, которое вошло в историю как «гражданские войны в Риме»? Нет, современники — и первым среди них Гораций — были вполне искренни, когда прославляли Августа как восстановителя республики.

Жестокие междуусобицы гражданский войн были очень хорошо памятны поколению Горация. Поэт родился в 65 году до н .э. В детстве, в тихом южноиталийском городке Венузии, он мог слышать от отца, сколько крови пролилось в Италии, когда сенатский вождь Сулла воевал с плебейским вождем Марием, и сколько страху нагнал на окрестных помещиков мятежный Спартак, с армией восставших рабов два года грозивший Риму. Подростком в шумном Риме, в школе строгого грамматика Орбилия, Гораций со сверстниками жадно ловил вести из-за моря, где в битвах решался исход борьбы между дерзко захватившим власть Гаем Юлием Цезарем и сенатским вождем Гнеем Помпеем. Юношей Гораций учился философии в Афинах, когда вдруг разнеслась весть о том, что Юлий Цезарь убит Брутом и его друзьями-республиканцами, что мстить за убитого поднялись его полководец Антоний и его приемный сын Цезарь Октавиан, что по Италии бушуют резня и конфискации, а Брут едет в Грецию собирать новое войско для борьбы за республику. Гораций был на распутье: социальное положение толкало его к цезарианцам, усвоенное в школе преклонение перед республикой — к Бруту. Он примкнул к Бруту, получил пост войскового трибуна в его армии, — высокая честь для 23-летнего безродного юноши! — а затем наступила катастрофа. В двухдневном бою при Филиппах в 42 году до н. э. республиканцы были разгромлены. Брут бросился на меч, Гораций спасся бегством, тайком, едва не погибнув при кораблекрушении, вернулся в Италию; отца уже не было в живых, отцовская усадьба была конфискована, Гораций с трудом устроился на мелкую должность в казначействе и стал жить в Риме в кругу таких же бездольных и бездомных молодых литераторов, как и он, с ужасом глядя на то, что происходит вокруг. А вокруг бушевала гражданская война: на суше восстал город Перузия и был потоплен в крови, на море восстал Секст Помпей, сын Гнея, и с армией беглых рабов опустошал берега Италии. Казалось, что весь огромный мир потерял всякую опору и рушится в безумном светопреставлении. Среди этих впечатлений Гораций пишет свои самые отчаянные произведения — седьмой эпод:

и шестнадцатый эпод — скорбные слова о том, что Рим обречен на самоубийственную гибель, и все, что можно сделать, — это бежать, чтобы найти где-нибудь на краю света сказочные Счастливые острова, до которых еще не достигло общее крушение:

Но Счастливые острова были мечтой, а жить приходилось в Риме, где власть крепко держал в руках Цезарь Октавиан (после битвы при Филиппах он поделил власть с Антонием: Антоний отправился «наводить порядок» на Востоке, Октавиан — в Риме). Гораций начинает присматриваться к этому человеку, и с удивлением открывает за его разрушительной деятельностью созидательное начало. Осторожный, умный, расчетливый и гибкий, Октавиан именно в эти годы закладывал основу своего будущего могущества: на следующий год после Филиппов он был ужасом всего Рима, а десять лет спустя уже казался его спасителем и единственной надеждой. Разделив конфискованные земли богачей между армейской беднотой, он сплотил вокруг себя среднее сословие. Организовав отпор беглым рабам — пиратам Секста Помпея, он сплотил вокруг себя все слои рабовладельческого класса. Выступив против своего бывшего соправителя Антония, шедшего на Италию в союзе с египетской царицей Клеопатрой, он сплотил вокруг себя все свободное население Италии и западных провинций. Победа над Антонием в 31 году до н. э. была представлена как победа Запада над Востоком, порядка над хаосом, римской республики над восточным деспотизмом. Гораций прославил эту победу в эподе 9 и в оде I, 37. Гораций уже несколько лет как познакомился, а потом подружился с Меценатом, советником Октавиана по дипломатическим и идеологическим вопросам, собравшим вокруг себя талантливейших из молодых римских поэтов во главе в Вергилием и Варием; Гораций уже получил от Мецената в подарок «сабинскую усадьбу», и она принесла ему материальный достаток и душевный покой; Гораций уже стал известным писателем, выпустив в 35 году до н.э. первую книгу сатир, а около 30 г. — вторую книгу сатир и книгу эподов. Как и для всех его друзей, как и для большинства римского народа Октавиан был для него спасителем отечества: в его лице для Горация не империя противостояла республике, а республика — анархии. Когда в 29 году до н. э. Октавиан с торжеством возвращается с Востока в Рим, Гораций встречает его одой I, 2 — одой, которая начинается грозной картиной того, как гибнет римский народ, отвечая местью на месть за былые преступления, от времен Ромула до времен Цезаря, а кончается светлой надеждой на то, что теперь эта цепь самоистребительных возмездий наконец кончилась и мир и покой нисходит к римлянам в образе бога благоденствия Меркурия, воплотившегося в Октавиане.

С этих пор образ Октавиана (принявшего два года спустя почетное прозвище Августа) занимает прочное место в мировоззрении Горация. Как человек должен заботиться о золотой середине и равновесии в своей душе, так Август заботится о равновесии и порядке в Римском государстве, а бог Юпитер — во всем мироздании; «вторым после Юпитера» назван Август в оде I, 12, и победа его над хаосом гражданских войн уподобляется победе Юпитера над хаосом бунтующих Гигантов (III, 4). И как Ромул, основатель римского величия, после смерти стал богом, так и Август, восстановитель этого величия, будет причтен потомками к богам (III, 5). Возрождение римского величия — это, прежде всего, восстановление древней здоровой простоты и нравственности в самом римском обществе, а затем — восстановление могущества римского оружия, после стольких междуусобиц вновь двинутого для распространения римской славы до краев света. В первой идее находит завершение горациевская проповедь довольства малым, горациевское осуждение алчности и тщеславия; теперь оно иллюстрируется могучими образами древних пахарей-воинов (III, 6; II, 15), с которых призвано брать пример римское юношество (III, 2). Во второй идее находит выражение тревожное чувство пространства, звучащее в вечном горациевском нагромождении географических имен: огромный мир уже не пугает поэта, если до самых пределов он покорен римскому народу. Обе эти идеи роднят Горация с официальной идеологической пропагандой августовской эпохи: Август тоже провозглашал возврат к древним республиканским доблестям, издавал законы против роскоши и разврата, обещал войны (так и не предпринятые) против парфян на Востоке и против британцев на Севере. Но было бы неправильно думать, что эти идеи были прямо подсказаны поэту августовской пропагандой: мы видели, как они естественно вытекали из всей системы мироощущения Горация. В этом и была особенность поэзии краткого литературного расцвета при Августе: ее творили поэты, выросшие в эпоху гражданских войн, идеи нарождающейся империи были не навязаны им, а выстраданы ими, и они воспевали монархические идеалы с республиканской искренностью и страстностью. Таков был и Гораций.

Три книги «Од», этот гимн торжеству порядка и равновесия в мироздании, в обществе и в человеческой душе, были изданы в 23 году до н. э. Горацию было сорок два года. Он понимал, что это — вершина его творчества. Через три года он выпустил сборник посланий (нынешняя книга I), решив на этом проститься с поэзией. Сборник был задуман как последняя книга, с отречением от писательства в первых строках и с любовным поэтическим автопортретом — в последних. Это было неожиданно, но логично. Ведь если цель поэзии — упорядочение мира и установление душевного равновесия, то теперь, когда мир упорядочен и душевное равновесие достигнуто, зачем нужна поэзия? Страсть к сочинительству — такая же опасная страсть, как и другие, и она тоже должна быть исторгнута из души. А кроме того, ведь всякий поэт имеет право (хотя и не всякий имеет решимость), написав свое лучшее, больше ничего не писать: лучше молчание, чем самоповторение. Гораций хотел доживать жизнь спокойно и бестревожно, прогуливаясь по сабинской усадьбе, погруженный в философские раздумья.

Но здесь и подстерегала его самая большая неожиданность. Стройная, с таким трудом созданная система взглядов вдруг оказалась несостоятельной в самом главном пункте. Гораций хотел с помощью Августа достигнуть независимости от мира и судьбы; и он достиг ее, но эта независимость от мира теперь обернулась зависимостью от Августа. Дело в том, что Август вовсе не был доволен тем, что лучший поэт его времени собирается в расцвете сил уйти на покой. Он твердо считал, что стихи пишутся не для таких малопонятных целей, как душевное равновесие, а для таких простых и ясных, как восхваление его, Августа, его политики и его времени. И он потребовал, чтобы Гораций продолжал заниматься своим делом, — потребовал деликатно, но настойчиво. Он предложил Горацию стать своим личным секретарем — Гораций отказался. Тогда он поручил Горацию написать гимн богам для величайшего празднества — «юбилейных игр» 17 года до н. э.; и от этого поручения Гораций отказаться не мог. А потом он потребовал от Горация од в честь побед своих пасынков Тиберия и Друза над альпийскими народами, а потом потребовал послания к самому себе: «Знай, я недоволен, что в стольких произведениях такого рода ты не беседуешь прежде всего со мной. Или ты боишься, что потомки, увидев твою к нам близость, сочтут ее позором для тебя?» Империя начинала накладывать свою тяжелую руку на поэзию. Уход Горация в философию так и не состоялся.

Тяжела участь поэта, который хочет писать и лишен этой возможности; но тяжела и участь поэта, который не хочет писать и должен писать против воли. И юбилейный гимн, и оды 17-13 годов до н. э., составившие отдельно изданную IV книгу од, написаны с прежним совершенным мастерством, язык и стих по-прежнему послушны каждому движению мысли поэта, но содержание их однообразно, построение прямолинейно, и пышность холодна. Как будто для того, чтобы смягчить эту необходимость писать о предмете чужом и далеком, Гораций все чаще пишет о том, что ему всего дороже и ближе, — пишет стихи о стихах, стихи о поэзии. В IV книге этой теме посвящено больше од, чем в первых трех; в том послании, которое Гораций был вынужден адресовать Августу (II, 1), он говорит не о политике, как этого, вероятно, хотелось бы адресату, а о поэзии, как этого хочется ему самому; и в эти же последние годы своего творчества он пишет «Науку поэзии», свое поэтическое завещание, обращенное к младшим поэтам.

Слава Горация гремела. Когда он приезжал из своего сабинского поместья в шумный, немилый Рим, на улицах показывали пальцами на этого невысокого, толстенького, седого, подслеповатого и вспыльчивого человека. Но Гораций все более чувствовал себя одиноким. Вергилий и Варий были в могиле, кругом шумело новое литературное поколение — молодые люди, не видавшие гражданских войн и республики, считавшие всевластие Августа чем-то само собой разумеющимся. Меценат, давно отстраненный Августом от дел, доживал жизнь в своих эсквилинских садах; измученный нервной болезнью, он терзался бессонницей и забывался недолгой дремотой лишь под плеск садовых фонтанов. Когда-то Гораций обещал мнительному другу умереть вместе с ним (II, 17): «Выступим, выступим в тобою вместе в путь последний, вместе, когда б ты его ни начал!» Меценат умер в сентябре 8 года до н. э.; последними его словами Августу были: «О Горации Флакке помни, как обо мне!» Помнить пришлось недолго: через три месяца умер и Гораций. Его похоронили на Эсквилине рядом с Меценатом.

К Меценату

Славный внук, Меценат, праотцев царственных,

О отрада моя, честь и прибежище!

Есть такие, кому высшее счастие —

Пыль арены взметать в беге увертливом

Раскаленных колес: пальма победная

Их возносит к богам, мира властителям.

Есть другие, кому любо избранником

Быть квиритов толпы, пылкой и ветреной.

Этот счастлив, когда с поля ливийского

10 Он собрал урожай в житницы бережно;

А того, кто привык заступом вскапывать

Лишь отцовский надел, — даже богатствами

Всех пергамских царей в море не выманишь

Кораблем рассекать волны коварные.

А купца, если он, бури неистовой

Испугавшись, начнет пылко расхваливать

Мир родимых полей, — вновь за починкою

Видим мы корабля в страхе пред бедностью,

Есть иные, кому с чашей вина сам-друг

20 Любо день коротать, лежа под деревом

Земляничным, в тени ласковой зелени,

Или у родника вод заповеданных.

Многих лагерь манит, — зык перемешанный

И рогов, и трубы, и ненавистная

Матерям всем война. Зимнего холода

Не боясь, о жене нежной не думая,

Все охотник в лесу, — свора ли верная

Лань учует в кустах, сети ль кабан прорвет.

Но меня только плющ, мудрых отличие,

30 К вышним близит, меня роща прохладная,

Где ведут хоровод нимфы с сатирами,

Ставит выше толпы, — только б Евтерпа мне

В руки флейту дала, и Полигимния

Мне наладить пришла лиру лесбийскую.

Если ж ты сопричтешь к лирным певцам меня,

Я до звезд вознесу гордую голову.

1

К Августу-Меркурию

Вдосталь снега слал и зловещим градом

Землю бил Отец и смутил весь Город,

Ринув в кремль святой грозовые стрелы

Огненной дланью.

Всем навел он страх, не настал бы снова

Грозный век чудес и несчастной Пирры,

Век, когда Протей гнал стада морские

К горным высотам,

Жили стаи рыб на вершинах вязов,

10 Там, где был приют лишь голубкам ведом,

И спасались вплавь над залитым лесом

Робкие лани.

Так и нынче: прочь от брегов этрусских

Желтый Тибр, назад повернувши волны,

Шел дворец царя сокрушить и Весты

Храм заповедный,

Риму мстить грозя за печаль супруги,

Впавшей в скорбь, — хоть сам не велел Юпитер —

Волны мчал он, брег затопляя левый,

20 Илии верен.

Редким сыновьям от отцов порочных

Суждено узнать, как точили предки

Не на персов меч, а себе на гибель

В распре гражданской.

Звать каких богов мы должны, чтоб Рима

Гибель отвратить? Как молить богиню

Клиру чистых дев, если мало внемлет

Веста молитвам?

Грех с нас жертвой смыть на кого возложит

30 Бог Юпитер? Ты ль, Аполлон-провидец,

К нам придешь, рамен твоих блеск укрывши

Облаком темным?

Ты ль, Венера, к нам снизойдешь с улыбкой —

Смех и Пыл любви вкруг тебя витают;

Ты ль воззришь на нас, твой народ забытый,

Марс-прародитель?

Ты устал от игр бесконечно долгих,

Хоть и любишь бой, и сверканье шлемов,

И лицо бойца над залитым кровью

40 Вражеским трупом.

Ты ль, крылатый сын благодатной Майи,

Принял на земле человека образ

И согласье дал нам носить прозванье

«Цезаря мститель»?

О, побудь меж нас, меж сынов Квирина!

Благосклонен будь: хоть злодейства наши

Гнев твой будят, ты не спеши умчаться,

Ветром стремимый,

Ввысь. И тешься здесь получать триумфы,

50 Здесь зовись отцом, гражданином первым,

Будь нам вождь, не дай без отмщенья грабить

Конным парфянам.

2

К кораблю Вергилия

Пусть, корабль, поведут тебя

Мать-Киприда и свет братьев Елены — звезд,

Пусть Эол, властелин ветров,

Всем прикажет не дуть, кроме попутного!

Мы вверяем Вергилия

На сохрану тебе! Берегу Аттики

Сдай его, невредимого;

Вместе с ним ты спасешь часть и моей души.

Знать, из дуба иль меди грудь

10 Тот имел, кто дерзнул первым свой хрупкий челн

Вверить морю суровому:

Не страшили его Африк порывистый

В дни борьбы с Аквилоном, всход

Льющих ливни Гиад, ярости полный Нот —

Грозный царь Адриатики,

Властный бурю взмести, властный унять ее.

Поступь смерти страшна ль была

Для того, кто без слез чудищ морских видал,

Гребни вздувшихся грозно волн,

20 Скал ужасных гряды Акрокеравния?

Пользы нет, что премудрый бог

Свет на части рассек, их разобщил водой,

Раз безбожных людей ладьи

Смеют все ж бороздить воды заветные.

Дерзко рвется изведать все,

Не страшась и греха, род человеческий.

Сын Иапета дерзостный,

Злой обман совершив, людям огонь принес;

После кражи огня с небес,

30 Вслед чахотка и с ней новых болезней полк

Вдруг на землю напал, и вот

Смерти день роковой, прежде медлительный,

Стал с тех пор ускорять свой шаг.

Высь небес испытал хитрый Дедал, надев

Крылья — дар не людей, а птиц;

Путь себе Геркулес чрез Ахеронт пробил.

Нет для смертного трудных дел:

Нас к самим небесам гонит безумие.

Нашей собственной дерзостью

40 Навлекаем мы гнев молний Юпитера.

3

К Сестию

Злая сдается зима, сменяяся вешней лаской ветра;

Влекут на блоках высохшие днища;

Скот затомился в хлеву, а пахарю стал огонь не нужен;

Луга седой не убеляет иней.

Вот и Венере вослед сплетаются в нежном хороводе

В сиянье лунном Грации и нимфы,

В лад ударяя ногой, пока еще не успел Циклопам

Вулкан, пылая, обойти все кузни.

Нынче пора обвивать нам головы свежим миртом или

10 Цветами теми, что одели землю.

В роще тенистой пора порадовать Фавна новой жертвой —

Ягненком или козленком, на выбор.

Бледная ломится Смерть одною и тою же ногою

В лачуги бедных и в царей чертоги.

Сестий счастливый! Дана недолгая в жизни нам надежда —

А там охватят Ночь и царство теней,

Там и Плутона жилье унылое, где лишь водворишься,

Не будешь больше править на пирушках,

Ни любоваться красой Ликида, который так пленяет

20 Всю юность, — вскоре ж дев зазнобой станет.

4

К Пирре

Этот милый, он кто — мальчик на ложе роз?

Благовоньем облит нежным, с тобою кто

В гроте сладостном, Пирра?

Для кого косы рыжие

Распускаешь, хитря? Ах, и о верности,

И о кознях богов много поплачет тот,

С огорчением видя

Понт под черными ветрами,

Кто златою тобой ныне утешен так,

10 Тот, кто вечно своей, вечно ласкательной

Мнит тебя, забывая

Ветра прихоти. Горе тем,

Кто, не зная, твой блеск ловят. А мне гласит

Со священной стены надпись, что влажные

Посвятил я морскому

Ризы богу могучему.

5

К Агриппе

Пусть тебя, храбреца многопобедного,

Варий славит — орел в песнях Меонии —

За дружины лихой подвиги на море

И на суше с тобой, вождем!

Я ль, Агриппа, дерзну петь твои подвиги,

Гнев Ахилла, к врагам неумолимого,

Путь Улисса морской, хитролукавого,

И Пелоповы ужасы?

Стыд и Музы запрет, лировладычицы

10 Мирной, мне не велят, чуждому подвигов,

Что велик в мелочах, Цезаря славного

И тебя унижать хвалой.

Как достойно воспеть Марса в броне стальной,

Мериона, что крыт пылью троянскою,

И Тидида вождя, мощной Палладою

До богов вознесенного?

Я пою о пирах и о прелестницах,

Острый чей ноготок страшен для юношей,

Будь я страстью объят или не мучим ей,

20 Я — поэт легкомысленный.

6

К Мунацию Планку

Пусть, кто хочет, поет дивный Родос, поет Митилену,

Или Эфес, иль Коринф у двуморья,

Вакховы Фивы поет, иль поет Аполлоновы Дельфы,

Или дубравы Темпейской долины.

Только заботы и есть у других, чтобы вечною песнью

Славить столицу безбрачной Паллады,

Ветки оливы себе на венок отовсюду срывая;

Третьи, во имя державной Юноны

Конный восхвалят Аргос и с ним золотые Микены.

10 Мне же не по сердцу стойкая Спарта

Иль фессалийский простор полей многоплодной Лариссы:

Мне по душе Альбунеи журчанье,

Быстрый Анио ток, и Тибурна рощи, и влажный

Берег зыбучий в садах плодовитых.

Ясный Нот не всегда приносит дожди проливные —

Он же порою и тучи разгонит.

Помни об этом, о Планк! Печали и тягости жизни

Нежным вином разгонять научайся,

Если владеет тобой значками блистающий лагерь

20 Или Тибур приманил густотенный.

Тевкр, когда покидал Саламин и отца как изгнанник,

Все же вином увлажнил свои кудри

И, возложивши на них венок из тополя веток,

Так обратился к друзьям огорченным:

«О, куда бы судьба, что отца добрее, ни мчала, —

Смело вперед, о соратники-други!

Где предводителем Тевкр, где боги за Тевкра, крушиться

Нечего: сам Аполлон непреложно

Нам обещал на новой земле Саламин неизвестный.

30 Вы, храбрецы, что со мною и раньше

Много горя снесли, вином отгоните заботы, —

Завтра опять в беспредельное море!»

7

К Лидии

Ради богов бессмертных,

Лидия, скажи: для чего ты Сибариса губишь

Страстью своей? Зачем он

Стал чуждаться игр, не терпя пыли арены знойной,

И не гарцует больше

Он среди других молодцов, галльских коней смиряя

Прочной уздой зубчатой?

Иль зачем он стал желтых вод Тибра бояться, — точно

Яда змеи, елея

10 Избегать, и рук, к синякам прежде привычных, ныне

Не упражняет боем

Он, кто ловко диск и копье раньше метал за знаки?

Что ж, он укрыться хочет,

Как Фетиды сын, говорят, скрыт был под женским платьем,

Чтобы не пасть, с ликийцев

Ратями сойдясь, средь борьбы у обреченной Трои?

8

К виночерпию Талиарху

В снегах глубоких, видишь, стоит, весь бел,

Соракт. Насилу могут леса сдержать

Свой груз тяжелый, и потоки

Скованы прочно морозом крепким.

Рассей же стужу! Щедро подкладывай

В очаг дрова и четырехлетнее

Вино из амфоры сабинской,

О Талиарх, пообильней черпай!

А остальное вверь небожителям.

10 Лишь захотят, — бушующий на море

Затихнет ветер, и не дрогнут

Ни кипарисы, ни ясень древний.

Что будет завтра, бойся разгадывать

И каждый день, судьбою нам посланный,

Считай за благо. Не чуждайся

Ласки любовной и пляски, мальчик!

Пока ты юн, от хмурых далек седин —

Все для тебя, и поле и площади!

И нежный шепот в час условный

20 Пусть для тебя раздается ночью,

Доколе сладок в темном углу тебе

Предатель-смех таящейся девушки

И мил залог, с запястья снятый

Иль с неупорствующего пальца.

9

К Меркурию

Вещий внук Атланта, Меркурий! Мудро

Ты смягчил людей первобытных нравы

Тем, что дал им речь и назначил меру

Грубой их силе.

Вестник всех богов, я тебя прославлю

В песне. Ты — творец криворогой лиры,

Мастер в шутку все своровать и спрятать,

Что бы ни вздумал.

Ты угнал и скрыл Аполлона стадо,

10 И сердитый Феб, с малышом ругаясь,

Вдруг среди угроз рассмеялся: видит,

Нет и колчана.

Ты Приама вел незаметно ночью:

Выкуп ценный нес он за тело сына,

В стан врагов идя меж огней дозорных

Мимо Атридов.

В край блаженный ты беспорочных души

Вводишь; ты жезлом золотым смиряешь

Сонм бесплотный — мил и богам небесным

20 Мил и подземным.

10

К Левконое

Ты гадать перестань: нам наперед знать не дозволено,

Левконоя, какой ждет нас конец. Брось исчисления

Вавилонских таблиц. Лучше терпеть, что бы ни ждало нас,

Много ль зим небеса нам подарят, наша ль последняя,

Об утесы биясь, ныне томит море Тирренское

Бурей. Будь же мудра, вина цеди, долгой надежды нить

Кратким сроком урежь. Мы говорим, время ж завистное

Мчится. Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему.

11

К Клио

Мужа ты какого, героя ль, бога ль

Лирой хочешь петь или резкой флейтой,

Клио? Имя чье будет вторить всюду

Эхо шутливо?

Там, где тень дают Геликона рощи,

Там, где Пинда высь или Гем холодный,

Шли откуда вслед за певцом Орфеем

Рощи покорно?

Матерью учен, замедлял поток он

10 Бурных рек, ветров умерял порывы;

Шли за ним дубы по следам, внимая

Струнам певучим.

Что я смею петь до хвалы обычной

Всех Отцу? Людей и богов делами

Правит он во все времена, землею,

Морем и небом.

Выше, чем он сам, ничего нет в мире,

И ничто ему не равно по славе.

Ближе всех к нему занимает место

20 Дева Паллада,

Что смела в боях. Не пройду молчаньем

Вас: о Вакх! о ты, что зверям враждебна,

Дева! ты, о Феб, что внушаешь страх всем

Меткой стрелою!

В честь Алкида я буду петь и Леды —

Близнецов: один был кулачным боем

Славен, тот — ездой на конях. Блеснут лишь

Путникам оба,

Вод поток со скал, торопясь, стекает,

30 Ветры стихнут вдруг, разбегутся тучи,

Горы грозных волн — то богов веленье —

В море спадают.

Ромула ль затем, времена ли мира

В царство Нумы петь мне, не знаю, Приска ль

Гордые пучки, иль конец Катона,

Славы достойный.

Регула равно я и Скавров вспомню;

Павла, что лишил себя жизни, видя

Вражьих сил успех; как Фабриций чист был,

40 Вспомню я с Музой.

Как служить войне и косматый Курий

Должен был, равно и Камилл, суровой

Бедностью тесним и именьем скудным,

Дедов наследством.

Словно древа ствол у Марцеллов слава

С каждым днем растет, и средь них сверкает

Юлиев звезда, как в светилах меньших

Месяц сияет.

О отец и страж ты людского рода,

50 Сын Сатурна! Рок поручил охрану

Цезаря тебе: пусть вторым он правит,

Царствуй ты первым.

Все равно, триумф заслужив, кого он

В Рим введет: парфян ли смиренных, Лаций

Мнивших взять, вождей ли индийцев, серов

С края Востока, —

Пусть на радость всем он землею правит,

Ты ж Олимп тряси колесницей грозной,

Стрелы молний шли нечестивым рощам

60 Гневной десницей.

12

К Лидии

Если, Лидия! — Телефа

Выю (розовый цвет!), белые Телефа

Руки хвалишь ты, — горе мне! —

Желчью горькой во мне печень вздымается.

Нет ума у меня тогда,

Нет и краски ланит! Слезы, что катятся

По щекам, уличат меня,

Как глубоко горю жгучим я пламенем.

Да, горю, — если снежные

10 Черезмерным вином плечи зальют тебе

Иль на губках останется

Долгий знак от зубов юноши буйного.

Если б ты меня слушалась,

Ты отвергла б навек — грубо пятнающих

Нежность уст, что со щедростью

Напитала своим Венера нектаром.

Втрое счастлив и более,

Знает прочные кто узы! Постыдными

Не разъята раздорами,

20 Их порвется любовь только с последним днем.

13

К Республике

О корабль, вот опять в море несет тебя

Бурный вал. Удержись! В гавани якорь свой

Брось! Ужель ты не видишь,

Что твой борт потерял уже

Весла, — бурей твоя мачта надломлена, —

Снасти страшно трещат, — скрепы все сорваны,

И едва уже днище

Может выдержать грозную

Силу волн? Паруса — в клочья растерзаны;

10 Нет богов на корме, в бедах прибежища;

И борта расписные

Из соснового дерева,

Что в понтийских лесах, славное, срублено,

Не помогут пловцу, как ни гордишься ты.

Берегись! Ведь ты будешь

Только ветра игралищем.

О, недавний предмет помысла горького,

Пробудивший теперь чувства сыновние,

Не пускайся ты в море,

20 Что шумит меж Цикладами!

14

К Парису

Хитрый в Трою когда на корабле пастух

Вез Елену с собой гостеприимную, —

Вверг в бездействие вдруг ветры Нерей, чтоб им

Злые судьбы из вод вещать:

«Не к добру ты введешь в дом к себе женщину,

За которой придет многое воинство

Греков, давших обет брак уничтожить твой

Вместе с царством Приамовым.

Сколько пота, увы, людям, коням грозит!

10 Роду Дардана ты сколько смертей везешь!

Вот Паллада уже шлем, колесницу, щит —

Все готовит в жестокий бой.

Не гордись, что с тобой помощь Кипридина!

Тщетно будешь кудрей волны расчесывать,

Тщетно жен чаровать лирными песнями —

Не спастись тебе в тереме

Ни от критской стрелы, ни от тяжелых пик:

Шум ворвется, Аякс быстрый найдет тебя.

Хоть и поздно, увы, все ж, любодей, узнай:

20 Будут кудри твои в пыли.

Видишь: гибель несут роду троянскому

Сын Лаэрта — Улисс, Нестор — пилосский царь.

Здесь бежит за тобой Тевкр-саламинец, там —

Закаленный в боях Сфенел,

Конеборец лихой, царь колесничников;

За Сфенелом вослед вот Мерион-стрелок,

Вот, храбрейший отца, страстно Тидид, ярясь,

Жаждет — грозный — найти тебя.

Ты же, словно олень, что, увидав волков

30 В дальнем луга краю, мчится, траву забыв, —

Так и ты побежишь, трус, запыхавшийся:

Не такой, как с Еленою!

Пусть отсрочит конец Трои и жен ее

Гнев Ахилла и флот, битвы с врагом прервав, —

Все ж, когда протечет ряд неизбежных зим,

Греки град Илион сожгут».

15

Палинодия

О дочь, красою мать превзошедшая,

Сама придумай казнь надлежащую

Моим, злословья полным, ямбам:

В волнах морских иль в огне, — где хочешь!

Ни Диндимена в древнем святилище,

Ни Феб, ни Либер не потрясают так

Души жрецов, ни корибанты

Так не грохочут гремящей медью,

Как духи Гнева, коим не страшны ведь

10 Ни грозный вал морской, ни германца меч,

Ни ярый пламень, ни Юпитер,

С грохотом страшным разящий с неба.

Ведь Прометей, лепя человечий род,

С людскою глиной глину звериную

Смешал, и в недра нашей груди

Злобы вложил и безумья львиных.

Лишь духи Гнева лютую вызвали

Судьбу Фиеста. Гнев был причиною,

Что города бесследно гибли,

20 И на местах, где стояли стены,

Надменный недруг землю распахивал

Уйми же гнев свой! В дни моей юности

Ведь и меня лишь пыл сердечный

В злобе толкнул написать поспешно

Те ямбы. Ныне горечь прошедшего

Стремлюсь сменить я дружбой и кротостью.

Мою вину мне в новых песнях

Дай искупить и верни мне душу!

16

К Тиндариде

Гостит охотно в рощах Лукретила

Сильван проворный, друг моих козочек.

Он бережет их от палящих

Солнца лучей и ветров осенних.

Беспечно бродят жены пахучего

Супруга, в чаще скрытые ягоды

Спокойно ищут, — не страшат их

Жала змеиные, зубы волчьи,

Когда в окрестных долах и в узеньких,

10 Бегущих в гору, уличках Устики

Звучат божественной цевницы

Полные сладостных чар напевы.

Богам любезен я благочестием

И даром песен. О Тиндарида, здесь

Найдешь ты сельских благ обилье

И насладишься привольной негой.

Уйдя от зноя в уединенную

Ложбину, будешь петь на теосский лад

Про Пенелопу и Цирцею,

20 Тайных соперниц в любовной муке;

В саду тенистом будешь потягивать

Со мной за кубком кубок — лесбийское

С его небуйным, легким хмелем,

И опасаться тебе не надо,

Что Кир в припадке яростном ревности

С тебя руками нетерпеливыми

Сорвет венок и растерзает

Ткань неповинной твоей одежды.

17

Квинтилию Вару

Вар, дерев никаких ты не сажай раньше священных лоз

В рыхлой почве, вблизи Тибура рощ, подле стен Катила;

Трудным делает Вакх тем, кто не пьет, жизненный путь; нельзя

Едких сердца тревог прочь отогнать, кроме вина, ничем.

Кто, из чаши хлебнув, вспомнит про гнет войн или бедности?

Кто не грянет свой гимн Вакху-отцу с милой Венерою?

Но для каждого есть мера в питье: Либер блюдет предел.

Бой кентавров возник после вина с родом лапифов, — вот

Пьяным лучший урок; Вакх, не щадя, диким фракийцам мстит:

10 То, что можно свершать, то, что нельзя, узкой межой они

Делят, жадные пить. Я же тебя, бог, не дерзну пытать

Против воли твоей; таинств твоих, скрытых от всех плющом,

Я толпе не предам. Только сдержи буйный тимпан и рог!

Вслед за ними идет в злой слепоте дух Себялюбия,

И Тщеславье, подняв выше всех мер праздную голову,

И Болтливость, кому вверенных тайн, словно стеклу, не скрыть.

18

К прислужникам. О Гликере

Мать страстей беспощадная,

Дионис молодой, с резвою Вольностью,

Душу вы повелели мне

Вновь доверить любви, было забытой мной.

Восхищен я Гликерою,

Что сияет светлей мрамора Пароса,

Восхищен и задором я

И опасной для глаз прелестью личика.

И бессилен пред натиском

10 Я Венеры: она с Кипром рассталася,

Про парфян ли, про скифов ли, —

Все, что чуждо любви, петь возбраняет мне.

Так подайте ж, прислужники,

Дерна мне и ветвей свежих, и ладана,

И вина с чашей жертвенной:

Да богиня грядет, жертвой смиренная!

19

К Меценату

Будешь у меня ты вино простое

Пить из скромных чаш. Но его недаром

Я своей рукой засмолил в кувшине

В день незабвенный,

В день, когда народ пред тобой в театре

Встал, о Меценат, и над отчим Тибром

С ватиканских круч разносило эхо

Рукоплесканья.

Цекубским вином наслаждайся дома

10 И каленских лоз дорогою влагой, —

У меня же, друг, ни Фалерн, ни Формий

Чаш не наполнят.

20

К хору юношей и девушек

Пой Диане хвалу, нежный хор девичий,

Вы же пойте хвалу Кинфию, юноши,

И Латоне, любезной

Всеблагому Юпитеру!

Славьте, девы, ее, в реки влюбленную,

Как и в сени лесов хладного Алгида,

В Эриманфские дебри,

В кудри Крага зеленого.

Вы же, юноши, в лад славьте Темпейский дол,

10 Аполлону родной Делос и светлого

Бога, рамо чье лирой

И колчаном украшено.

Пусть он, жаркой мольбой вашею тронутый,

Горе войн отвратит с мором и голодом

От народа, направив

Их на персов с британцами!

21

Аристию Фуску

Для того, кто чист и не тронут жизнью,

Ни к чему, мой Фуск, мавританский дротик,

Ни к чему колчан, отягченный грузом

Стрел ядовитых,

Держит ли он путь по кипящим Сиртам,

Или на Кавказ негостеприимный,

В сказочный ли край, где о берег плещут

Воды Гидаспа.

И меня, когда по лесам сабинским,

10 Лалагу мою воспевая громко,

Я брожу один, невооруженный,

Волк обегает,

Лютый зверь, каких не питают гордой

Давнии леса под широкой сенью,

Ни косматых львов родина сухая —

Край нумидийский.

Брось меня туда, где дыханье лета

Не живит лесов и полей увялых,

В те края, куда нагоняет злые

20 Тучи Юпитер,

Брось туда, где Солнце пылает ближе,

Убивая жизнь, — все равно я буду

Лалагу любить, что лепечет сладко,

Сладко смеется.

22

К Хлое

Ты бежишь от меня, Хлоя, как юная

Лань, которая мать ищет в горах крутых

И напрасно страшится

Леса легкого лепета.

Куст ли зашелестит ветра дыханием,

Шелохнет ли слегка быстрый бег ящериц

Веточку ежевики, —

Вся она уже в трепете.

Ведь не тигр я, не лев, Ливии страшный сын,

10 Чтоб тебя растерзать, хищно набросившись.

Брось за матерью бегать:

Зреешь ты для супружества!

23

К Вергилию, на смерть Квинтилия Вара

Сколько слез ни прольешь, все будет мало их —

Так утрата горька! Плачу надгробному,

Муза, нас научи: дар благозвучия

От отца получила ты.

Наш Квинтилий, увы! спит непробудным сном.

Канут в бездну века, прежде чем Праведность,

Честь и Верность найдут мужа, усопшему

В добродетелях равного.

Много честных сердец ранила смерть его;

10 Но, Вергилий, твое ранено всех больней.

Тщетно молишь богов друга вернуть тебе,

Им любовно врученного.

Пусть рокочет твоя лира нежнее той,

Чьим напевам внимал бор зачарованный, —

Не наполнится вновь кровью живительной

Тень, что страшным жезлом своим

Бог Меркурий, глухой к просьбам и жалобам,

В мрачный круг оттеснил немощных призраков.

Тяжко! Но, не ропща, легче мы вынесем

20 То, чего изменить нельзя.

24

К Лидии

Реже все трясут запертые двери,

Вперебой стуча, юноши лихие,

Не хотят твой сон прерывать, и любит

Дверца порог свой, —

Легкие в былом чьи скрипели часто

Петли. Слышишь ты уж все реже, реже:

«Ты, пока всю ночь по тебе страдаю,

Лидия, спишь ли?»

Дерзких шатунов в свой черед, старуха

10 Бедная, в глухом тупике оплачешь,

Фракийский когда голосит под новолунием ветер.

Ярая любовь пусть тебе и жажда

Та, что кобылиц распаляет часто,

Раненую жжет неотступно печень, —

Пусть ты и плачешь.

Пылкая, плющом молодежь зеленым

Тешится всегда, как и темным миртом,

Мертвые листы предавая Эвру,

20 Осени другу.

25

К Музам. Об Элии Ламии

Любимец Муз, я грусть и волнения

Отдам развеять ветрам стремительным

В Эгейском море. Что за дело

Мне до угроз полуночных скифов

И до забот державца парфянского?

О Муза, Муза, дочерь Пиерии,

Ключей ты любишь свежесть; свей же,

Свей же для Ламии цвет весенний

В венок душистый. Что без тебя моя

10 Хвала? Достоин быть он прославленным

Тобой и сестрами твоими

Плектром лесбийским на струнах новых.

26

К пирующим

Кончайте ссору! Тяжкими кубками

Пускай дерутся в варварской Фракии!

Они даны на радость людям —

Вакх ненавидит раздор кровавый!

Зачем блестит меж вин и светильников

Кинжал мидийский? Тише, приятели!

Умерьте крик и гам безбожный

И возлежите, склонясь на локоть…

Я должен с вами выпить фалернского?

10 Идет! Но пусть сначала признается

Мне брат Мегиллы Опунтийской,

Кто его ранил стрелой блаженства?

Не говоришь? Иначе не буду пить!

Любовь какая б ни увлекла тебя,

Палит она огнем не стыдным, —

Лишь в благородной любви ты грешен!

Что б ни таил, шепни-ка мне на ухо, —

Тебя не выдам. О злополучный мой,

В какой мятешься ты Харибде,

20 Юноша, лучшей любви достойный!

Какой ведун иль ведьма Фессалии

Тебя изымет зельями? Бог какой?

Ид этих уз тройной Химеры

Вряд ли тебя и Пегас исторгнет!

27

К Архиту Тарентскому

Славный Архит, земель, и морей, и песков исчислитель,

Ныне лежишь ты, покрытый убогой

Малою горстью песка у большого Матинского мыса!

Что из того, что умом дерзновенным

Ты облетел и небесную твердь, и эфирные выси?

Смертной душе не укрыться от смерти.

Пал и Пелопа отец, хоть и был он богов сотрапезник,

Умер Тифон, к небесам вознесенный,

Умер Минос, посвященный Юпитером в тайны; владеет

10 Орк Пантоидом, вернувшимся в Тартар,

Хоть и рассказывал он, свой щит на стене узнавая,

Как воевал он под башнями Трои,

Хоть и учил он, что смерть уносит лишь кожу да жилы,

Хоть и великим он был тайновидцем

Истин природы, как сам ты твердишь; но всех ожидает

Черная ночь и дорога к могиле.

Фурии многих дают на потеху свирепому Марсу,

Губит пловцов ненасытное море,

Старых и юных гробы теснятся везде: Прозерпина

20 Злая ничьей головы не минует.

Так и меня потопил в Иллирийских волнах буреносный

Нот, Ориона сходящего спутник.

О мореплаватель, ты хоть горстку летучего праха

Брось на мои незарытые кости.

Не поскупись! И пускай за это грозящие ветры

Прочь повернут от волны Гесперийской

К рощам Венузии, ты же свой путь продолжай невредима

Пусть на тебя справедливый Юпитер

Щедро прольет дары, и Нептун, охранитель Тарента.

30 Грех совершить ни во что ты не ставишь?

Может ведь это и детям твоим повредить неповинным;

Суд по заслугам с возмездием строгим

Ждет и тебя: не пребудут мольбы мои без отмщенья,

Жертвы тебя не спасут никакие.

Пусть ты спешишь, — недолга надо мною задержка: три горсти

Брось на могилу мою, — и в дорогу!

28

К Икцию

Мой Икций, ты ль счастливой Аравии

Сокровищ жаждешь, страшной войной грозишь

Царям непокоренной Савы,

Цепи куешь для мидян ужасных?

Какая дева-иноплеменница,

Когда в бою падет ее суженый,

Тебе послужит? Что за отрок

Чашником будет твоим кудрявым

Из дальних серов, стрелы привыкнувший

10 Метать из лука царского? Можно ли

Сказать, что Тибр не возвратится,

Реки не хлынут к истокам горным,

Коль ты, скупивший книги Панэтия

И вместе с ними мудрость Сократову,

Нам посулив благое, хочешь

Их обменять на испанский панцирь?

29

К Венере

О царица Книда, царица Пафа,

Снизойди, Венера, в волнах курений

С Кипра в светлый дом молодой Гликеры,

Вняв ее зову.

Пусть с тобой спешат и твой мальчик пылкий,

Грации в своих вольных тканях, нимфы,

Без тебя тоской повитая Геба,

С ней и Меркурий.

30

К Аполлону

О чем ты молишь Феба в святилище,

Поэт, из чаши струи прозрачные

Вина лия? Не жатв сардинских —

Славных полей золотое бремя,

Не стад дородных знойной Калабрии,

Слоновой кости, злата индийского,

Не деревеньки, близ которой

Лирис несет молчаливы воды.

Пусть те срезают гроздья каленские,

10 Кому фортуной дан благосклонный серп,

И пусть купец черпает кубком

Сирии вина, окончив куплю.

Богам любезный, воды Атлантики

Он за год трижды видит бестрепетно,

Меня ж питают здесь оливки,

Легкие мальвы, цикорий дикий.

Дай, сын Латоны, тем, что имею я,

Дышать и жить мне, тихую старость дай,

Оставь мне здравый толк и даруй

20 С милой кифарой не знать разлуки.

31

К лире

Лира! Нас зовут. Коль в тени досуга

Мы могли напеть тот напев, который

Нас переживет — одари нас ныне

Песней латинской!

На тебе звенел гражданин лесбосский,

Грозный в дни войны: меж двумя боями,

Приведя корабль, изможденный бурей,

К брегу сырому,

Либера, и Муз, и Венеру пел он,

10 Мальчика, что с ней неразлучен вечно,

Черные глаза молодого Лика,

Темные кудри.

О, желанный гость на пирах бессмертных;

Лучшее из всех украшений Феба,

Исцелитель мук, я к тебе взываю,

Ладная лира!

32

К Альбию Тибуллу

Альбий, ты не тужи, в сердце злопамятно

Грех Гликеры нося, в грустных элегиях

Не пеняй, что она младшего возрастом

Предпочла тебе ветрено.

Ликорида, чей лоб сужен изысканно,

К Киру страстью горит; Кир же Фолоею

Увлечен; но скорей, впрямь, сочетаются

Козы с волчьим отродием,

Чем Фолоя впадет в любодеяние.

10 Так Венере самой, видно, уж нравится,

Зло шутя, сопрягать тех, что не сходствуют

Ни душою, ни внешностью.

Вот и мне довелось быть, когда лучшая

Улыбалась любовь, скованным с Мирталой,

Что бурливей была моря вдоль выступов

И изгибов Калабрии.

33

К самому себе

Богов поклонник редкий и ветреный,

Хотя безумной мудрости следуя,

Блуждал я, ныне вспять направить

Я принужден свой челнок и прежних

Путей держаться. Ибо Диеспитер,

Обычно тучи молнией режущий,

Вдруг по безоблачному небу

Коней промчал с грохотаньем тяжким,

Что потрясает землю недвижную

10 И зыби рек, и Стикс, и ужасные

Врата Тенара, и Атланта

Крайний предел. Божеству подвластно

Высоким сделать низкое, славного

Низринуть сразу, выявить скрытое:

Судьба венец с тебя срывает.

Чтобы, ликуя, венчать другого.

34

К Фортуне

Богиня! Ты, что царствуешь в Антии!

Ты властна смертных с низшей ступени ввысь

Вознесть, и гордые триумфы

В плач обратить похоронный можешь.

К тебе взывает, слезной мольбой томя,

Крестьянин бедный; вод госпожу, тебя

Зовет и тот, кто кораблями

Критское море дразнить дерзает.

Тебя страшится дак и бродячий скиф,

10 Народы, грады, страны, надменный Рим,

И мать восточного владыки,

И беспощадный тиран в порфире

Трепещут, как бы дерзкой стопою ты

В дворцы не вторглась; как бы толпа, сойдясь,

«К оружью!» — не звала, «к оружью!»

Медлящих граждан, чтоб власть низвергнуть

И Неизбежность, верная спутница,

Перед тобой в железной руке несет

Стальные гвозди, крючья, клинья,

20 Скобы кривые — для глыб скрепленья.

А за тобою — Верность с Надеждою

В одежде белой, душ утешители,

В тот час, как в гневе ты оставишь

Взысканных домы, облекшись в траур,

И разбежится челядь их низкая.

Уйдет подруга, хитрый покинет друг.

Допив вино, сцедив осадок.

Друга ярмо разделять не склонный.

Храни ж, богиня, Цезаря за морем

30 В войне британской! Юношей свежий рой

Храни, чтоб рос он, страх внушая

Красному морю, всему Востоку!

Увы! Нам стыдно братоубийственных

Усобиц наших. Чем не преступны мы?

Чего еще не запятнали

Мы, нечестивцы? Чего из страха

Пред высшей силой юность не тронула.

Дала пощаду чьим алтарям?.. О, пусть

Ты вновь мечи перековала б

40 Против арабов и массагетов!

35

К Плотию Нумиде

Фимиамом, и струнами,

И закланьем тельца, жертвою должною,

Ублажим мы богов за то,

Что Нумиду они к нам из Испании

Невредимым доставили.

Всех лобзая друзей, больше чем Ламию

Никого не лобзает он,

Помня, что при одном дядьке взросли они,

Вместе в тогу оделися.

10 Ныне белой чертой день сей отметим мы!

Пусть амфоры чредой идут,

Пляшут ноги пускай, словно у салиев.

Пусть в фракийском питье наш Басс

Дамалиде не сдаст, жадной до выпивки;

Пир украсят пусть груды роз,

Зелень мирты, и в ней — лилия бледная.

Все стремить взоры томные

К Дамалиде начнут, но Дамалида лишь

К полюбовнику новому

20 Будет жаться тесней, чем сладострастный плющ.

36

К пирующим

Теперь — пируем! Вольной ногой теперь

Ударим оземь! Время пришло, друзья

Салийским угощеньем щедро

Ложа кумиров почтить во храме!

В подвалах древних не подобало нам

Цедить вино, доколь Капитолию

И всей империи крушеньем

Смела в безумье грозить царица

С блудливой сворой хворых любимчиков

10 Уже не зная меры мечтам с тех пор,

Как ей вскружил успех любовный

Голову. Но поутихло буйство,

Когда один лишь спасся от пламени

Корабль, и душу, разгоряченную

Вином Египта, в страх и трепет

Цезарь поверг, на упругих весла?

Гоня беглянку прочь от Италии,

Как гонит ястреб робкого голубя

Иль в снежном поле фессалийском

20 Зайца охотник. Готовил цели

Он роковому диву. Но доблестней

Себе искала женщина гибели:

Не закололась малодушно,

К дальним краям не помчалась морем.

Взглянуть смогла на пепел палат своих

Спокойным взором и, разъяренных змей

Руками взяв бесстрашно, черным

Тело свое напоила ядом,

Вдвойне отважна. Так, умереть решив,

30 Не допустила, чтобы суда врагов

Венца лишенную царицу

Мчали рабой на триумф их гордый.

37

К прислужнику

Ненавистна, мальчик, мне роскошь персов,

Не хочу венков, заплетенных лыком.

Перестань искать, где еще осталась

Поздняя роза.

Мирт простой ни с чем не свивай прилежно,

Я прошу. Тебе он идет, прислужник,

Также мне пристал он, когда под сенью

Пью виноградной.

38

К Азинию Поллиону

Времен Метелла распри гражданские,

Причина войн, их ход, преступления,

Игра судьбы, вождей союзы.

Страшные гражданам, и оружье,

Неотомщенной кровью залитое, —

Об этом ныне с гордой отвагою

Ты пишешь, по огню ступая,

Что под золою обманно тлеет.

Пусть ненадолго строгой трагедии

10 Примолкнет Муза, — судьбы отечества

Поведав людям, ты наденешь

Снова высокий котурн Кекропа, —

О Поллион, ты — щит обвиняемых,

Ты на совете — помощь для курии,

Тебя триумфом далматинским

Увековечил венок лавровый…

Слух оглушен рогов грозным ропотом,

Уже я слышу труб рокотание,

Уже доспехов блеск пугает

20 Всадников строй и коней ретивых.

Уже я слышу глас ободряющий

Вождей, покрытых пылью почетною,

И весть, что мир склонился долу,

Весь, кроме твердой души Катона.

Кто из богов с Юноной был афрам друг

И, не отметив, в бессилье покинул их,

Тот победителей потомство

Ныне Югурте приносит в жертву.

Какое поле, кровью латинскою

30 Насытясь, нам не кажет могилами

Безбожность битв и гром паденья

Царства Гесперии, слышный персам?

Какой поток, пучина не ведают

О мрачной брани? Море Италии

Резня какая не багрила?

Где не лилась наша кровь ручьями?

Но, чтоб, расставшись с песнью шутливою,

Не затянуть нам плача Кеосского,

Срывай, о Муза, легким плектром

40 В гроте Дионы иные звуки.

39

К Саллюстию Криспу

Ты, Саллюстий Крисп, серебра не любишь,

Коль оно не блещет в разумной трате.

Пользы в деньгах нет, коли они зарыты

В землю скупцами.

Будет Прокулей жить в веках грядущих,

Нежного отца заменив для братьев,

Вознесет его на нетленных крыльях

Вечная слава.

Алчность обуздав, будешь ты скорее

10 На земле царем, чем к далеким Гадам

Ливию придав и рабами сделав

Два Карфагена.

Жажде волю дав, все растет водянка,

Теша блажь свою, коль исток болезни

Не оставит жил, а дурная влага —

Бледного тела.

Пусть сидит Фраат на престоле Кира!

Отучая чернь от понятий ложных,

С нею врозь идя, не узрит счастливца

20 В нем Добродетель.

Ведь она и власть, и венец надежный

И победный лавр лишь тому дарует —

Кто бы ни был он, — кто глядит на злато

Взором бесстрастным.

40

К Деллию

Хранить старайся духа спокойствие

Во дни напасти; в дни же счастливые

Не опьяняйся ликованьем,

Смерти, как все мы, подвластный Деллий.

Печально ль жизни будет течение,

Иль часто будешь ты услаждать себя

Вином Фалерна лучшей метки,

Праздник на мягкой траве встречая.

Не для того ли тень сочетается

10 Сосны огромной с тополя белого

Отрадной тенью, — не к тому ли

Резвой струею ручей играет,

Чтобы сюда ты ви́на подать велел,

Бальзам и розы, кратко цветущие,

Пока судьба, года́ и Парок

Темная нить еще срок дают нам.

Ведь ты оставишь эти угодия,

Что Тибр волнами моет янтарными,

И дом с поместьем, — и богатством

20 Всем завладеет твоим наследник.

Не все ль равно, ты Инаха ль древнего

Богатый отпрыск, рода ли низкого,

Влачащий дни под чистым небом, —

Ты беспощадного жертва Орка.

Мы все гонимы в царство подземное.

Верти́тся урна: рано ли, поздно ли —

Наш жребий выпадет, и вот он —

В вечность изгнанья челнок пред нами.

41

К Ксанфию

Ксанфий, не стыдись, полюбив служанку!

Вспомни, что раба Брисеида также

Белизной своей покорила снежной

Гордость Ахилла.

Также и Аякс, Теламона отпрыск,

Пленной был склонен красотой Текмессы;

Вспыхнул и Атрид посреди триумфа

К деве плененной.

Вслед за тем, как вождь фессалийцев славный

10 Варваров сломил, и как смерть героя

Гектора дала утомленным грекам

Трою в добычу.

Может быть, тебя осчастливит знатный

Род Филлиды вдруг: может быть, затмила

Царскую в ней кровь лишь судьбы немилость, —

Кто это знает?

Верь, что не могла б из презренной черни

Вырасти такой бескорыстной, верной,

Если бы была рождена Филлида

20 Матерью низкой.

Рук ее, лица, как и ног точеных

Красоту хвалю я без задней мысли;

Подозренья брось: ведь уже пошел мне

Пятый десяток!

42

К Лалаге

Она покуда шеей покорною

Ярмо не в силах вынести тесное,

В труде равняясь паре, или

Тяжесть быка, что взъярен любовью.

Ее мечты — средь луга зеленого,

Где телке любо влагой проточною

Умерить зной или резвиться

В стаде телят в ивняке росистом.

К незрелым гроздьям брось вожделение:

10 Придет пора, и ягоды бледные

Лозы окрасит в цвет пурпурный

Пестрая осень в черед обычный.

Свое получишь: время жестокое

Бежит, и ей те годы придаст оно,

Что у тебя отнимет: скоро

Лалага будет искать супруга

И всех затмит: Фолою пугливую

И Хлору, что, как месяц над заводью,

Сияет белыми плечами,

20 Споря красою с книдийцем Гигом,

Который, если он замешается

В девичий круг, то длинными кудрями

И ликом женственным обманет

Даже того, кто пытлив и зорок.

43

К Септимию

Ты со мною рад и к столпам Геракла,

И к кантабрам плыть, непривычным к игу,

И в Ливийский край, где клокочут в Сирте

Маврские волны.

Ну, а мне милей в пожилые годы

Тибур, что воздвиг гражданин Аргосский, —

Отдохну я там от тревог военных

Суши и моря.

Если ж злые в том мне откажут Парки,

10 Я пойду в тот край, для овец отрадный,

Где шумит Галез, где когда-то было

Царство Фаланта.

Этот уголок мне давно по сердцу,

Мед не хуже там, чем с Гиметтских склонов,

А плоды олив без труда поспорят

С пышным Венафром,

Там весна долга, там дарит Юпитер

Смену теплых зим, и Авлон, что Вакху —

Плодоношу люб, зависти не

20 К лозам Фалерна.

Тот блаженный край и его стремнины

Ждут меня с тобой, там слезою должной

Ты почтишь, скорбя, неостывший пепел

Друга-поэта.

44

К Помпею Вару

В дни бурь и бедствий, друг неразлучный мой

Былой свидетель Брутовой гибели,

Каким ты чудом очутился

Снова у нас под родимым небом?

Помпей, о, лучший из собутыльников,

Ты помнишь, как мы время до вечера

С тобой за чашей коротали,

Вымочив волосы в благовоньях?

Ты был со мною в день замешательства,

10 Когда я бросил щит под Филиппами

И, в прах зарыв покорно лица,

Войско сложило свое оружье.

Меня Меркурий с поля сражения

В тумане вынес вон незамеченным,

А ты подхвачен был теченьем

В новые войны, как в волны моря.

Но ты вернулся, слава Юпитеру!

Воздай ему за это пирушкою.

Уставшее в походах тело

20 Надо расправить под тенью лавра.

Забудемся над чашами массика,

Натремся маслом ароматическим,

И нам сплетут венки из мирта

Или из свежего сельдерея.

Кто будет пира распорядителем?

Клянусь тебе, я буду дурачиться

Не хуже выпивших фракийцев

В честь возвращенья такого друга.

45

К Бари́не

Если б как-нибудь за измену клятвам

Пострадать тебе привелось, Барина,

Почернел бы зуб у тебя иль ноготь

Стал бы корявым.

Я поверить мог бы тебе, но только

Поклянешься ты и обманешь, тотчас

Ты пышней цветешь, и с ума ты сводишь

Юношей то́лпы.

Ты умеешь лгать, поминая в клятвах

10 И отцовский прах, и ночное небо,

И безмолвье звезд, и богов, не знавших

Смерти холодной.

Но от этих клятв лишь смешно Венере,

И смеются нимфы, и сам жестокий

Купидон, точа на бруске кровавом

Жгучие стрелы.

А тебе меж тем поколенье юных

Вновь растет рабов, и не могут бросить

Толпы старых дом госпожи безбожной

20 Как ни страдают.

В страхе мать дрожит пред тобой за сына

И старик скупой; молодые жены

За мужей своих пред твоим трепещут

Жадным дыханьем.

46

К Вальгию Руфу

Не век над полем небу туманиться,

Не век носиться ветру над Каспием,

Кружа неистовые бури;

И не навек, дорогой мой Вальгий,

Окован стужей берег Армении;

И под Бореем, веющим с севера,

Гарганский дуб не вечно гнется;

Вязам недолго знать платье вдовье.

Зачем же льешь ты песни плачевные

10 О милом Мисте, смертью похищенном?

Горит ли Веспер или меркнет —

Не покидает тебя твой пламень.

Ты помнишь старца многовекового?

Не вечно плакал, он по Антилоху,

И над Троилом не рыдали

Сестры-фригиянки год за годом.

Забудь же, Вальгий, жалобы женские!

Прославь нам лучше Августа-цезаря,

Грядущего в победных лаврах,

20 Снежный покров нам прославь Нифата,

Мидийцев реку, ныне покорную,

Волною прежде бурно кипевшую,

И в областях, им отведенных,

Конников скифских неутомимых.

47

К Лицинию Мурене

Правильнее жить ты, Лициний, будешь,

Пролагая путь не в открытом море,

Где опасен вихрь, и не слишком близко

К скалам прибрежным.

Выбрав золотой середины меру,

Мудрый избежит обветшалой кровли,

Избежит дворцов, что рождают в людях

Черную зависть.

Ветер гнет сильней вековые сосны,

10 Падать тяжелей высочайшим башням,

Молнии удар поражает чаще

Горные выси.

В горестях надежд, опасений в счастье

Не теряет муж с закаленным сердцем.

И приводит к нам и уводит зимы

Тот же Юпитер.

Плохо пусть сейчас — не всегда так будет.

Не всегда и Феб напрягает лук свой:

Час придет — и звонкой струной он будит

20 Сонную Музу.

Бедами стеснен, ты не падай духом,

Мужественным будь. Но умей убавить,

Если вдруг крепчать стал попутный ветер,

Парус упругий.

48

К Квинтию Гирпину

О том, что мыслит храбрый кантабр и скиф,

За дальним брегом бурного Адрия,

Не думай, Квинт Гирпин, не думай

И не волнуйся о нуждах жизни,

Довольной малым… Юность цветущая

С красою вместе быстро уносится,

И старость гонит вслед за ними

Резвость любви и беспечность дремы.

Не век прекрасны розы весенние,

10 Не век кругла луна светозарная, —

Зачем же мир души не вечной

Ты возмущаешь заботой дальней?

Пока мы живы, лучше под пинией

Иль под платаном стройным раскинуться,

Венком из роз прикрыв седины,

Нардом себя умастив сирийским,

И пить! Ведь Эвий думы гнетущие

Рассеет быстро. Отрок, проворнее

Фалерна огненную влагу

20 Ты обуздай ключевой водою!

А ты из дома, что в стороне стоит,

Красотку Лиду вызови, — пусть она

Спешит к нам с лирой, косы наспех

В узел связав на манер лаконский.

49

К Меценату

В мягких лирных ладах ты не поведаешь

Долголетней войны с дикой Нуманцией,

Ганнибалову ярь, море Сицилии,

От крови пунов алое;

Злых лапифов толпу, Гилея буйного

И Земли сыновей, дланью Геракловой

Укрощенных, — от них светлый Сатурна дом,

Трепеща, ждал погибели.

Лучше ты, Меценат, речью обычною

10 Сказ о войнах веди Цезаря Августа

И о том, как, склонив выю, по городу

Шли цари, раньше грозные.

Ну, а я воспою, Музе покорствуя,

Звонкий голос твоей милой Ликимнии,

Ясный блеск ее глаз, грудь ее, верную

Неизменной любви твоей.

Ей к лицу выводить цепь хороводную;

В играх первою быть; в пляске, в Дианин день,

В храме, полном людей, руки протягивать

20 К девам, пышно разряженным.

Все богатства казны Ахеменидовой,

Аравийских дворцов, пашен Мигдонии

Неужели бы ты взял за единственный

Волос милой Ликимнии

В миг, как шею она страстным лобзаниям

Отдает, иль тебя, в шутку упорствуя,

Отстранит, чтоб силком ты поцелуй сорвал

Или чтобы самой сорвать?

50

К рухнувшему дереву

Кто в черный день садил тебя, дерево,

И посадив, рукою преступною

Взрастил потомкам на погибель

И на позорище всей округе, —

Тот, верно, задушил старика отца,

Тот, верно, в полночь сени священные

Залил невинной кровью гостя;

Тот и колхийской губил отравой,

И всем, что есть на свете ужасного,

10 Раз им в моих пределах посажено

Ты, злое дерево, чтоб рухнуть

Так, без причин, на главу владельца.

Никто не может знать и предчувствовать,

Когда какой беречься опасности:

Моряк боится лишь Босфора

И о других не гадает бедах;

Солдат — парфянских стрел и отбега вспять;

Парфянин — мощи римлян карающих;

А смерть ко всем идет нежданной,

20 Схитила многих и многих схитит.

Я Прозерпины царство суровое

Чуть не узрел, Эака, что суд творит,

И те обители блаженных,

Где на лесбийских тоскует струнах,

Сапфо, томясь о девах Эолии,

И где Алкей, взмахнув золотым смычком,

Поет так звучно грозы моря,

Грозы изгнаний и сражений грозы.

Словам, достойным священнодействия

30 Дивятся тени в чинном безмолвии,

Но вновь сдвигаются, заслышав

Песнь про бои, про царей сверженье.

Что дива в том, что уши стоглавый пес

Забыл под эту песнь настораживать,

И жалами не водят змеи,

Что в волосах Евменид таятся,

Коль Прометей с Пелопа родителем

Забвенье муки в звуках тех черпают,

И Орион на боязливых

40 Рысей и львов не ведет охоты?

51

К Постуму

О Постум, Постум! Как быстротечные

Мелькают годы! Нам благочестие

Отсрочить старости не может,

Нас не избавит от смерти лютой.

Хотя бы жертвой трижды обильною

Смягчить пытался ты беспощадного

Плутона, в чьем плену томятся

Даже трехтелые великаны,

За той рекою мрачной, которую

10 Мы все, земли дарами живущие,

Переплываем — властелины

Или смиренные поселяне.

К чему бежать нам Марса жестокого

И бьющих в берег волн Адриатики,

К чему нам осенью бояться

Австра, что рушит здоровье наше?

Мы все увидим черный, извилистый

Коцит, волной ленивою плещущий,

Бесславных дочерей Даная,

20 Труд Эолида Сизифа вечный.

Оставим землю, дом и любезную

Супругу, а из всех, что растили мы,

Дерев последуют за нами

Только постылые кипарисы.

Возьмет наследник вина, хранимые

За ста замками, на пол расплещет он

Цекубских гроздей сок, какого

Даже понтифики не пивали.

52

О римской роскоши

Земли уж мало плугу оставили

Дворцов громады; всюду виднеются

Пруды, лукринских вод обширней,

И вытесняет платан безбрачный

Лозы подспорье — вязы; душистыми

Цветов коврами с миртовой порослью

Заменены маслины рощи,

Столько плодов приносившей прежде;

И лавр густою перенял зеленью

10 Весь жар лучей… Не то заповедали

Нам Ромул и Катон суровый, —

Предки другой нам пример давали.

Скромны доходы были у каждого,

Но умножалась общая собственность;

В своих домах не знали предки

Портиков длинных, лицом на север,

Простым умели дерном не брезговать

И дозволяли камень обтесанный

Лишь в государственных постройках

20 Да при убранстве священных храмов.

53

К Помпею Гросфу

Мира у богов мореход эгейский

Просит в грозный час налетевшей бури,

Из-за черных туч в небесах не видя

Звезд путеводных,

Мира просит гет, утомлен войною,

Мира просит перс, отягченный луком,

Только мира, Гросф, не купить за пурпур,

Жемчуг и злато.

Ибо никого не спасут богатства

10 И высокий сан от томлений духа

И забот ума, что и под роскошной

Кровлей витают.

Хорошо тому, кто богат немногим,

У кого блестит на столе солонка

Отчая одна, но ни страх, ни страсти

Сна не тревожат.

Что ж стремимся мы в быстротечной жизни

К многому? Зачем мы меняем страны?

Разве от себя убежать возможно,

20 Родину бросив?

Всходит на корабль боевой Забота,

За конями турм боевых несется,

Легче, чем олень, и быстрей, чем ветер,

Тучи несущий.

Будь доволен тем, что в руках имеешь,

Ни на что не льстись и улыбкой мудрой

Умеряй беду. Ведь не может счастье

Быть совершенным.

Славен был Ахилл, но погиб он рано;

30 Долго жил Тифон, но иссох убого;

Мне ж, быть может, то, в чем тебе откажет,

Время дарует.

У тебя стада в сицилийском поле

Блеют и мычат, у тебя в квадриге

Кобылица ржет, у тебя одежду

Пурпур окрасил.

У меня — полей небольшой достаток,

Но зато даны мне нелживой Паркой

Эллинских Камен нежный дар и к злобной

40 Черни презренье.

54

К Меценату

Зачем томишь мне сердце тоской своей?

Так решено богами и мной самим:

Из нас двоих умру я первым,

О Меценат, мой оплот и гордость!

А если смерть из двух половин души

Твою похитит раньше, — зачем тогда

Моей, калеке одинокой,

Медлить на свете? Тот день обоим

Принес бы гибель. Клятву неложную

10 Тебе даю я: выступим, выступим

С тобою вместе в путь последний,

Вместе, когда б ты его ни начал!

Ничто не в силах нас разлучить с тобой:

Ни злость Химеры пламенно-дышащей,

Ни мощь сторукого Гианта, —

Правда и Парки о том судили.

Весов созвездье иль Скорпион лихой

Вершит мне участь, ставши владыкою

В мой час рожденья, Козерог ли,

20 Воли Гесперийских владыка мощный, —

Но как-то дивно наши созвездия

Друг с другом сходны: спас тебя блещущий

Отец Юпитер от Сатурна,

Крылья замедлив Судьбы летучей

В тот год, когда народ многочисленный

В театре трижды рукоплескал тебе;

Меня ж, над головой обрушась,

Дерево чуть не лишило жизни,

Но Фавн, хранитель паствы Меркурия,

30 Отвел удар. Итак, не жалей богам

В обетном храме жертв обильных, —

Я же зарежу простую ярку.

55

К алчному

У меня ни золотом,

Ни белой костью потолки не блещут.

Нет из дальней Африки

Колонн, гиметтским мрамором венчанных;

Не был я наследником

Царей пергамских пышного чертога,

И одежд пурпуровых

Не ткут мне жены честные клиентов.

Но за то, что лирою

10 И песнопенья даром я владею, —

Мил я и богатому.

Ни от богов, ни от друзей не жду я

Блага в жизни большего:

Одним поместьем счастлив я сабинским.

Днями дни сменяются,

И, нарождаясь, вечно тают луны;

Ты ж готовишь мраморы,

Чтоб строить новый дом, когда могила

Ждет тебя разверстая,

20 И выдвигаешь насыпями в Байях

Берег в море шумное,

Как будто тесно для тебя на суше

Что ж? Тебе и этого

Еще все мало, и, межи срывая,

Рад своих клиентов ты

Присвоить землю, — и чета несчастных

С грязными ребятами

Богов отцовских тащит, выселяясь…

А меж тем вернее нет

30 Дворца, что ждет у жадного Плутона

Барина богатого

В конце дороги. Что ж еще ты бьешься?

Та же расступается

Земля пред бедным, как и пред царями!

Прометея хитрого

Не спас Харон за золото из Орка;

Тантал, как и Тантала

Весь гордый род, обуздан в царстве мертвых;

Так бедняге честному

40 Плутон поможет, званый и незваный.

56

К Вакху

Я видел: Вакх в пустыне утесистой

Учил — о, диво! — мудрости песенной,

Внимаем сонмом нимф и чутким

Племенем сатиров козлоногих.

Священным сердце полное трепетом,

Едва дыханье Вакха почуяло,

Ликует! Смилуйся, о Либер,

Смилуйся, тяжким разящий тирсом!

Дано мне петь вакханок неистовство,

10 Вино и млеко реки струящие

В широких берегах, и меда

Капли, сочащиеся из дупел.

Дано к созвездьям славу причтенную

Жены блаженной петь, и Пенфеевых

Чертогов рушимые кровли,

И эдонийского казнь Ликурга.

Ты кажешь путь потокам и морю грань;

Обрызган лозным хмелем, в ущельях гор

Узлом нежалящим змеиным

20 Ты Бистонид обвиваешь кудри.

Когда по кручам к отчим царениям

Рвалось Гигантов грешное полчище,

Ты ниспроверг в обличье львином

Рета когтями и грозной пастью.

Для хороводных игр и веселия,

А не для буйной мнившийся созданным

Войны, таков же в гуще боя

Был ты, каков и в забавах мирных.

Тебя узрев и рог золотой узнав,

30 Безвредный Цербер трепетно взмахивал

Хвостом и по твоем возврате

Ноги лизал треязычной пастью.

57

К Меценату

Взнесусь на крыльях мощных, невиданных,

Певец двуликий, в выси эфирные,

С землей расставшись, с городами,

Недосягаемый для злословья.

Я, бедный отпрыск бедных родителей,

В дом Мецената дружески принятый,

Бессмертен я, навек бессмертен:

Стиксу не быть для меня преградой!

Уже я чую: тоньше становятся

10 Под грубой кожей скрытые голени —

Я белой птицей стал, и перья

Руки и плечи мои одели.

Летя быстрее сына Дедалова,

Я, певчий лебедь, узрю шумящего

Босфора брег, заливы Сирта,

Гиперборейских полей безбрежность.

Меня узнают даки, таящие

Свой страх пред римским строем, колхидяне

Гелоны дальние, иберы,

20 Галлы, которых питает Рона

Не надо плача в дни мнимых похорон,

Ни причитаний жалких и горести:

Сдержи свой глас, не воздавая

Почестей лишних пустой гробнице.

58

К хору юношей и девушек

Противна чернь мне, таинствам чуждая!

Уста сомкните! Ныне, служитель муз,

Еще неслыханные песни

Девам и юношам запеваю.

Цари грозны для трепетных подданных,

Царей превыше воля Юпитера.

Гигантов одолев со славой,

Мир он колеблет движеньем брови.

Иной раскинет шире ряды борозд

10 В своих поместьях; родом знатней, другой

Сойдет за почестями в поле;

Добрыми нравами славен третий;

Четвертый горд толпою приспешников;

Но мечет с равной неотвратимостью

Судьба простым и знатным жребий; —

В урне равны имена людские.

Кто чует меч над шеей преступною,

Тому не в радость яства Сицилии,

Ни мирный звон, ни птичье пенье

20 Сна не воротят душе тревожной.

Но миротворный сон не чуждается

Убогой кровли сельского жителя,

Ни ветром зыблемой долины,

Ни прибережных дубрав тенистых.

Кто тем, что есть, доволен — тому уже

Не страшно море неугомонное

И бури грозные несущий

Геда восход иль закат Арктура,

Не страшен град, лозу побивающий,

30 И не страшна земля, недовольная

То ливнем злым, то летней сушью,

То холодами зимы суровой.

А здесь и рыбам тесно в пучине вод:

За глыбой глыба рушится с берега.

И вновь рабов подрядчик гонит:

Места себе не найдет хозяин

На прежней суше. Но и в морской приют

К нему нагрянут Страх и Предчувствия;

И на корабль взойдет Забота,

40 И за седлом примостится конским.

Так если нам ни мрамором Фригии,

Ни ярче звезд блистающим пурпуром,

Ни соком лоз, ни нардом персов

Не успокоить душевной муки, —

Зачем на зависть людям высокие

Покои мне и двери роскошные?

Зачем менять мой дол сабинский

На истомляющее богатство?

59

К римскому юношеству

Военным долгом призванный, юноша

Готов да будет к тяжким лишениям;

Да будет грозен он парфянам

В бешеной схватке копьем подъятым.

Без крова жить средь бранных опасностей

Он пусть привыкнет. Пусть, увидав его

Со стен твердыни вражьей, молвит

Дочке-невесте жена тирана:

«Ах, как бы зять наш будущий, царственный,

10 В искусстве ратном мало лишь сведущий,

Не раззадорил льва, что в сечу

Бурно кидается в яром гневе!»

И честь и радость — пасть за отечество!

А смерть равно разит и бегущего

И не щадит у тех, кто робок,

Спин и поджилок затрепетавших.

Падений жалких в жизни не ведая,

Сияет Доблесть славой немеркнущей

И ни приемлет, ни слагает

20 Власти, по прихоти толп народных.

И открывая небо достойному

Бессмертья, Доблесть рвется нехоженым

Путем подняться, и на крыльях

Быстро летит от толпы и грязи.

Но есть награда также молчанию:

И если кто нарушит Церерины

Святые тайны, то его я

Не потерплю под одною кровлей

Иль в том же челне. Часто Диеспитер

30 Карает в гневе с грешным невинного;

А кто воистину преступен,

Тех не упустит хромая Кара.

60

К Августу

Кто прав и к цели твердо идет, того

Ни гнев народа, правду забывшего,

Ни взор грозящего тирана

Ввек не откинут с пути, ни ветер,

Властитель грозный бурного Адрия,

Ни Громовержец дланью могучей, — нет.

Пускай весь мир, распавшись, рухнет —

Чуждого страха сразят обломки.

И Геркулес и Поллукс таким путем

10 Достигли оба звездных твердынь небес:

Меж них возлегши, будет Август

Нектар пурпурными пить устами.

Таким путем, о Вакх, и тебя везли

Твои тигрицы, чуждому им ярму

Подставив шеи; так и Ромул

Орка избегнул на конях Марса,

Когда Юнона радость рекла богам,

Совет державшим: «Трою державную

Повергнул в прах судья преступный

20 Вместе с женой, из-за моря плывшей, —

Град, обреченный мной и Минервою

С тех пор, как не дал Лаомедонт богам

Награды должной, — обреченный

Вместе с народом, с вождем лукавым.

Уже не блещет ныне бесславный гость

Лаконки блудной; клятвопреступный род

Приама, Гектором могучий,

Греков уже не разит отважных.

Войне, раздором нашим затянутой,

30 Конец положен. Гнев мой и ненависть

Сложив, я милую для Марса

Внука, который рожден мне жрицей

В дому троянском; в светлый чертог ему

Вступить дозволю; нектара сок вкушать

И приобщить его отныне

К сонмам блаженных богов дозволю.

И лишь бы между Римом и Троею

Шумело море — пусть беглецы царят

Счастливые в краю желанном!

40 Лишь бы Приама, Париса пепел

Стада топтали, звери без страха там

Щенят скрывали б, — пусть Капитолия

Не меркнет блеск, и пусть победный

Рим покоряет парфян законам!

Вселяя страх, он пусть простирает власть

До граней дальних, где отделяется

Водой от Африки Европа,

Вздувшись, где Нил орошает пашни.

Пусть презирает злато, которому

50 В земле остаться лучше не вырытым,

Чем громоздиться на потребу

Людям, громящим и божьи храмы.

И где бы мира грань ни стояла, пусть

Ее оружьем тронет, стремясь достичь

Краев, где солнца зной ярится,

Стран, где туманы и ливни вечно.

Но лишь один воинственным римлянам

Завет кладу я: предков не в меру чтя

И веря счастью, не пытайтесь

60 Дедовской Трои восставить стены!

Коль встанет Троя в пору недобрую, —

Судьба вернется с гибелью горькой вновь:

Юпитера сестра-супруга,

Двину сама я полки победно.

Пусть трижды встанут медных ограды стен,

Творимых Фебом, — трижды разрушат их

Мои ахейцы; трижды жены

Пленные мужа, детей оплачут».

Шутливой лире это совсем нейдет!

70 Куда ты, Муза? Брось же упорно так

Рассказывать бессмертных речи

И унижать величавость малым.

61

К Каллиопе

Сойди с небесных высей и флейтою,

О Каллиопа, долгую песнь сыграй,

Иль громким голосом пропой нам,

Иль прозвени на кифаре Феба!

Вам слышно? Чу! Иль сладким безумием

Я обольщен? Как будто блуждаю я

В священных рощах, где отрадно

Струи бегут, дуновенья веют…

То было в детстве: там, где у Вольтура

10 Вдали от крова милой Апулии

Я спал, игрою утомленный, —

Голуби скрыли меня, как в сказке,

Листвою свежей. Диву давались все,

Кто на высотах жил Ахерунтии,

В лесистой Бантии, на тучных

Нивах вокруг городка Форента,

Что невредимым спал я средь черных змей,

Среди медведей, лавром священным скрыт

И миртовых ветвей листвою,

20 Отрок бесстрашный, храним богами.

Я наш, Камены, ваш, поднимусь ли я

К сабинам в горы, или пленит меня

Прелести холод, влажный Тибур

Или потоки в прозрачных Байях.

И другу хоров ваших и звонких струй —

Ни при Филиппах бегство постыдное,

Ни дуб проклятый не опасен,

Ни Палинур в Сицилийском море.

Коль вы со мною — смело по бурному

30 Пущусь Босфору, смело я путником

К пескам пылающим отправлюсь,

Что ассирийский покрыли берег,

Увижу бриттов, к гостю безжалостных,

Конканов, пьяных кровью из конских жил,

Гелонов, что колчаны носят,

Скифскую реку узрю безвредно.

Как только войско, в битвах усталое,

Великий Цезарь вновь городам вернет,

Ища окончить труд тяжелый, —

40 В грот Пиерид вы его ведете.

Совет вы кроткий, о благодатные,

Ему даете, радуясь данному…

Мы знаем: войско злых титанов

Страшное — молнией быстрой свергнул

Тот бог, кто правит морем волнуемым.

Землей недвижной, царствами слезными,

Кто и богов и смертных держит

Властью единой и непреложной.

Его повергли юноши буйные

50 В немалый ужас, силою гордые, —

Два брата, что хотели Пелий

Нагромоздить на Олимп лесистый.

Но что Тифою, Миманту сильному,

Порфириону, грозному обликом,

Иль Рету, или Энкеладу,

Рвущему с корнем деревья смело, —

Что им поможет против звенящего

Щита Паллады? С нею — ревнительный

Вулкан; с ней — чтимая Юнона,

60 С нею — и бог, неразлучный с луком,

Кто в чистой влаге моет Касталии

Кудрей извивы, — житель кустарников

Ликийских иль лесов родимых

Делоса, — ты, Аполлон Патарский.

Падет невольно сила без разума;

А умной силе боги и рост дадут

Все выше: им противна сила,

Что беззаконье в душе питает.

Тому Гиант сторукий свидетелем

70 И Орион, навек обесславленный,

Искавший девственной Дианы

И укрощенный ее стрелою.

Земля страдает, чудищ своих сокрыв:

Она тоскует, видя, что молния

Детей низвергла к бледным теням, —

Быстрый огонь не пронижет Этну,

И вечно печень Тития наглого

Орел терзает, страж ненасытности,

И Пирифоя-женолюбца

80 Триста цепей в преисподней держат.

62

К Августу

Мы верим: в небе — гром посылающий

Царит Юпитер; здесь же — причислится

К богам наш Август, как британцев

Он покорит и жестоких персов.

Ужели воин Красса с парфянкою

В постыдном браке жил — и состарился

В оружье тестя, что врагом был?

О, как испорчен сенат и нравы!

Царю покорны, дети Италии

10 Забыли тогу, званье, щиты богов,

Забыли огнь пред Вестой вечный, —

Хоть невредим Капитолий в Риме!

Провидец Регул этим тревожился,

Позорный мир отвергнув с презрением:

Пример опасный — так он думал —

Гибелью Риму грозит в грядущем,

Коль не погибнут вовсе те жалкие,

Что в плен сдавались. «Видел знамена я,

Там, на стенах пунийских храмов,

20 Видел оружье, что римский воин

Без боя отдал; видел: завязаны

Свободных граждан руки за спинами;

Ворота настежь; пашут поле,

Что разоряли, солдаты Рима.

Боец, чья вольность куплена золотом,

Смелей ли станет? Только прибавится

К стыду убыток! Цвет природный

Шерсть после окраски вернуть не может.

Не хочет доблесть, будучи попрана,

30 Назад вернуться к тем, кто попрал ее.

Как лань, из сети частой выйдя,

Биться не будет, — не станет храбрым

Тот, кто пунийцам лживым доверился;

Не станет новых войн победителем

Тот, чья рука была в оковах,

Кто малодушно боялся смерти!

Ища, откуда б жизнь себе выпросить, —

Войну он с миром в мыслях смешал совсем!

О, стыд! О Карфаген великий!

40 Выше ты стал от позора Рима!»

И от объятий верной жены своей,

От малых деток он отстраняется,

Как прав лишенный, и сурово

Взор непреклонный вперяет в землю,

Чтоб укрепить решимость сенаторов

Своим советом, миру неслыханным,

И от друзей своих печальных

Выйти в изгнанье покрытым славой!

О, знал он твердо, чем угрожал ему

50 Палач пунийский, — но раздвигает он

Родных, что путь загородили,

Граждан, его не пускавших дальше, —

Как будто, кончив долго тянувшийся

Процесс клиентов, он покидает суд,

Чтоб отдохнуть в полях Венафра

Или в Таренте, рожденном Спартой.

63

К римскому народу

Вины отцов безвинным ответчиком

Ты будешь, Рим, пока не восставлены

Богов упавшие жилища,

Их изваяния в черном дыме.

Да! Рим — владыка, если богов почтит:

От них начало, в них и конец найдем.

За нераденье боги много

Бед посылают отчизне горькой.

Монез с Пакором, дважды отбившие

10 В недобрый час задуманный натиск наш,

Гордятся, пронизи на шее

Римской добычей себе украсив.

Междоусобьем Риму объятому

Уже грозили дак и египтянин,

Один — летучими стрелами

Грозный, другой — корабельным строем.

В грехом обильный век оскверняются

Сначала браки, семьи, рождения;

Отсюда выйдя, льются беды

20 В нашей отчизне, во всем народе.

Едва созревши, девушка учится

Развратным пляскам, хитрым ласкательствам

От малых лет в глубинах сердца

Мысль о нечистой любви лелея.

А выйдя замуж, юных поклонников

За чашей ищет, — даже без выбора,

Кого б запретною любовью,

Свет погасив, одарить украдкой, —

О нет, открыто, с мужнина ведома

30 Бежит по зову — кликнет ли лавочник

Или испанский корабельщик,

Щедро платящий за час позора.

В таких ли семьях выросли юные,

Что кровью пунов море окрасили,

Сразили Пирра, Антиоха

И беспощадного Ганнибала?

То были дети воинов-пахарей,

В полях ворочать глыбы привыкшие

Киркой сабинской, и по слову

40 Матери строгой таскать из леса

Вязанки дров в тот час, когда тени гор

Растянет солнце, снимет с усталого

Вола ярмо и, угоняя

Коней своих, приведет прохладу.

Чего не портит пагубный бег времен?

Ведь хуже дедов наши родители,

Мы хуже их, а наши будут

Дети и внуки еще порочней.

64

К Астериде

Астерида, зачем плачешь о Гигесе?

Ведь с весною его светлый Зефир примчит

Вновь с товаром вифинским,

Верность свято хранящего.

Южный ветер, Козой бешеной поднятый,

Запирает его в гавани Орика,

Где бессонные ночи

Он проводит в слезах, томясь.

Искушает его вестник, подосланный

10 От хозяйки, о нем страстно вздыхающей;

Уверяет, что Хлою

Жжет любовь, горемычную;

Поминает о том, как вероломная

Наговором жена Прета подвигнула

Против Беллерофонта,

Чтоб сгубить его, чистого;

Как чуть не был Пелей передан Тартару,

Ипполиту когда презрел, магнезянку,

И речами иными

20 На любовный склоняет грех, —

Но вотще, ибо глух Гигес к словам его,

Как Икара скала… Лишь берегись сама,

Чтоб тебя к Энипею

Не влекло больше должного

Хоть и нет никого, кто бы искуснее

Гарцевал на коне по полю Марсову

И чрез Тусскую реку

Переплыл бы проворнее,

Ночь придет — дверь запри и не выглядывай

30 Из окна, услыхав жалобный флейты звук,

И, хотя бы жестокой

Звали, будь непреклонною.

65

К Меценату

Ты смущен, знаток языков обоих!

Мне, холостяку, до Календ ли марта?

Для чего цветы? С фимиамом ларчик?

Или из дерна

Сложенный алтарь под горящим углем?

Белого козла и обед веселый

Вакху обещал я, когда чуть не был

Древом придавлен!

В этот светлый день, с возвращеньем года,

10 Снимут из коры просмоленной пробку

С кувшина, который в дыму коптился

С консульства Тулла.

Выпей, Меценат, за здоровье друга

Кружек сотню ты, и пускай до света

Здесь горят огни, и да будут чужды

Крик нам и ссора.

Брось заботы все о державном Риме:

Полегли полки Котизона-дака,

Мидянин, наш враг, сам себя же губит

20 Смертным оружьем,

Стал рабом кантабр, наш испанский недруг

Укрощенный, пусть хоть и поздно, цепью

И, расслабив лук, уж готовы скифы

Край свой покинуть.

Бремя сбрось забот: человек ты частный;

Не волнуйся ты за народ; бегущим

Насладися днем и его дарами, —

Брось свои думы!

66

К Лидии

— Мил доколе я был тебе

И не смел ни один юноша белую

Шею нежно рукой обвить,

Я счастливее жил, нежели персов царь.

— Ты доколе не стал пылать

Страстью к Хлое сильней, нежели к Лидии,

Имя Лидии славилось,

И знатней я была римлянки Илии.

— Покорен я фракиянкой, —

10 Хлоя сладко поет, лире обучена.

За нее умереть готов,

Только жизни бы срок душеньке Рок продлил.

— Мы взаимно огнем горим,

Я и Калаид, сын эллина Орнита.

Дважды ради него умру,

Только жизни бы срок юноше Рок продлил.

— Что, коль вновь возвратится страсть

И железным ярмом свяжет расставшихся?

Что, коль рыжую Хлою — прочь

20 И отворится дверь брошенной Лидии?

— Хоть звезды он прекраснее,

Ты же легче щепы, непостояннее

Адриатики бешеной, —

Жить с тобою хочу и умереть любя!

67

К Лике

Лика, если бы ты в скифском замужестве

Влагу Дона пила, — все же, простертого

На ветру пред твоей дверью жестокою,

Ты меня пожалела бы!

Слышишь, как в темноте двери гремят твои,

Как шумит во дворе, ветру ответствуя,

Сад твой, как леденит Зевс с неба ясного

Стужей снег свежевыпавший?

Брось — Венера велит — гордость надменную,

10 Чтоб не лопнул канат, туго натянутый!

Ведь родил же тебя не Пенелопою

Твой отец из Этрурии!

И хотя бы была ты непреклонною

Пред дарами, мольбой, бледностью любящих,

Пред тем, что твой муж юной гречанкою

Увлечен, — все же смилуйся

Над молящим! Не будь дуба упорнее

И ужасней в душе змей Мавритании;

Ведь не вечно мой бок будет бесчувственным

20 И к порогу и к сырости!

68

К Меркурию и лире

О Меркурий-бог! Амфион искусный,

Обучен тобой, воздвигал ведь стены

Песней! Лира, ты семиструнным звоном

Слух услаждаешь!

Ты беззвучна встарь, нелюбима, — ныне

Всем мила: пирам богачей и храмам!..

Дайте ж песен мне, чтоб упрямой Лиды

Слух преклонил я.

Словно средь лугов кобылице юной,

10 Любо ей скакать; не дает коснуться;

Брак ей чужд; она холодна поныне

К дерзости мужа.

Тигров ты, леса за собой умеешь

Влечь и быстрых рек замедлять теченье;

Ласкам ведь твоим уступил и грозный

Ада привратник —

Цербер-пес, хотя над его главою

Сотня страшных змей, угрожая, вьется;

Смрадный дух и гной треязычной пасты

20 Он извергает.

Вняв тебе, средь мук Иксион и Титий

Улыбнулись вдруг; без воды стояла

Урна в час, когда ты ласкала песней

Дщерей Даная.

О злодействе дев пусть услышит Лида

И о каре их, пресловутой бочке,

У которой дно пропускает воду, —

Так, хоть и поздно,

Все ж виновных ждет и в аду возмездье.

30 Так безбожно (что их греха ужасней?),

Так безбожно всех женихов убили

Острым железом!

Брачных свеч была лишь одна достойна.

Своего отца, что нарушил клятву,

Обманула дева святою ложью,

Славная вечно.

«Встань, — она рекла жениху младому, —

Встань, чтоб вечный сон не постиг, откуда

Ты не ждешь. Беги от сестер-злодеек,

40 Скройся от тестя!

Словно львицы, вдруг на ягнят напавши,

Так мужей своих они все терзают;

Я добрей — тебя не убью, не стану

Дверь запирать я.

Пусть за то, что я пощадила мужа,

Злой отец меня закует хоть в цепи;

Взяв на судно, пусть отвезет в пустыню,

В край Нумидийский.

Мчись, куда несут и пути и ветры!

50 Ночь тебе — покров, и Венера — спутник.

В добрый час… А мне над могилой вырежь

Надпись на память…»

69

К Необуле

Дева бедная не может ни Амуру дать простора,

Ни вином прогнать кручину, а должна бояться дяди

Всебичующих упреков.

Прочь уносят шерсть и прялку трудолюбицы Минервы

От тебя, о Необула, сын крылатый Кифереи

И блестящий Гебр Липарский,

Лишь увидишь, как смывает масло с плеч он в водах Тибра,

Конник, что Беллерофонта краше, ни в бою кулачном

Не осиленный, ни в беге.

10 В ланей, по полю бегущих целым стадом, он умеет

Дрот метнуть и, быстр в движеньи, вепря, что таится в чаще,

На рогатину взять смело.

70

К источнику Бандузии

О, прозрачней стекла воды Бандузии!

Сладких вин и цветов жертвы достойны вы.

Завтра ждите козленка, —

Рожки вздулись на лбу его,

Чувств любовных и битв скорых предвестники:

Тщетно! Кровию вам красной окрасит он

Струй холодных потоки —

Отпрыск стада веселого.

Вас тяжелой порой огненный Сириус

10 Жечь бессилен; волам, в поле измученным,

Иль бродячему стаду

В вашей сладостно свежести.

Славны будете вы: песнею громкою

Я прославлю, поэт, дуб, что над гротами

Вырос, где говорливо

Ваш поток низвергается.

71

К римскому народу

Цезарь, про кого шла молва в народе,

Будто, как Геракл, лавр купил он смертью,

От брегов испанских вернулся к Ларам

Победоносцем.

Радостно жена да встречает мужа,

Жертвы принеся божествам хранящим;

С ней — сестра вождя, а за ней, украсив

Кудри повязкой,

Матери юниц и сынов, не павших.

10 Вы же, дети тех, что в бою погибли,

И вдовицы их, от словес печальных

Вы воздержитесь.

Мне же этот день будет в праздник, думы

Черные прогнав. Не боюсь я смуты,

Ни убитым быть, пока всей землею

Правит наш Цезарь.

Отрок, принеси и венков, и мирра,

И вина, что помнит мятеж марсийский,

Коль спаслось оно от бродивших всюду

20 Полчищ Спартака.

И Неэра пусть поспешит, певица,

Завязав косу в благовонный узел;

А не пустит к ней негодяй привратник —

Прочь уходи ты.

Голова, седея, смягчает душу,

Жадную до ссор и до брани дерзкой,

Не смирился б я перед этим, юный,

В консульство Планка!

72

К Хлориде

Женка бедного Ивика,

Перестань наконец ты сладострастничать

И себя примолаживать!

Коль ногою одной ты уж в гробу стоишь,

Не резвись среди девушек,

Как меж звезд в небесах темное облако!

Что Фолое идет к лицу,

То Хлориде нейдет! Дочь лучше матери

Осаждать будет юношей,

10 Как вакханка, под звук бубна безумствуя.

К Ноту страсть неуемная

Так и нудит ее прыгать, как козочку.

Ты ж, старушка, в Луцерии

Сядь за пряжу. Тебе ль быть кифаристкою

Украшать себя розою

И до дна осушать чаши глубокие?

73

К Меценату

Башни медной замок, двери дубовые

И бессонных собак лай угрожающий

Для Данаи могли б верным оплотом быть

От ночных обольстителей.

Но над стражем ее, робким Акрисием,

Посмеялся Зевес вместе с Венерою,

И открылся им путь верный, едва лишь бог

Превратил себя в золото.

Злато минет ряды телохранителей

10 И расколет скалу глубже, чем молния;

Рухнул в прах и погиб жертвою алчности

Дом пророка аргивского;

Городские врата муж-македонянин

Для себя раскрывал, силою подкупа

Низвергал он царей; и на морских вождей

Подкуп сети накидывал.

Рост богатства влечет приумножения

Жажду, кучу забот… Вот и не смею я

Всем на зависть чело вскидывать гордое,

20 Меценат, краса всадников.

Больше будешь себя ты ограничивать

Больше боги дадут! Стан богатеющих

Покидаю, бедняк, и перебежчиком

К неимущим держу свой путь!

Я владею славней скудными крохами,

Чем когда бы я стал хлеб всей Апулии

Работящей таить без толку в житницах,

Нищий средь изобилия.

Ключ прозрачный и лес в несколько югеров

30 И всегда урожай верный с полей моих

Далеко превзойдут пышность владетелей

Плодороднейшей Африки.

Правда, нет у меня меда калабрских пчел,

И в амфорах вино из Лестригонии

Не стареет, и мне выгоны галльские

Не растят тучных овчих стад.

Но меня не гнетет бедность тяжелая;

Пожелай я еще, ты не откажешь мне.

Сжав желанья свои, с прибылью малою

40 Буду жить я счастливее,

Чем прибравши к рукам царство Лидийское

И Мигдонский удел. Многого ищущий —

Многим беден. Блажен тот, кому бережно

Бог дает только нужное.

74

К Элию Ламии

О Элий, отпрыск Лама старинного —

Того, что имя Ламиям первым дал

И всем потомкам их потомков,

Как говорят летописцы рода, —

Твой древний предок — так говорит молва —

Впервые власть над стенами Формий взял,

Над Лирисом, чьи волны в роще

Нимфы Марики безмолвно льются, —

В краю пространном. Завтра ненастье Евр

10 Примчит, засыплет листьями рощу всю,

Устелет брег травой ненужной,

Если не лжет многолетний ворон,

Дождей предвестник. Дров наготовь сухих,

Пока возможно: завтра ведь ты вином

И поросенком малым будешь

Гения тешить с прислугой праздной.

75

К Фавну

Фавн, о, нимф преследователь пугливых!

По полям открытым моих владений

Милостив пройди и уйди заботлив

К юным приплодам.

И козленок заклан к исходу года,

И вина достанет у нас для полных

Чаш, подруг любви, и алтарь старинный —

В дымке курений.

Вот стада на злачных лугах резвятся, —

10 Возвратились дни твоих нон декабрьских, —

И гуляет рядом с волом досужим

Люд деревенский.

Бродит волк в отаре, — не страшно овцам! —

В честь тебя листву осыпают рощи;

Пахарь в пляс пошел, по земле постылой

Трижды притопнув.

76

К Телефу

Кем приходится Инаху

Кодр, что принял без слов смерть за отечество,

Ты твердишь, про Эаков род

И про древнюю брань возле троянских стен,

Но сказать не умеешь ты,

Сколько стоит вина кадка хиосского,

В чьем дому попируем мы

И когда мы стряхнем холод Пелигнии.

Дай же, мальчик, вина скорей

10 В честь полуночи, в честь новой луны и в честь

Дай Мурены-хозяина,

Девять чаш или три с теплой смешав водой.

Тот, кто любит нечетных Муз,

Тот, как буйный поэт, требует девять влить;

А тремя ограничиться

Миролюбцам велят три неразлучные

Обнаженные Грации.

Рад безумствовать я: что ж берекинтских флейт

Не слышны дуновения?

20 Что, молчанье храня, с лирой висит свирель?

Ненавижу я скаредность —

Сыпь же розы щедрей! С завистью старый Лик

Шум безумный услышит пусть,

И соседка его, старцу нелегкая.

Вот уж взрослая, льнет к тебе

Рода, блещешь ты сам, Телеф, в кудрях густых,

Ясный, словно звезда, — меня ж

Иссушает, томя, к милой Гликере страсть.

77

К Пирру

Ты не видишь, Пирр, как тебе опасно

Трогать юных львят африканской львицы?

Вскоре ты сбежишь после жарких схваток,

Трус-похититель!

Вот, стремясь найти своего Неарха,

Юных круг прорвет лишь она, — и страшный

Бой решит тогда, за тобой, за ней ли

Будет добыча;

Ты спешишь достать из колчана стрелы,

10 А она клыки, угрожая, точит;

Сам судья борьбы наступил на пальму

Голой ногою;

Легкий ветр ему освежает плечи,

Кроют их кудрей благовонных волны —

Был таков Нирей иль с дождливой Иды

На небо взятый.

78

К амфоре

Мой друг амфора, к жизни рожденная

Со мною вместе в консульство Манлия!

Что ни дари мне — смех ли, ссоры,

Дрему любви, ликованье страсти;

При ком бы ни был собран массийский Вакх,

Тобой хранимый, — ныне для праздника,

Как повелел Корви́н, откройся,

Сок заскучавший налей нам в чаши.

Мудрец, Сократа выбрав наставником,

10 Не будет, право, пренебрегать тобой;

И сам Катон свой дух высокий

Цельным вином согревал охотно.

Ты горькой мукой мучаешь доброго

И горшей злого; тайные замыслы,

Живущие в коварном сердце,

В шутках Лиэя раскрыть умеешь.

Вдыхаешь силу ты в малодушного

И жар надежды; ты неимущему

Даешь отвагу не страшиться

20 Гнева царей и меча убийцы.

О, если Либер вместе с Венерою

Придут — и с ними граций согласный хор, —

Пусть факелы горят, доколе

Не побегут перед Фебом звезды!

79

К Диане

Страж окрестных гор и лесов, о Дева,

Ты, что внемля зов троекратный юных

Жен-родильниц, их бережешь от смерти,

Ликом тройная!

Будет пусть твоей та сосна, что сенью

Дом венчает мой; да под ней тебя я

Кровью одарю кабана, что грозен

Сбоку ударом.

80

К Фидиле

Ладони к небу, к месяцу юному

Воздень, Фидила, — сельский обычай свят:

Умилостиви лар плодами,

Ладаном и поросенком жадным.

Тогда минует вихрь, иссушающий

Лозу, и колос нивы помилует,

Твои питомцы и ягнята

Осенью пышной хворать не будут.

В лесах Алгида — дубы и падубы,

10 Тельцы пасутся, к жертвам пригодные,

Тучнеет скот в лугах альбанских,

Ждет их секира жрецов суровых, —

Тебе ж не нужны жертвы обильные,

Двухлеток выи, кровью залитые, —

Ты убираешь хрупким миртом

И розмарином божков-пенатов.

Рукой невинной жертвенник трогая,

Не льстивой жертвой дара богатого

Смягчишь нахмуренных пенатов —

20 Полбой священной, крупинкой соли.

81

К богачу

Хоть казною своей затмишь

Ты Аравию всю с Индией пышною,

Хоть займешь ты строеньями

Оба моря, что бьют в берег Италии,

Но едва Неминуемость

В крышу дома вобьет гвозди железные,

Не уйдешь ты от ужаса

И главы из петли смертной не вызволишь.

Лучше жить, как равнинный скиф,

10 Чья повозка жилье тащит подвижное,

Или как непреклонный гет,

Где межою поля не разделенные

Хлеб родят на потребу всем;

Где не больше, чем год, заняты пашнею,

А затем утомленного

Заменяет другой, с долею равною;

Там безвредная мачеха

Не изводит сирот — пасынков, падчериц;

Жен-приданниц там гнета нет,

20 И не клонит жена слух к полюбовнику;

Там приданым для девушки

Служит доблесть отцов и целомудрие,

Что бежит от разлучника,

И грешить там нельзя: смерть за неверность ждет!

О, кто хочет безбожную

Брань и ярость пресечь междоусобицы,

Если он домогается,

Чтоб «Отец городов» было под статуей,

Пусть он сдержит распущенность!

30 И он будет почтен: только… потомками!

Мы завистливы, — доблесть нам

Ненавистна, но лишь скрылась, скорбим по ней!

Для чего втуне сетовать,

Коль проступок мечом не отсекается?

Что без нравов, без дедовских,

Значит тщетный закон, если ни дальние

Страны, зноем палимые,

Ни конечный предел Севера хладного,

Под снегами застывшими,

40 Не пугают купца? Если справляется

С грозным морем моряк лихой?

Это — бедность, презрев доблести трудный путь,

Все свершать, все сносить велит, —

Бедность, что за позор всеми считается.

Не снести ль в Капитолий нам,

Кликам внемля толпы, нам рукоплещущей,

Иль спустить в море ближнее

Жемчуг, камни и все злато бесплодное,

Зла источник великого,

50 Если только в грехах вправду мы каемся?

Надо страсть эту низкую

С корнем вырвать давно, и на суровый лад

Молодежь, слишком нежную,

Воспитать… На коня вряд ли сумеет сесть

Знатный отрок, охотою

Тяготится, зато с большею ловкостью

Обруч гнать тебе греческий

Будет он иль играть в кости запретные.

Вероломный отец меж тем

60 Надувает друзей или товарищей,

Чтоб для сына негодного

Больше денег собрать. Деньги бесчестные

Что ни день, то растут, и все ж

Для несытых страстей их недостаточно!

82

К Вакху

Вакх, я полон тобой! Куда

Увлекаешь меня? В рощи ли, в гроты ли

Вдохновение мчит меня?

Где, в пещере какой Цезаря славного

Блеск извечный стихом своим

Вознесу я к звездам, к трону Юпитера?

Небывалое буду петь

И доселе никем в мире не петое!

Как вакханка, восстав от сна,

10 Видя Гебр пред собой, снежную Фракию

И Родоп, что лишь варварской

Попираем стопой, диву дивуется,

Так, с пути своего сойдя,

Я на берег дивлюсь и на пустынный лес.

Вождь наяд и менад, легко

Стройный ясень рукой вмиг исторгающих!

Петь ничтожное, дольнее

Больше я не могу! Сладко и боязно,

О Леней, за тобой идти,

20 За тобою, лозой лоб свой венчающим.

83

К Венере

Девицам долго знал я, чем нравиться,

И был в любви достойным воителем, —

Теперь оружие и лиру

После побед их стена та примет,

Что охраняет образ Венеры нам.

Сюда, сюда несите вы факелы

И грозные воротам вражьим

Крепкие ломы, крутые луки!

О золотого Кипра владычица

10 И стен Мемфиса, вечно бесснежного!

Высоко поднятым бичом ты

Раз хоть коснись непокорной Хлои!

84

К Галатее

Пусть злочестных в путь поведут приметы

Злые: крики сов или сук брюхатых,

Пусть на них лиса, что щенилась, мчится

Или волчица;

Пусть змея им путь пресечет начатый

И спугнет коней, по дороге прянув

Как стрела. А я, за кого тревожусь,

Буду молиться;

Ворон пусть, вещун, от восхода солнца

10 С криком к ней летит перед тем, как птица,

Вестница дождей, возвратится к лону

Вод неподвижных.

Счастливо живи, Галатея, всюду,

Где тебе милей; и меня ты помни.

Пусть тебе в пути не грозит ворона,

Дятел зловещий.

Но смотри: скользит Орион к закату,

Пробудитель бурь; хорошо мы знаем,

Что сулят нам черный залив и в ветре

20 Белое небо.

Жены пусть врагов, лети их порывы,

Ярости слепой испытаю? А ветра,

Ропот черных воли и удары бури

В берег дрожащий!

Знала этот страх и Европа, вверив

Хитрецу быку белоснежный стан свой

И увидев вдруг, что кругом бушуют

Море и рыбы.

Лишь вчера цветы на лугу сбирала,

30 Сплесть спеша венок, по обету, нимфам, —

Ныне зрит вокруг в полусвете ночи

Звезды и волны.

Лишь ступив ногой на стоградный остров

Крит, она рекла: «О отец! Отныне

Я тебе не дочь — мою честь сгубило

Страсти безумье.

Где была я? Где я? Ведь павшей деве

Даже смерть мила! Наяву ль я плачу,

Вспомнив мой позор, или мне, невинной,

40 Призрак бесплотный,

Вылетевший в дверь из слоновой кости,

Страшный сон навел? Разве лучше было

Морем долго плыть, чем в зеленом поле

Рвать мне цветочки?

Будь сейчас он здесь, этот бык проклятый,

Я б его мечом изрубила в гневе,

Я б ему рога обломала, был хоть

Мил так недавно.

Стыд забыв, ушла от родных Пенатов!

50 Стыд забыв, еще умереть я медлю!

О, да слышит бог: среди львов я голой

Лучше останусь,

Лучше стану тиграм добычей нежной

Раньше, чем со щек худоба лихая

Сгонит красоту и иссушит тело

Жертвы прекрасной.

Вот отец корит, хоть далек он: «Что ж ты

Медлишь смерть избрать себе? Видишь — ясень?

Под его суком захлестни на горле

60 Девичий пояс!

Если же в скалах, на утесах острых

Смерть тебя прельстит, то свирепой буре

Вверь себя. Иль ты предпочтешь — царевна, —

Долю наложниц:

Шерсти прясть урок для хозяйки, грубой

Варвара жены?..» Между тем Венера

Внемлет ей, смеясь вероломно с сыном, —

Лук он ослабил.

Всласть натешась, ей говорит: «Сдержи ты

70 Гневный пыл и ссор избегай горячих —

Даст тебе рога ненавистный бык твой,

Даст изломать их.

Ты не знаешь: бог необорный — муж твой,

Сам Юпитер. Брось же роптать, великий

Жребий несть учись: ты ведь части света

Имя даруешь».

85

К Лиде

Что другое в Нептунов день

Делать мне? Ты достань, Лида, проворнее

Из подвала цекубское,

И конец положи думе назойливой.

Видишь: полдень склоняется,

Ты же, словно и впрямь день окрыленный спит,

Медлишь вынуть из погреба

В нем застрявший кувшин времени Бибула.

В сменной песне Нептуна я

10 Воспою, Нереид кудри зеленые.

Ты на лире изогнутой

Про Латону споешь, про Стреловержицу;

Под конец мы восславим ту,

Что над Книдом царит и над Цикладами,

И на Паф с лебедей глядит, —

По заслугам и Ночь будет помянута.

86

К Меценату

Царей тирренских отпрыск! Тебе давно

Храню, не тронув, с легким вином кувшин

И роз цветы; и из орехов

Масло тебе, Меценат, на кудри

Уже отжато. Брось промедление!

Не век же Тибур будешь ты зреть сырой,

И поле Эфулы покатой,

И Телегона-злодея горы.

Покинь же роскошь эту постылую,

10 Покинь чертог, достигший небесных туч;

В блаженном Риме брось дивиться

Грохоту, дыму и пышным зданьям.

Богатым радость — жизни уклад сменять;

Под кровлей низкой скромный для них обед

Без багреца, без балдахина

Часто морщины со лба сгонял им.

Уж Андромеды светлый отец зажег

Свое созвездье; Малый бушует Пес

И Льва безумное светило:

20 Знойные дни возвращает Солнце.

С бредущим вяло стадом спешащий в тень

Пастух усталый ищет ручей в кустах

Косматого Сильвана; замер

Берег, не тронутый спящим ветром.

А ты, уставом города занятый

И благом граждан, вечно тревожишься,

Что нам готовят серы, бактры,

Киру покорные встарь, и скифы.

Но мудро боги скрыли грядущее

30 От нас глубоким мраком: для них смешно,

Когда о том, что недоступно,

Смертный мятется. Что есть, спокойно

Наладить надо; прочее мчится все,

Подобно Тибру: в русле сейчас своем

В Этрусское он море льется

Мирно, — а завтра, подъявши камни,

Деревья с корнем вырвав, дома и скот —

Все вместе катит; шум оглашает вкруг

Леса соседние и горы;

40 Дикий разлив и притоки дразнит.

Лишь тот живет хозяином сам себе

И жизни рад, кто может сказать при всех:

«Сей день я прожил! Завтра — тучей

Пусть занимает Юпитер небо

Иль ясным солнцем, — все же не властен он,

Что раз свершилось, то повернуть назад;

Что время быстрое умчало,

То отменить иль не бывшим сделать.

Фортуна рада злую игру играть,

50 С упорством диким тешить жестокий нрав:

То мне даруя благосклонно

Почести шаткие, то — другому.

Ее хвалю я, если со мной; когда ж

Летит к другому, то, возвратив дары

И в добродетель облачившись,

Бедности рад я и бесприданной.

Ведь мне не нужно, если корабль трещит

От южной бури, жалкие слать мольбы

Богам, давать обеты, лишь бы

60 Жадное море моих не съело

Из Тира, с Кипра ценных товаров груз

Нет! Я спокойно, в челн двухвесельный сев,

Доверюсь Близнецам и ветру,

И понесусь по валам Эгейским».

87

К Мельпомене

Создал памятник я, бронзы литой прочней,

Царственных пирамид выше поднявшийся.

Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой

Не разрушат его, не сокрушит и ряд

Нескончаемых лет, — время бегущее.

Нет, не весь я умру, лучшая часть меня

Избежит похорон. Буду я вновь и вновь

Восхваляем, доколь по Капитолию

Жрец верховный ведет деву безмолвную.

10 Назван буду везде — там, где неистовый

Авфид ропщет, где Давн, скудный водой, царем

Был у грубых селян. Встав из ничтожества,

Первым я приобщил песню Эолии

К италийским стихам. Славой заслуженной,

Мельпомена, гордись, и, благосклонная,

Ныне лаврами Дельф мне увенчай главу.

88

К Венере

Ты ль, Венера, опять меня

Вызываешь на бой? Сжалься, молю, молю!

Уж не тот я, каким я был

При Кинаре моей! Смилуйся, сладостных

Мать страстей беспощадная,

Перестань меня гнуть, ныне бесстрастного,

Пять десятков отжившего,

Властью нежной! На зов юношей трепетный

Снизойди, — к Павлу Максиму

10 На крылах лебедей, пурпуром блещущих,

Ты взнесись с шумной свитою,

Если хочешь зажечь сердце достойное.

Знатен он, и собой красив,

И готов постоять за обездоленных.

Ста искусствам обученный,

Далеко пронесет он твой победный стяг.

И когда над соперником

Верх возьмет, превзойдя щедрого щедростью.

У Альбанского озера,

20 Под кедровым шатром, образ твой мраморный

Он воздвигнет, — ты будешь там

Дым курений вдыхать и веселить свой слух

Берекинтскою флейтою;

С лирным звоном смешав звуки свирельные,

Дважды в день пред тобою там

В пляске будут ходить отроки с девами,

И во славу твою трикрат

Бить о землю стопой, бить, точно Салии.

Мне же девы и отроки

30 Чужды; больше надежд нет на взаимную

Силу страсти; пиры претят;

И чела не хочу я обвивать венком.

Но — увы! — почему слеза

По щеке у меня крадется робкая?

Почему среди слов язык

Так позорно молчит, он, что молчанью враг?

Лигурин, не тебя ль во сне

Я в объятьях держу, или по Марсову

Полю вслед за тобой несусь,

40 Иль плыву по волнам, ты ж отлетаешь прочь!

89

К Юлу Антонию

Тот, держась на крыльях, скрепленных воском,

Морю имя дать обречен, как Икар,

Кто, о Юл, в стихах состязаться дерзко

С Пиндаром тщится.

Как с горы поток, напоенный ливнем

Сверх своих брегов, устремляет воды,

Рвется так, кипит глубиной безмерной

Пиндара слово.

Фебова венца он достоин всюду —

10 Новые ль слова в дифирамбах смелых

Катит, мчится ль вдруг, отрешив законы,

Вольным размером;

Славит ли богов иль царей, героев,

Тех, что смерть несли поделом кентаврам,

Смерть Химере, всех приводившей в трепет

Огненной пастью;

Иль поет коня и борца, который

С игр элидских в дом возвратился в славе,

Песнью, в честь его, одарив, что сотни

20 Статуй ценнее;

Плачет ли с женой скорбной об утрате

Мужа и до звезд его силу славит

Нрав златой и доблесть, из тьмы забвенья

Вырвав у смерти.

Полным ветром диркейский лебедь

Всякий раз, как ввысь к облакам далеким

Держит путь он; я же пчеле подобен

Склонов Матина:

Как она, с трудом величайшим, сладкий

30 Мед с цветов берет ароматных, так же

Средь тибурских рощ я слагаю скромно

Трудные песни.

Лучше ты, поэт, полнозвучным плектром

Нам споешь о том, как, украшен лавром.

Цезарь будет влечь через Холм Священный

Диких сигамбров.

Выше, лучше здесь никого не дали

Боги нам и рок, не дадут и впредь нам,

Даже если б вдруг времена вернулись

40 Века златого.

Будешь петь ты радость народа, игры,

Дни, когда от тяжб отрешится форум.

Если бог к мольбам снизойдет, чтоб храбрый

Август вернулся.

Вот тогда и я подпевать отважусь,

Если только речь мою стоит слушать,

Цезаря возврат привечая: «Славься,

Ясное солнце!»

«О, триумф!» — не раз на его дороге,

50 «О, триумф!» — не раз возгласим, ликуя,

И воскурит Рим благосклонным вышним

Сладостный ладан.

Твой обет — волов и коров по десяти,

Мой обет — один лишь бычок, который,

Уж покинул мать и на сочных травах

В возраст приходит.

У него рога словно серп на небе

В третий день луны молодой; примета

Есть на лбу — бела, как полоска снега, —

60 Сам же он рыжий.

90

К Мельпомене

На кого в час рождения,

Мельпомена, упал взор твой приветливый,

Уж того ни кулачный бой

Не прельстит, ни успех в конском ристании,

И ему не сужден триумф

В Капитолии в честь воинских подвигов

И венок победителя,

Растоптавшего спесь гордого недруга.

Но в тибурской глуши стоит

10 Шум лесов, и ручьи плещут и шепчутся.

Он опишет в стихах их шум

И надолго в веках этим прославится.

Я горжусь — молодежь меня

Причисляет к своим лучшим избранникам,

И с годами звучит слабей

Ропот зависти и — недружелюбия.

Муза, сладостным звоном струн

Переполнившая щит черепаховый,

Кажется, бессловесных рыб

20 Ты могла б одарить голосом лебедя.

Удивительно ли тогда,

Что показывают пальцем прохожие

На меня? Если я любим,

Я обязан тебе честию выпавшей.

91

К Риму

Орел, хранитель молнии блещущей,

В пернатом царстве стал повелителем,

Когда похитил Ганимеда,

Волю Юпитера выполняя.

Сначала юность, пылкость врожденная

Птенца толкнули к первому вылету;

Потом учил его отваге

Ветер весенний, развеяв тучи

В лазурном небе; вскоре за овцами

10 Орленок начал алчно охотиться;

А там — напал и на удава,

В жажде борьбы и поживы щедрой.

Косматый львенок, львицею вскормленный,

Едва завидит серну на пастбище,

Стремится к жертве обреченной,

Острые зубы свирепо скаля!

Таким в Ретийских Альпах винделики

Узнали Друза… Странен обычай их

Топорики носить с собою,

20 Словно у них амазонки — предки.

Откуда навык этот — неведомо,

Но весть правдива: лютых винделиков,

Непобедимых в дни былые,

Юный воитель разбил в сраженьи!

Ясна отныне мощь добродетели,

Возросшей в доме, ларами взысканном;

Так явен смысл заботы отчей

Августа о молодых Неронах!

Отважны только отпрыски смелого;

30 Быки и кони все от родителей

Наследуют; смиренный голубь

Не вырастает в гнезде орлином.

Ученье — помощь силе наследственной,

Душа мужает при воспитании;

Но если кто прельщен пороком —

Все благородное в нем погибнет.

Чем Рим обязан роду Неронову,

Метавр об этом знает: у вод его

Смерть Гасдрубал нашел… Для римлян

40 Солнце впервые в тот день блеснуло

Улыбке славы сумрачный Лациум

Тогда поверил: долго Италией

Пуниец шел, как пламень чащей,

Как ураган Сицилийским морем.

И мир услышал речь Ганнибалову:

«Мы — стадо ланей, волчья добыча мы!

Не в битве, только в отступленье

Будем отныне искать триумфа.

О люд троянский, после пожарища

50 Проплывший смело море Этрусское,

Чтоб дети, старцы и пенаты

Мир обрели под авзонским небом,

Ты впрямь подобен дубу алгидскому,

Который в страшный час, под ударами

Секир, судьбе не покоряясь,

Твердостью спорит с самим железом!

И даже Гидра многоголовая

Смущала меньше взоры Геракловы!

Подобных чудищ не бывало

60 В дебрях Колхиды и в древних Фивах!

Врага утопишь — выплывет в ярости,

Низринешь наземь — он победителя,

Восстав, повергнет. Скорбным вдовам

Памятна громкая битва будет!

Не слать отныне мне карфагенянам

Посланцев пышных: рушатся, рушатся

Надежды! Гибель Гасдрубала

Нам предвещает позор великий.

Увы, всесильны воины Клавдиев!

70 Им сам Юпитер грозный сопутствует:

Решенья, принятые мудро,

Оберегают их в трудных войнах».

92

К Августу

Отпрыск добрых богов, рода ты римского

Охранитель благой, мы заждались тебя!

Ты пред сонмом отцов нам обещал возврат

Скорый; о, воротись скорей!

Вождь наш добрый, верни свет своей родине!

Лишь блеснет, как весна, лик лучезарный твой

Пред народом, для нас дни веселей пойдут,

Солнце ярче светить начнет.

Как по сыну скорбит мать, если злобный Нот

10 По Карпафским волнам плыть не дает ему,

Не давая узреть дома родимого

Больше года; как мать, молясь,

Иль обеты творя, или гадаючи,

Не отводит очей от берегов крутых,

Так, тоской исходя, родина верная

Все томится по Цезарю.

Безопасно бредет ныне по пашне вол;

Сев Церера хранит и Изобилие;

Корабли по морям смело проносятся;

20 Ни пятна нет на честности;

Не бесчестит семьи любодеяние;

Добрый нрав и закон — цепь для распутников;

Мать гордится, что сын видом в отца пошел;

За виной кара следует.

Кто боится парфян, кто скифа дерзкого?

Кто — Германской страны, диким отродием

Столь чреватой? На то Цезарь наш здравствует!

Кто — войны с злой Иберией?

На холмах у себя день свой проводит всяк,

30 Сочетая с лозой дерево вдовое,

И, домой воротясь, пьет на пиру, к тебе,

Словно к богу, взываючи.

Он, с мольбою к тебе и с возлиянием

Обращаясь, твое чтит имя божие,

Приобщая его к Ларам, — так в Греции

Чтут Геракла и Кастора.

«О, продли, добрый вождь, ты для Гесперии

Счастья дни!» — по утрам так мы и трезвые

Молим, молим мы так и за вином, когда

40 Солнце к морю склоняется.

93

К Аполлону

Бог, чью месть за дерзкий язык изведал

Род Ниобы весь, похититель Титий

И Ахилл, едва не вошедший в Трою

Победоносно:

Воин всех сильней, но тебе не равный,

Хоть родился он от Фетиды-нимфы;

Хоть копьем своим приводил он в трепет

Башни дарданцев.

Словно гордый кедр, что секирой срублен,

10 Словно Эвром вдруг кипарис сраженный,

Рухнул наземь он, и покрылась прахом

Гордая выя.

Он бы не врасплох, не в коне сокрытый,

В том, что ложно был посвящен Минерве,

Грянул на троян, что в дворце Приама

Пели, пируя;

Нет, он был бы въявь для врага ужасен,

Он бы вверг в огонь и грудных младенцев,

Не щадя — о, грех! — даже тех, что скрыты

20 В матери чреве.

К счастью, Феб, твой глас и благой Венеры

Вняв, отец богов снизошел к Энею:

Стены дал ему возвести для града

С лучшей судьбою.

Ты, учивший Муз прикасаться к лире,

Ты, чьи дальний Ксанф омывает кудри,

Будь защитой, Феб, Агиэй безусый,

Давна Камене!

Феб вдохнул мне дар — научил искусству

30 Песни петь и дал мне поэтом зваться.

Лучшие из дев и отцов славнейших

Отроки! Вас ведь

Всех берет под кров свой Диана-дева,

Чьи и рысь и лань поражают стрелы…

Вы блюдите такт, по ударам пальца,

Песни лесбийской.

Чинно пойте песнь вы Латоны сыну,

Пойте той, что свет возвращает ночью,

Рост дает плодам и движеньем быстрым

40 Месяцев правит.

Дева! Став женой, «Вознесла я, — скажешь, —

Гимн богам во дни торжества, что Риму

Век протекший дал, а поэт Гораций

Дал мне размеры».

94

К Манлию Торквату

С гор сбежали снега, зеленеют луга муравою,

Кудрями кроется лес;

В новом наряде земля, и рекам снова просторно

Воды струить в берегах;

Грация с сестрами вновь среди нимф начинает, нагая,

Легкий водить хоровод.

Ты же бессмертья не жди, — так год прожитой нам вещает,

Месяц вещает и день.

Стужу растопит зефир, весну поглотившее лето

10 Тоже погибнет, когда

Щедрая осень придет, рассыпая дары, а за нею

Снова нахлынет зима.

Но в небесах за луною луна обновляется вечно, —

Мы же в закатном краю,

Там, где родитель Эней, где Тулл велелепный и Марций, —

Будем лишь тени и прах.

Знает ли кто, подарят ли нам боги хоть день на придачу

К жизни, уже прожитой?

Пусть же минует все то наследников жадных, чем можешь

20 Жизнь ты свою усладить!

Стоит тебе умереть, и Минос совершит над тобою

Непререкаемый суд, —

Ни красноречье тебя, ни твое благочестье, ни знатность

К жизни, Торкват, не вернут,

Ибо Диана сама своего Ипполита не в силах

Вывесть из царства теней

И не способен Тезей сокрушить оковы, в которых

Страждет давно Пирифой.

95

К Цензорину

Я бы рад, Цензорин, милым товарищам

Чаши в дар принести, бронзу желанную

Иль треножники дать, храбрых отличие

Греков, — ты бы тогда лучший унес себе

Из подарков моих, если б богат я был

Тем, что дали Скопас или Пракситель нам,

Этот — мрамором, тот — краской текучею

И богов и людей изображавшие.

Но и я не богат, да и твои, мой друг,

10 Вкус и средства совсем с этим не сходственны.

Ты любитель стихов — их и дарю тебе,

И не стану скрывать цену дарения.

Ведь ни мраморный столп с резаной надписью,

Жизнь по смерти вождям храбрым дающею,

Ни пунийцев разгром, ни Ганнибалова

Брань, ему самому ставшая гибелью

[Ни пожар, Карфаген испепеляющий],

Так не славят того, имя кому дала

Покоренная им силою Африка,

20 Как пропетая песнь музой Калабрии.

Нет деяньям наград, если немотствуют

Свитки Муз. Даже сын Марса и Илии —

Чем он был бы для нас, если б безмолвия

Зависть скрыла навек подвиги Ромула?

Вот Эака из волн вырвавши Стиксовых,

Доблесть, счастье его и всемогущий глас

Песнопевцев вознес в область бессмертия

Муза смерти не даст славы достойному —

Даст блаженство небес! Так за желанный пир

30 Сел герой Геркулес в высях Юпитера;

Так Тиндара сыны, звезды блестящие,

С дна морского стремят лодки разбитые

[Так, зеленой лозой лоб свой украсивши];

Вакх свершенье дает нашим желаниям.

96

К Лоллию

Поверь, погибнуть рок не судил словам,

Что я, рожден близ шумного Авфида,

С досель неведомым искусством

Складывал в песни под звуки лиры.

Хотя Гомер и первый в ряду певцов,

Но все же Пиндар, все же гроза-Алкей,

Степенный Стесихор, Кеосец

Скорбный еще не забыты славой.

Не стерло время песен, что пел, шутя,

10 Анакреонт, и дышит досель любовь,

И живы, вверенные струнам,

Пылкие песни лесбийской девы.

Ведь не одна Елена Лаконская

Горела страстью к гостю-любовнику,

Пленясь лицом его и платьем,

Роскошью царской и пышной свитой.

И Тевкр не первый стрелы умел пускать

Из луков критских; Троя была не раз

В осаде; не одни сражались

20 Идоменей и Сфенел — герои

В боях, достойных пения Муз; приял

Свирепый Гектор и Деифоб лихой

Не первым тяжкие удары

В битвах за жен и детей сограждан.

Немало храбрых до Агамемнона

На свете жило, но, не оплаканы,

Они томятся в вечном мраке —

Вещего не дал им рок поэта.

Безвестный подвиг, словно бездействие,

30 В могилу сходит. Лоллий! Стихи мои

Тебя без славы не оставят;

Не уступлю я твоих деяний

В добычу алчной пасти забвения;

Тебе природой ум дальновидный дан,

Душою прям и тверд всегда ты

В благоприятных делах и трудных,

Каратель строгий жадных обманщиков.

Ты чужд корысти всеувлекающей;

Ты не на год лишь консул в Риме —

40 Вечно ты консул, пока ты судишь,

Превыше личной выгоды ставя честь,

Людей преступных прочь отметаешь дар

И сквозь толпу враждебной черни

Доблесть проносишь, как меч победный.

Не тот счастливым вправе назваться, кто

Владеет многим: имя счастливого

К лицу тому лишь, кто умеет

Вышних даянья вкушать разумно,

Спокойно терпит бедность суровую,

50 Боится пуще смерти постыдных дел,

Но за друзей и за отчизну

Смерти навстречу пойдет без страха.

97

К Лигурину

Неприступный пока, мой Лигурин, щедро Венерою

Одаренный, когда первый пушок спесь пособьет твою,

И обрежут руно пышных кудрей, что по плечам бегут,

И ланиты, чей цвет розы нежней, грубой покроются

Бородою, тогда ты, Лигурин, в зеркало глянувши,

И не раз и не два скажешь с тоской, видя, что стал другим:

«Ах, зачем не имел, отроком быв, чувств я теперешних?

Не вернется, увы, свежесть ланит следом за чувствами!»

98

К Филлиде

Бочка есть с вином у меня альбанским, —

Девять лет ему; есть в саду, Филлида,

Сельдерей, венки чтобы вить; найдется

Плющ в изобилье, —

Он идет к твоим заплетенным косам!

Дом зовет гостей, серебром смеется,

И алтарь, увитый вербеной, жаждет

Праздничной крови.

Все рабы у дел, и мелькают быстро

10 Там и сям, спеша, все служанки, слуги,

Пляшущий огонь к небесам кидает

Дымные клубы.

Но чтоб знала ты, на какую радость

Ты звана, скажу: мы справляем Иды —

Тот апреля день, что Венерин месяц

Надвое делит.

Этот день святей для меня и ближе,

Чем рожденья день; Меценат желанный

От него ведет счет годам, что быстро

20 Все прибывают.

Знаю, что тебя привлекает Телеф,

Но поверь, что он для тебя не пара:

Он давно в плену у другой девицы —

Бойкой, богатой.

Нас от жадных грез Фаэтон спаленный

Должен уберечь; нам урок суровый

Дал крылатый конь, из-под неба сбросив

Беллерофонта!

Дерево ты гни по себе, Филлида,

30 И, за грех сочтя о неровне грезить,

Не стремись к нему, а скорее эту

Выучи песню

И пропой ее голоском мне милым, —

Страстью я к тебе увлечен последней,

Больше не влюблюсь ни в кого! — рассеет

Песня заботу.

99

К Вергилию-торговцу

Вот уж, спутник весны, веет фракийский ветр,

Гонит вдаль паруса, моря лаская гладь;

Льда уж нет на лугах; воды бесшумно мчат

Реки, талых снегов полны.

Вьет касатка гнездо с слезными стонами

О загубленном ей Итисе, Итисе.

О, позор для Афин! Зло ей пришлось царю

Мстить за дикую страсть его.

Вот пасут пастухи жирных овец стада;

10 Лежа в мягкой траве, тешат свирелью слух

Богу Пану, кому по сердцу скот хранить

В темных рощах Аркадских гор.

Будит жажду весна! Хочешь, Вергилий, пить

Сок калесской лозы, Либера дар? Так знай:

Ты получишь вина, юношей знатных друг, —

Нарда только достань ты мне.

Нарда малый оникс выманит амфору,

Ту, что ныне лежит в складе Сульпиция.

Много новых надежд властно дарить вино,

20 Горечь тяжких забот смывать.

Жаждешь этих утех, — так поспеши скорей

К нам с товаром своим: я ведь не думаю

Дать безмездно тебе мокнуть в моем вине,

Словно в пышном дому богач.

Право медлить ты брось, всякий расчет забудь.

Помня мрачный костер, можно пока, дерзай

С трезвой мыслью мешать глупость на краткий срок:

Сладко мудрость забыть порой!

100

К Лике

Вняли, Лика, моим боги желаниям.

Вняла, Лика! И вот ты уже старишься,

А чтоб юной казаться,

Пьешь и пляшешь, бесстыдница,

Пьешь и хочешь зазвать песнью дрожащею

Ты Эрота, а тот жертву ждет новую

На ланитах цветущей

Хии, цитры владычицы.

Он, порхая, дубов дряхлых сторонится,

10 И тебя потому он обегает, что

У тебя уж морщины,

Зубы желты и снег в кудрях.

И ни косская ткань в краске пурпуровой,

Ни камней дорогих блеск не вернут тебе

Тех времен улетевших,

След которых лишь в записях.

Где же прелесть, увы, где же румянец твой,

Где движений краса? Прежняя Лика где,

Что любовью дышала,

20 Что меня у меня брала,

Состязаясь красой с юной Кинарою?

Но Кинаре судьба краткий лишь век дала,

Собираясь, вороне

Старой возрастом равную,

Лику долго хранить, чтоб этим зрелищем

Любоваться могли пылкие юноши,

Громким хохотом тешась

Пред обугленным факелом.

101

К Августу

Какою в камень врезанной надписью

Смогли б сенат и римские граждане

Тебя достойно возвеличить,

Гордость народа, великий Август,

В краях подлунных между владыками

Себе величьем равных не знающий.

Недавно мощь твоей десницы

Вольнице винделицийских взгорий

Пришлось изведать: ратью твоею Друз

10 Удар нанес ей незабываемый;

Генавнов отогнав и бревнов,

Крепости их на альпийских высях

С землей сровнял он. Новой победы мы

Недолго ждали: в жарком сражении

Разбито было племя ретов

Старшим Нероном, твоим посланцем.

Он вихрем мчался по полю бранному,

Разя нещадно варварских воинов,

Свободу выше жизни чтущих.

20 Как необузданный южный ветер

Стегает волны в полночь осеннюю,

Так он отряды вражьи без устали

Крушил и конской потной грудью

Путь пробивал себе в гущу боя.

Как Авфид в грозный час половодия,

Беснуясь, мчится через Апулию

И, страшно воя, угрожает

Все затопить — и луга, и пашни, —

Так храбрый Клавдий бешеным натиском

30 Поверг врага и вражьими трупами

Устлал все поле, оснащенный

Ратью твоею, твоею волей,

Благим участьем мощных богов твоих.

Не в тот ли самый день достопамятный,

Когда тебе Александрия

С плачем открыла свои ворота,

Фортуна снова через пятнадцать лет

Страде военной добрый дала исход

И новой увенчала славой

40 Мудрое, Август, твое правленье.

Тебе дивятся Индия, Мидия,

Кочевник-скиф и еле смиренные

Кантабры, о оплот священный

Нашего края, державы нашей!

Тебе подвластны Тигр, и Дунай, и Нил,

Свои истоки в дебрях скрывающий,

И Океан, кормилец чудищ,

Дальним британцам ревущий песни.

Тебе послушны галлы бесстрашные

50 И дети гордой нравом Иберии;

К твоим стопам свое оружье

Племя сигамбров, смирясь, сложило.

102

К Августу

Хотел воспеть я брань и крушение

Держав, но лира грянула Фебова,

Чтоб робкий парус не боролся

С морем Тирренским. В твой век, о Цезарь,

Тучнеют нивы, солнцем согретые,

Знамена дремлют в храме Юпитера,

Забыв позорный плен у парфов;

Долго пустевший приют Квирина —

Святыня снова! Ты обуздать сумел

10 Рукой железной зло своеволия;

Изгнав навеки преступленья,

Ты возвратил нам былую доблесть.

Она когда-то мощь италийскую —

Латинов имя — грозно прославила

В безмерном мире: от восхода

До гесперийской закатной грани!

Ты наш защитник, Цезарь! Ни гибельной

Войны гражданской ужас не страшен нам,

Ни гнев, кующий меч, чтоб распрю

20 Города с городом вызвать снова!

Твоим законам, Август, покорствуют

Дуная воду пьющие варвары

И гет, и сер, и парф лукавый,

И порожденные Доном скифы.

А мы, ликуя в будни и праздники,

Дары вкушаем доброго Либера

В кругу детей и жен любимых,

Не забывая богам молиться.

А мы, как наши пращуры, песнями

30 Под флейту славим доблесть и праведность

Мужей троянских, и Анхиза

С отпрыском дивным благой Венеры.

103

Феб и ты, царица лесов, Диана,

Ясный свет небес! Поклоненье вечно

Да воздается вам! Снизойдите к просьбам

В день сей священный!

В день, когда Сивиллы велели книги

Воспевать богов, под покровом коих

Семихолмный град, — хору дев избранных

С отроков хором.

Пусть, о Солнце, ты, что даешь и прячешь

10 День, — иным и тем же рождаясь, — пусть же

Ты нигде не зришь ничего славнее

Города Рима!

Ты, что в срок рожать помогаешь женам,

Будь защитой им, Илифия, кроткой,

Пусть Луциной ты предпочла бы зваться,

Пусть Генитальей.

О умножь наш род, помоги указам,

Что издал сенат об идущих замуж,

Дай успех законам, поднять сулящим

20 Деторожденье!

Круг в сто десять лет да вернет обычай

Многолюдных игр, да поются гимны

Трижды светлым днем, троекратно ночью

Благоприятной.

Парки! вы всегда предвещали правду:

То, что рок судил, что хранит, незыблем,

Термин — бог; судьбе вы былой даруйте

Судьбы благие.

Хлебом пусть полна и скотом, Церере

30 В дар Земля венок из колосьев вяжет,

Ветром пусть плоды и живящей влагой

Вскормит Юпитер.

Благосклонно, лук отложив и стрелы,

Юношей внемли, Аполлон, моленьям!

Ты, царица звезд, о Луна младая,

Девушкам внемли!

Если вами Рим был когда-то создан

И этрусский брег дан в удел троянцам,

Отчий град послушным сменить и Ларов

40 В бегстве успешном.

За Энеем чистым уйдя, который

Указал им путь из горящей Трои,

Спасшись сам, и дать обещал им больше,

Чем потеряли, —

Боги! честный нрав вы внушите детям,

Боги! старцев вы успокойте кротких,

Роду римлян дав и приплод и блага

С вечною славой.

Все, о чем, быков принося вам белых,

50 Молит вас Анхиза, Венеры отпрыск,

Да получит он, ко врагам смиренным

Милости полный.

Вот на суше, на море перс страшится

Ратей грозных, острых секир албанских,

Вот приказов ждут уже скиф и индус,

Гордый недавно.

Вот и Верность, Мир, вот и Честь, и древний

Стыд, и Доблесть вновь, из забвенья выйдя,

К нам назад идут, и Обилье с полным

60 Близится рогом.

Вещий Феб, чей лук на плечах сверкает,

Бог — любимец Муз девяти, целящим

Ты искусством шлешь облегченье людям

В тяжких недугах.

Лишь узрит алтарь Палатинский оком

Добрым Феб, продлит он навеки Рима

Мощь, из года в год одаряя новым

Счастием Лаций.

С Алгида ль высот, с Авентина ль внемлет

70 Здесь мужей пятнадцати гласу Дева,

Всех детей моленьям она любовно

Ухо преклонит.

Так решил Юпитер и сонм всевышних,

Верим мы, домой принося надежду,

Научившись петь, восхваляя хором

Феба с Дианой.

104

К Меценату

На либурнийских, друг, ты поплывешь ладьях

К судам громадным вражеским:

Везде охотно с Цезарем готов делить

Ты, Меценат, опасности.

А мне как быть? Мне жизнь мила, пока ты жив

И в тягость, если нет тебя!

Избрать ли лучше мне, как ты велишь, покой,

Не сладкий от тебя вдали,

Иль подвиг бранный твой, чтобы нести его,

10 Как надо мужу стойкому?

Так понесем же вместе! Хоть чрез Альп хребты

Хоть по Кавказу дикому.

Хоть до пределов самых крайних Запада

С тобой пойду бесстрашно я.

Ты спросишь, чем же облегчу я подвиг твой,

Я, слабый, невоинственный?

С тобой вдвоем я меньше за тебя боюсь,

Чем мучась в одиночестве!

Страшней наседке за неоперившихся

20 Птенцов, коль их покинула.

Хоть от подползших змей их защитить она

Не сможет и присутствуя.

И в этот и во всякий я готов поход,

Надеясь на любовь твою.

А вовсе не в надежде, что удастся мне

Побольше впрячь волов в плуги,

Иль что до зноя скот мой из Калабрии

Пастись пойдет в Луканию,

Иль что достигнут стен высоких Тускула

30 Мои чертоги сельские.

О нет! Уже я слишком от щедрот твоих

Богат; копить не стану я

Еще, чтоб в землю прятать, как скупой Хремет,

Иль расточать, как жалкий мот.

105

На Альфия

«Блажен лишь тот, кто, суеты не ведая,

Как первобытный род людской,

Наследье дедов пашет на волах своих,

Чуждаясь всякой алчности,

Не пробуждаясь от сигналов воинских,

Не опасаясь бурь морских,

Забыв и форум и пороги гордые

Сограждан, власть имеющих.

В тиши он мирно сочетает саженцы

10 Лозы с высоким тополем,

Присматривает за скотом, пасущимся

Вдали, в логу заброшенном,

Иль, подрезая сушь на ветках, делает

Прививки плодоносные,

Сбирает, выжав, мед в сосуды чистые,

Стрижет овец безропотных;

Когда ж в угодьях Осень вскинет голову,

Гордясь плодами зрелыми, —

Как рад снимать он груш плоды отборные

20 И виноград пурпуровый,

Тебе, Приап, как дар, или тебе, отец

Сильван, хранитель вотчины!

Захочет — ляжет иль под дуб развесистый

Или в траву высокую.

Лепечут воды между тем в русле крутом,

Щебечут птицы по лесу,

Струям же вторят листья нежным шепотом,

Сны навевая легкие…

Когда ж Юпитер-громовержец вызовет

30 С дождями зиму снежную, —

В тенета гонит кабанов свирепых он

Собак послушных сворою,

Иль расстилает сети неприметные,

Дроздов ловя прожорливых;

Порой и зайца в петлю ловит робкого

И журавля залетного.

Ужели дум нельзя развеять суетных

Среди всех этих радостей,

Вдобавок если ты с подругой скромною,

40 Что нянчит милых детушек,

С какой-нибудь сабинкой, апулийкою,

Под солнцем загоревшею?

Она к приходу мужа утомленного

Очаг зажжет приветливый

И, скот загнав за изгородь сама пойдет

Сосцы доить упругие,

Затем вина подаст из бочки легкого

И трапезу домашнюю.

Тогда не надо ни лукринских устриц мне,

50 Ни губана, ни камбалы,

Хотя б загнал их в воды моря нашего

Восточный ветер с бурею;

И не прельстит цесарка африканская

Иль франколин Ионии

Меня сильнее, чем оливки жирные,

С деревьев прямо снятые,

Чем луговой щавель, для тела легкая

Закуска из просвирника,

Или ягненок, к празднику заколотый,

60 Иль козлик, волком брошенный.

И как отрадно наблюдать за ужином

Овец, домой стремящихся,

Волов усталых с плугом перевернутым,

За ними волочащимся,

И к ужину рабов, как рой, собравшихся

Вокруг божеств блещущих!»

Когда наш Альфий-ростовщик так думает, —

Вот-вот уж и помещик он.

И все собрал он, было, к Идам денежки,

70 Да вновь к Календам в рост пустил!

106

К Меценату

Коль сын рукою нечестивой где-нибудь

Отца задушит старого,

Пусть ест чеснок: цикуты он зловреднее!

О крепкие жнецов кишки!

Что за отрава мне в утробу въелася?

Иль кровь змеи мне с этою

Травой варилась на-зло? Иль Канидия

Мне зелье это стряпала?

Когда Медею Аргонавтов вождь пленил

10 Своей красой блистательной,

Она, чтоб мог он диких укротить быков,

Язона этим смазала;

И, влив такой же яд в дары сопернице,

Умчалась на крылах змеи.

Еще ни разу звезды так не жарили

Засушливой Апулии,

И плеч Геракла так не жег могучего

Кентавров дар мучительный.

А коль, затейник-Меценат, захочешь ты

20 Опять такого кушанья,

Пусть поцелуй твой дева отстранит рукой

И дальше отодвинется!

107

К вольноотпущеннику

Вражда такая ж, как у волка с овцами,

И мне с тобою выпала.

Бичами бок твой весь прожжен испанскими,

А голени — железами.

Ходи ты, сколько хочешь, гордый деньгами,

Богатством свой не скроешь род!

Ты видишь, идя улицей Священною,

Одетый в тогу длинную,

Как сторонятся все тебя прохожие,

10 Полны негодования?

«Плетьми запорот так он триумвирскими,

Что и глашатай выдохся;

В Фалерне ж он помещик: иноходцами

Он бьет дорогу Аппия.

Как видный всадник в первых он рядах сидит,

С Отоном не считаяся.

К чему же столько кораблей тяжелых нам

Вести с носами острыми

На шайки беглых, на морских разбойников,

20 Коль он трибун наш воинский?»

108

Против Канидии

«О боги, кто б ни правил с высоты небес

Землей и человечеством,

Что значат этот шум и взоры грозные,

Ко мне все обращенные?

Детьми твоими заклинаю я тебя,

Коль впрямь была ты матерью,

Ничтожной этой оторочкой пурпурной

И карами Юпитера,

Зачем ты смотришь на меня, как мачеха,

10 Как зверь, стрелою раненный?»

Лишь кончил мальчик умолять дрожащими

Устами и, лишен одежд,

Предстал (он детским телом и безбожные

Сердца фракийцев тронул бы), —

Канидия, чьи волосы нечесаны

И перевиты змейками,

Велит и ветви фиг, с могил добытые,

И кипарис кладбищенский,

И яйца, кровью жабы окропленные,

20 И перья мрачных филинов,

И травы, ядом на лугах набухшие

В Иолке и в Иберии,

И кость, из пасти суки тощей взятую,

Сжигать в колхидском пламени.

Меж тем Сагана быстрая весь дом вокруг

Кропит водой авернскою,

Как у бегущих вепрей иль ежей морских

Волосья ощетинились.

А Вейя, совесть всякую забывшая,

30 Кряхтя с натуги тягостной,

Копает землю крепкою мотыгою,

Чтоб яму вырыть мальчику,

Где б, видя смену пред собою кушаний,

Он умирал бы медленно,

Лицо не выше над землею выставив,

Чем подбородок тонущих.

Пойдет сухая печень с мозгом вынутым

На зелье приворотное,

Когда, вперившись в яства недоступные,

40 Зрачки угаснут детские.

Мужскою страстью одержима, Фолия

Была тут Ариминская:

И весь Неаполь праздный и соседние

С ним города уверены,

Что фессалийским сводит заклинанием

Она луну со звездами.

Свинцовым зубом тут грызя Канидия

Свой ноготь неостриженный

О чем молчала, что сказала? «Верные

50 Делам моим пособницы,

Ночь и Диана, что блюдешь безмолвие

При совершенье таинства,

Ко мне! На помощь! На дома враждебные

Направьте гнев божественный!

Пока в зловещих дебрях звери прячутся,

В дремоте сладкой сонные,

Пускай, всем на смех, лаем псы субурские

Загонят старца блудного!

Таким он нардом умащен, что лучшего

60 Рука моя не делала.

Но что случилось? Почему же яростной

Медеи яд не действует,

Которым гордой отомстив сопернице,

Царя Креонта дочери,

Она бежала прочь, а новобрачную

Спалил наряд отравленный?

Травой и корнем я не обозналася —

По крутизнам сокрытыми!

Ведь отворотным от любовниц снадобьем

70 Постель его намазана!

Ara! Гуляет он, от чар избавленный

Колдуньей, что сильней меня.

О Вар, придется много слез пролить тебе:

Питьем еще неведомым

Тебя приважу: не вернут марсийские

Тебе заклятья разума.

Сильней, сильнее зелье приготовлю я,

Тебе волью, изменнику!

Скорее небо ниже моря спустится,

80 А суша ляжет поверху,

Чем, распаленный страстью, не зажжешься ты,

Как нефть, коптящим пламенем!»

Тут мальчик бросил ведьм безбожных жалобно

Смягчать словами кроткими

И бросил им, чтобы прервать молчание,

Фиестовы проклятия:

«Волшебный яд ваш, правду сделав кривдою,

Не властен над судьбой людей.

Проклятье вам! И этого проклятия

90 Не искупить вам жертвами!

Лишь, обреченный смерти, испущу я дух,

Ночным явлюсь чудовищем,

Вцеплюсь кривыми я когтями в лица вам,

Владея силой адскою,

На грудь налягу вашу беспокойную

И сна лишу вас ужасом!

Всех вас, старухи мерзкие, каменьями

Побьет толпа на улице,

А трупы волки растерзают хищные

100 И птицы эсквилинские.

И пусть отец мой с матерью несчастною

Увидят это зрелище!»

109

К клеветнику

Что на прохожих мирных, пес, кидаешься?

Знать, волка тронуть боязно?

Посмей-ка только на меня ты броситься,

Узнаешь, как кусаюсь я!

Ведь я, как рыжий пес лакейский иль молосс,

Защитник стад пастушеских,

В снегу глубоком, уши вверх, за зверем мчусь,

Какой бы ни был спереди;

А ты, наполнив рощу грозным лаем, сам

10 Кусок, что, кинут, нюхаешь.

Смотри, смотри же! Я — на злых жесток — держу

Рога мои готовыми,

Как зять, Ликамбу мстивший вероломному,

Как враг горячий Бупала.

Ужели, черным зубом тронут, буду я.

Не мстя, реветь, как мальчики?

110

К римскому народу

Куда, куда вы валите, преступные,

Мечи в безумье выхватив?

Неужто мало и полей, и волн морских

Зали́то кровью римскою —

Не для того, чтоб Карфагена жадного

Сожгли твердыню римляне, —

Не для того, чтобы британец сломленный

Прошел по Риму скованным,

А для того, чтобы, парфянам на-руку,

10 Наш Рим погиб от рук своих?

Ни львы, ни волки так нигде не злобствуют,

Враждуя лишь с другим зверьем!

Ослепли ль вы? Влечет ли вас неистовство?

Иль чей-то грех? Ответствуйте!

Молчат… И лица все бледнеют мертвенно,

Умы в оцепенении…

Да! Римлян гонит лишь судьба жестокая

За тот братоубийства день,

Когда лилась кровь Рема неповинного,

20 Кровь правнуков заклявшая.

111

Тебе все знать бы, что же, вонь столетняя,

ослаб я так? Когда в твоем

один чернеет зуб во рту? Старушечий

иззубрен лоб морщинами?

Зияет раной гнусной зад иссушенный,

коровий, кровоточащий?

Но жжет и дразнит все же грудь, обвисшая

как вымя лошадиное,

живот твой дряблый, бедра над распухшими

10 ногами сухомясые.

Блаженна будь! Умрешь, потащат вслед тебе

картинки триумфальные.

Гулять жена не будет где-то верная

в таких вокруг жемчужинах.

И стоиков книжонки на подушечках

атласных любят нежиться.

Не меньше неуч-член стоит неграмотный,

иссякнет так же консульский.

Его, чтоб оторвать от чрева чванного,

20 трудить придется ртом тебе.

112

К Меценату

Когда ж, счастливец Меценат, отведаем,

Победам рады Цезаря,

Вина Цекуба, что хранилось к празднику

(Угодно так Юпитеру)

В твоем высоком доме и споем под звук

Дорийской лиры с флейтами?

Так пили мы, когда суда сожженные

Покинул вождь, Нептуна сын,

Грозивший Риму узами, которые

10 С рабов он снял, предателей…

О, римский воин — не поверят правнуки! —

Порабощен царицею;

В оружии, с поклажей служит женщине

И евнухам морщинистым;

И солнце видит меж знамен воинственных

Постель с кисейным пологом!

Две тысячи тут галлов, повернув коней,

Привет пропели Цезарю,

И вдруг, налево в гавань повернувшие,

20 Суда укрылись недругов —

Веди ж златую колесницу, о Триумф,

Телят, ярма не ведавших!

Вождя ему, Триумф, не видел равного

Ты ни в войну с Югуртою,

Ни в ту, в которой доблесть Сципионова

Сам Карфаген разрушила!

Уж враг на суше, на море поверженный,

Сменил на траур пурпур свой.

Иль в гавань Крита он плывет стоградного,

30 Недобрым ветром движимый,

Иль к Сиртам, южным Нотом вечно зыблемым,

Иль по морям неведомым.

Неси же, мальчик, в чашах нам уемистых

Хиосских иль лесбосских вин,

Иль влей вина ты нам еще цекубского,

От тошноты целящего:

Заботы любо нам и страх за Цезаря

Прогнать Лиэем сладостным!

113

К Мевию

Идет, с дурным, корабль, отчалив, знаменьем,

Неся вонючку-Мевия.

Так оба борта бей ему без устали,

О Австр, волнами грозными!

Пусть, море вздыбив, черный Евр проносится,

Дробя все снасти с веслами,

И Аквилон пусть дует, что нагорные

Крошит дубы дрожащие,

Пускай с заходом Ориона мрачного

10 Звезд не сияет благостных.

По столь же бурным пусть волнам он носится,

Как греки-победители,

Когда сгорела Троя, и Паллады гнев

На судно пал Аяксово.

О, сколько пота предстоит гребцам твоим,

Тебе же — бледность смертная,

Позорный мужу вопль, мольбы и жалобы

Юпитеру враждебному,

Когда дождливый Нот в заливе Адрия,

20 Взревевши, разобьет корму.

Когда ж добычей жирной будешь тешить ты

Гагар на берегу морском,

Тогда козел блудливый вместе с овцами

Да будет Бурям жертвою!

114

К Петтию

Теперь, как прежде, Петтий, мне писать стишки

Радости нет никакой, когда пронзен любовью я,

Любовью той, что ищет пуще всех во мне

К мальчикам страсти огонь зажечь иль к нежным девушкам.

Я отрезвился от любви к Инахии —

Третий декабрь с той поры листву с деревьев стряхивал.

Увы, какой мне стыд, везде по городу

Баснею стал я какой! Как стыдно мне пиров теперь,

Где обличало все меня в любви моей:

10 Томность, молчанье мое и вздох из глубины груди.

«Ужели перед богачом ничтожество

С искренним чувством бедняк? — в слезах тебе я сетовал,

Когда нескромный Вакх из сердца пылкого

Жгучим вином выводил на свет все чувства тайные. —

Но раз свободно наконец в груди моей

Гневом вздымается желчь, пущу тогда я на ветер

Припарки, раны сердца не целящие,

Брошу с неравным борьбу врагом мою постыдную…»

Похваставшись тебе таким решением,

20 Я отправлялся домой; но шел стопой неверною,

О, горе, вовсе не к своим дверям, увы!

К жестким порогам; где я и бедра и бока ломал!

Теперь Ликиска я люблю надменного:

Девушек может он всех затмить своею нежностью.

Бессильно все из этих пут извлечь меня:

Друга ль сердечный совет, насмешки ли суровые.

Лишь страсть другая разве; или к девушке,

К стройному ль станом юнцу, узлом что вяжет волосы.

115

Что небе, женщина, негру-слону напарница, нужно?

Шлешь ты подарки с записками так, я

хрен тугоносый как будто? Мальчишка усердный и крепкий?

Метко и верно учую твою вонь —

гнусный смердящий козел завалялся в косматых подмышках —

чуткий как носом сечет кабана пес.

Смрадом и потом покроется дохлое дряблое тело

мерзким, когда оседлает она член

вянущий, в диком экстазе забьется, сраженьем свирепым

10 похоть свою утоляя. Течет вот

белая глина со щек крокодиловым калом, кончает,

все покрывала в лохмотья дерет. И

в ярость и в ярость бросают брезгливо-надменные речи:

«Что же, со мной ты потрудишься раз чуть,

свалишься сразу? Инахию трижды ты сделаешь за ночь,

не обессилешь! Да сдохнет она пусть,

Лесбия! Нужен был бык, просила! Приводит кастрата!

Косец-Аминтас ко мне приходил, член

так ненасытный и дикий растет в необузданном чреве —

20 крепче, чем дерево в скалах торчит! Шерсть,

вся тонкорунная, дважды в тирийский покрашена пурпур,

дважды! Кому? Для тебя! Чтобы ты был

так за столом разодет, как никто, чтоб казался красивей —

той, кто тебя обожает — чем есть! О

горе мне горе! Бежишь от меня ты как агнец от волка

в трепете страшном, как серна от льва!»

116

К друзьям

Грозным ненастием свод небес затянуло: Юпитер

Низводит с неба снег и дождь; стонут и море и лес.

Хладный их рвет Аквилон фракийский. Урвемте же, други,

Часок, что послан случаем. Силы пока мы полны,

Надо нам быть веселей! Пусть забудется хмурая старость!

Времен Торквата-консула дай нам скорее вина!

Брось говорить о другом: наверное, бог благосклонно

Устроит все на благо нам. Любо теперь нам себя

Нардом персидским увлажнить и звуками лиры килленской

10 От горя и волнения сердце свое облегчить.

Так и великому пел питомцу Кентавр знаменитый:

«В бою непобедимый ты, смертным Фетидой рожден.

Край Ассарака тебя ожидает, где хладные волны

Текут Скамандра скудного, быстро бежит Симоис.

Путь же обратный тебе оттуда отрезали Парки,

И даже мать лазурная в дом уж тебя не вернет.

Там облегчай ты вином и песней тяжелое горе:

Они утеху сладкую в скорби тяжелой дают».

117

К Меценату

Вялость бездействия мне почему столь глубоким забвеньем

Все чувства переполнила,

Словно из Леты воды снотворной я несколько кубков

Втянул иссохшей глоткою?

Часто вопросом таким ты меня, Меценат, убиваешь.

То бог, то бог мне не дает

Ямбы начатые — песнь, что давно уж тебе обещал я —

Закончить, свиток закрутив.

Страстью такой, говорят, к Бафиллу-самосцу теосский

10 Поэт Анакреонт пылал.

Часто оплакивал он любви своей муки на лире

В стихах необработанных.

Сам ты, бедняга, горишь — огня твоего не прекрасней

Был тот, что Илион спалил.

Радуйся счастью! А я терзаюсь рабынею Фриной:

Ей мало одного любить!

118

К Неэре

Ночью то было — луна сияла с прозрачного неба

Среди мерцанья звездного,

Страстно когда ты клялась, богов оскорбляя заране, —

Клялась, твердя слова мои

И обвивая тесней, чем плющ ствол дуба высокий,

Меня руками гибкими,

Ты повторяла: доколь Орион мореходов тревожит,

А волк грозит стадам овец,

Длинные ветер доколь развевает власы Аполлона —

10 Взаимной будет страсть твоя!

Больно накажет тебя мне свойственный нрав, о Неэра:

Ведь есть у Флакка мужество, —

Он не претерпит того, что ночи даришь ты другому, —

Найдет себе достойную,

И не вернет твоя красота мне прежнего чувства,

Раз горечь в сердце вкралася!

Ты же, соперник счастливый, кто б ни был ты, тщетно гордишься,

Моим хвалясь несчастием;

Пусть ты богат и скотом и землею, пускай протекает

20 По ней рекою золото;

Пусть доступны тебе Пифагора воскресшего тайны,

Прекрасней пусть Нирея ты, —

Все же, увы, и тебе оплакать придется измену:

Смеяться будет мой черед!

119

К римскому народу

Вот уже два поколенья томятся гражданской войною,

И Рим своей же силой разрушается, —

Рим, что сгубить не могли ни марсов соседнее племя,

Ни рать Порсены грозного этрусская,

Ни соревнующий дух капуанцев, ни ярость Спартака,

Ни аллоброги, в пору смут восставшие.

Рим, что сумел устоять пред германцев ордой синеокой,

Пред Ганнибалом, в дедах ужас вызвавшим,

Ныне загубит наш род, заклятый братскою кровью, —

10 Отдаст он землю снова зверю дикому!

Варвар, увы, победит нас и, звоном копыт огласивши

Наш Рим, над прахом предков надругается;

Кости Квирина, что век не знали ни ветра ни солнца,

О ужас! будут дерзостно разметаны…

Или, быть может, вы все, иль лучшие, ждете лишь слова

О том, чем можно прекратить страдания?

Слушайте ж мудрый совет: подобно тому как фокейцы,

Проклявши город, всем народом кинули

Отчие нивы, дома, безжалостно храмы забросив,

20 Чтоб в них селились вепри, волки лютые, —

Так же бегите и вы, куда б ни несли ваши ноги,

Куда бы ветры вас ни гнали по морю!

Это ли вам по душе? Иль кто надоумит иначе?

К чему же медлить? В добрый час, отчаливай!

Но поклянемся мы все: пока не заплавают скалы,

Утратив вес, — невместно возвращение!

К дому направить корабль да будет не стыдно тогда лишь,

Когда омоет Пад Матина макушку

Или когда Аппенин высокий низвергнется в море, —

30 Когда животных спарит неестественно

Дивная страсть, и олень сочетается с злою тигрицей,

Блудить голубка станет с хищным коршуном,

С кротким доверием львов подпустят стада без боязни,

Козла ж заманит моря глубь соленая!

Верные клятве такой, возбранившей соблазн возвращенья,

Мы всем гуртом, иль стада бестолкового

Лучшею частью, — бежим! Пусть на гибельных нежатся ложах

Одни надежду с волей потерявшие.

Вы же, в ком сила жива, не слушая женских рыданий,

40 Летите мимо берегов Этрурии;

Манит нас всех Океан, омывающий землю блаженных.

Найдем же землю, острова богатые,

Где урожаи дает ежегодно земля без распашки,

Где без ухода вечно виноград цветет,

Завязь приносят всегда без отказа все ветви маслины

И сизым плодом убрана смоковница;

Мед где обильно течет из дубов дуплистых, — где с горных

Сбегают высей вод струи гремучие.

Без понуждения там к дойникам устремляются козы,

50 Спешат коровы к дому с полным выменем;

С ревом не бродит медведь там вечерней порой у овчарни,

Земля весной там не кишит гадюками.

Многих чудес благодать нас ждет: не смывает там землю

Мочливый Евр дождями непрестанными,

И плодородных семян не губит иссохшая почва:

Все умеряет там Царь Небожителей:

Не угрожают скоту в той стране никакие заразы,

И не томится он от солнца знойного.

Не устремлялся в тот край гребцами корабль Аргонавтов,

60 Распутница-Медея не ступала там;

Не направляли туда кораблей ни пловцы-финикийцы,

Ни рать Улисса, много претерпевшего.

Зевс уготовил брега те для рода людей благочестных,

Когда затмил он золотой век бронзою;

Бронзовый век оковав железом, для всех он достойных

Дает — пророчу я — теперь убежище.

120

К Канидии

Сдаюсь, сдаюся я искусству мощному!

Молю во имя Прозерпины царственной,

Молю Дианой неприкосновенною

И заклинаний свитками, могущими

С небес на землю низводить созвездия:

О, пощади! Заклятьям дай, Канидия,

Обратный ход и чары уничтожь свои!

Ведь внука умолил Телеф Нереева,

Хоть и ходил он на него с мизийцами,

10 Хоть и метал в него он стрелы острые.

Ведь и троянки умастили Гектора,

Пернатым и собакам обреченного,

Когда, оставя стены, илионский царь

К ногам Ахилла пал неумолимого.

Ведь и гребцы Улисса злополучного

Щетинистые шкуры с тела сбросили

С согласия Цирцеи, — и вернулись вновь

И речь, и разум к ним, и облик доблестный.

Тобой довольно я уже наказан был,

20 Любимица матросов и разносчиков!

Исчезли юность и румянец скромности,

Остались кости только с кожей бледною,

И волосы, седые от помад твоих.

От мук не знаю никогда я отдыха:

Гоня друг друга, день и ночь сменяются,

Но мне от тяжких вздохов грудь не вылечить.

Готов признать я все, чему не верил я:

И то, что сердце рвут стихи сабелльские,

А от марсийских песен голова трещит.

30 Чего еще ты хочешь? Я горю, горю:

Так самого Геракла кровь кентаврова

Не жгла, ни в Этне пламя сицилийское

Так не бушует жарко! Ты ж, несносная,

Пока мой прах не разнесется ветрами —

Варить отравы будешь все колхидские.

Какой конец, какую дань назначишь мне?

Скажи: когда я честно пени выплачу, —

Чтоб искупить мне все, быков ли сотню ты

Себе попросишь или восхваления

40 На лживой лире: «Чистая ты, честная,

Сиять ты будешь меж светил звездой златой!..

Ведь даже за Елену оскорбленные

Кастор с Поллуксом поддались мольбам певца

И вновь его глазам вернули зрение;

Так разреши — ты властна! — от безумия

Меня, о ты, чей грязью не запятнан род,

О ты, что и не мыслишь на девятый день

Умерших нищих бедный прах выкапывать,

Чье сердце мягко, руки не запятнаны;

50 И Пактумей — плод чрева твоего; и кровь

Твою смывает бабка с твоего белья,

Лишь вскочишь с ложа, бодрая родильница!» —

«Зачем мольбы ты в уши шлешь закрытые?

Ведь глуше я, чем скалы к воплям тонущих,

Когда Нептун волнами бьет их зимними!

Как, разглашать ты будешь безнаказанно

Котитты тайны и Амура вольного?

И, словно эсквилинский чародей и жрец,

Мои дела осмеивать по городу!

60 К чему ж платила старым я пелигнянкам

И яд к чему мешала быстродейственный?

Но век твой будет дольше, чем хотел бы ты,

Несчастный, будешь жизнь влачить ты горькую,

Чтоб подвергаться новым все страданиям.

Покоя жаждет Пелона-предателя

Отец, голодный Тантал перед яствами,

И Прометей, орлом давно терзаемый,

И на вершине горной укрепить скалу

Сизиф стремится, вопреки Юпитеру.

70 То с верху башни ты захочешь броситься,

То, петлей шею затянув, повеситься

Иль меч германский в грудь вонзить в унынии

Тяжелом — тщетны будут все старания!

Помчусь, как вражий всадник, на плечах твоих,

И предо мной сама земля расступится!

Иль мне, что может, — как ты, любопытствуя,

Узнал, — из воска куклам дать движения

И месяц с неба совлекать заклятьями;

И мертвецов сожженных расшевеливать,

80 Варить искусно зелья приворотные, —

Иль мне рыдать, что чарам недоступен ты?»

121

Что за причина тому, Меценат, что какую бы долю

Нам ни послала судьба и какую б ни выбрали сами,

Редкий доволен, и всякий завидует доле другого?

«Счастлив купец!» — говорит солдат, отягченный летами,

Чувствуя, как у него все тело усталое ноет.

И отвечает купец-мореходец, бросаемый бурей:

«Воин счастливей меня! Еще бы: лишь кинется в битву,

Час не пройдет — иль скорая смерть, или радость победы!»

Хвалит удел мужика законник, опытный в праве,

10 Слыша, как в двери к нему стучится чем свет доверитель.

Ну, а мужик, для суда оставить село принужденный,

В город шагая, одних горожан за счастливцев считает!

Этих примеров не счесть: толкуя о них, утомится

Даже и Фабий-болтун! Итак, чтоб тебе не наскучить,

Слушай, к чему я веду. Представь-ка, что бог им предложит!

«Вот я! Исполню сейчас все, чего вы желали! Ты, воин,

Будешь купцом; ты, ученый делец, земледельцем! Ступайте,

Те сюда, а эти туда, поменявшись ролями!»

Нет, смотри: не хотят! А ведь счастье у них под рукою.

20 После этого как не надуть и Юпитеру губы,

Как не воскликнуть ему во гневе своем справедливом,

Что никогда с этих пор к людским не склонится он просьбам?

Впрочем, начал я речь не затем, чтоб потешиться шуткой!

Правда, порою не грех и с улыбкою истину молвить:

Так ведь и школьный учитель, привлечь желая питомцев,

Пряники детям дает, чтобы азбуке лучше учились;

Но — мы в сторону шутку; поищем чего поважнее.

Тот, кто ворочает землю упорной сохою, и этот

Лживый шинкарь, и солдат, и моряк, проплывающий смело

30 Бездны сердитых морей, — все одним утешаются в мыслях:

Тем, что за все злоключенья, какие они испытали,

Будет наградой им полный амбар и спокойная старость.

«Так, — для примера они говорят, — муравей работящий,

Даром что мал, а что сможет, ухватит и к куче прибавит:

Думает тоже о будущем он и беды бережется».

Да! Но лишь год, наступающий вновь, Водолей опечалит,

Он из норы ни на шаг, наслаждаясь разумно запасом,

Собранным прежде; а ты? А тебя ведь ни знойное лето,

Ни зима, ни огонь, ни моря, ни железо не могут

40 От барышей оторвать: лишь бы не был другой кто богаче!

Что же в том пользы тебе, что от всех украдкой ты в землю

Золота и серебра зарываешь тяжелые груды?..

«Стоит почать, — говоришь ты, — дойдешь до последнего асса».

Ну, а ежели их не почать, что за польза от кучи?

Пусть у тебя на гумне хоть сто тысяч мешков намолотят;

Твой желудок не больше вместит моего! Ведь когда бы

Ты в караване рабов тащил плетенку с хлебами,

Все же в прокорм получил бы не больше любого другого!

Что же за нужда тому, кто живет в пределах природы,

50 Сто ли вспахал десятин он иль тысячу? — «Так! да приятней

Брать из кучи большой!» — Поверь, все равно что из малой,

Лишь бы я мог и из малой взять столько, сколько мне нужно!

Что ж ты огромные житницы хвалишь свои? Чем их хуже

Хлебные наши мешки?.. А если б тебе довелася

Нужда в одном лишь кувшине воды, ты разве сказал бы:

«Лучше в большой я реке зачерпну, чем в источнике этом!»

Вот оттого людей, которые жадны не в меру,

С берегом вместе снесет и потопит Авфид бурливый!

Кто же доволен лишь тем немногим, что нужно, ни в тине

60 Мутной воды не черпнет, ни жизни в волнах не погубит!

Очень много людей твердят, опьяняясь корыстью:

«Мало нам, мало всего! Ведь нас по богатству лишь ценят!»

С этими что толковать! Пускай их мучатся вволю!

Был же в Афинах один скупец, богатый и гнусный, —

Он презирал людскую молву и сужденье сограждан.

«Пусть их освищут меня, — говорит, — но зато я в ладоши

Хлопаю дома себе, как хочу, на сундук свой любуясь!»

Так вот и Тантал сидел в воде, а вода убегала

Дальше и дальше от уст… Чему ты смеешься? Лишь имя

70 Стоит тебе изменить, — не твоя ли история это?..

Так ведь и ты над деньгами проводишь бессонные ночи,

Их осужденный беречь как святыню; любуешься ими,

Точно картиной какой! А знаешь ли деньгам ты цену?

Знаешь ли, деньги на что? Чтоб купить овощей, или хлеба,

Или бутылку вина, без чего обойтись невозможно.

Или приятно тебе, полумертвому в страхе, беречь их

Денно и нощно, боясь и воров, и пожара, и даже

Собственных в доме рабов, чтоб они, обокрав, не бежали!

Нет! Пусть лучше меня минует такое богатство!

80 Если когда лихорадки озноб ты почувствуешь в теле

Или другая болезнь к постели тебя приневолит,

Будет ли кто за тобою ходить и готовить припарки

Или врача умолять, чтобы спас от болезни и снова

Детям, родным возвратил? Ни супруга, ни сын не желают!

Ну, а соседи твои и знакомые, слуги, служанки?

Все ненавидят тебя! Ты дивишься? Чему же? Ты деньги

В мире всему предпочел, — за что же любить тебя людям?

Если ты хочешь родных, без труда твоего и заботы

Данных природой тебе, и друзей удержать за собою, —

90 Тщетны надежды твои: с таким же успехом осленка

Мог бы ты приучать к ристанью на Марсовом поле!

Полно копить! Ты довольно богат; не страшна уже бедность!

Время тебе отдохнуть от забот; что желал, ты имеешь!

Вспомни Умидия горький пример; то недлинная повесть.

Так он богат был, что деньги считал уже хлебного мерой;

Так он был скуп, что грязнее любого раба одевался,

И — до последнего дня — разоренья и смерти голодной

Все он боялся! Но вот нашлась на него Тиндарида:

Девка, которую сам отпустил он из рабства на волю,

100 В руки топор ухватив, пополам богача разрубила!

«Что ж ты советуешь мне? Чтоб я жил, как какой-нибудь Невий

Или же как Номентан?» — Ошибаешься! Что за сравненье

Крайностей, вовсе не сходных ни в чем? Запрещая быть скрягой,

Вовсе не требую я, чтоб безумный ты был расточитель!

Меж Танаиса и тестя Визельева есть середина!

Мера должна быть во всем, и всему есть такие пределы

Дальше и ближе которых не может добра быть на свете!

Я возвращаюсь к тому же, чем начал; подобно скупому,

Редкий доволен судьбой, считая счастливцем другого!

110 Если чужая коза нагуляет полней себе вымя,

То уж и тут человек от зависти сохнет и чахнет».

Все он глядит не на тех, кто бедней, а на тех, кто богаче,

Хочет сравняться с одним, с другим, а с третьим не может!

Так, когда на бегах колесницы летят из ограды,

Только вперед возницы глядят, за передними рвутся.

А до отставших, до тех, кто в хвосте, им нет уже дела.

Вот оттого-то мы редко найдем, кто сказал бы, что прожил

Счастливо жизнь, и, окончив свой путь, выходил бы из жизни.

Точно как гость благодарный, насытясь, выходит из пира.

120 Но уж довольно: пора замолчать, чтоб ты не подумал,

Будто таблички украл у подслепого я, у Криспина!

122

Флейтщицы, нищие, мимы, шуты, лекаря площадные,

Весь подобный им люд огорчен и в великом смущенье;

Умер Тигеллий-певец: он для них был и щедр и приветлив!

Так; а иной, опасаясь прослыть расточителем, даже

Бедному другу не хочет подать и ничтожную помощь,

Чтобы укрылся от холода он, утолил бы свой голод!

Спросишь: зачем он добро, нажитое отцом или дедом,

Все без остатка спускает в свою ненасытную глотку

И на заемные деньги скупает к столу разносолы?..

10 Скажет: не хочет он слыть мелочным и расчетливым скрягой!

Что ж, ответ как ответ; да не всякий с таким согласится.

Вот Фуфидий скорей прослыть испугается мотом:

Он, у кого за душой и поместий и денег немало,

Пять процентов на месяц берет с должников, и чем больше

Кто нуждою стеснен, тех более он притесняет!

Больше всего он ловит людей молодых, у которых

Строги отцы, и надевших недавно вирильную тогу.

Как не воскликнуть, услышавши это: «Великий Юпитер!»

Скажут: «Конечно, зато по доходам его и расходы!»

20 Нет! Не поверишь никак! Он сам себе недруг! Не меньше,

Чем у Теренция сына изгнавший отец был страдальцем,

Так же и он — сам терзает себя, не давая покоя.

Спросишь, к чему эту речь я веду? К тому, что безумный,

Бросив один недостаток, всегда попадает в противный!

Так у Мальтина, вися, по земле волочится туника;

Ну, а другой до пупа поднимает ее, щеголяя.

Пахнет духами Руфилл — и козлом воняет Гаргоний.

Нет середины! Одни на тех лишь зарятся женщин,

Столы которых обшиты оборкой, до пят доходящей;

30 А для других хороши лишь девки в вонючих каморках.

Встретив знакомого раз от девок идущего: «Славно!» —

Мудрый воскликнул Катон, изрекая великое слово:

«В самом деле: когда от похоти вздуются жилы,

Юношам лучше всего спускаться сюда и не трогать

Женщин замужних». — «Ну нет, такой я хвалы не хотел бы!» —

Молвит под белой лишь столой ценящий красу Купиэнний.

Вот и послушайте вы, коль успеха в делах не хотите

Бабникам, — сколько страдать приходится им повсеместно,

Как наслаждение им отравляют заботы и беды,

40 Как достается оно ценою опасностей тяжких.

С крыши тот сбросился вниз головою, другого кнутами

Насмерть засекли; а тот, убегая, разбойников шайке

В руки попал; а другой поплатился деньгами за похоть;

Третий мочою облит; был раз и такой даже случай,

Что, волокиту схватив, совершенно его оскопили

Острым ножом. «Поделом!» — говорили все, Гальба же спорил.

В низшем сословии этот товар куда безопасней!

Вольноотпущенниц я разумею, которых Саллюстий

Любит безумно, как истый блудник. Но было бы лучше,

50 Если бы он понимал, как жить с умом и по средствам,

Если бы он, подарки даря, знал должную меру,

Добрым и щедрым бы слыл, однако себе не в убыток

И не на срам. Но, увы! Одной лишь он тешится мыслью,

Любит и хвалит одно: «Ни одной не касаюсь матроны».

Так же недавно Марсей, любовник Оригины славной,

Отчую землю и дом танцовщице отдал в подарок,

Хвастая: «Я ведь зато ничьей не коснулся супруги».

Пусть, однако, он жил и с плясуньей, и с уличной девкой —

Чем не убыток для средств, а пуще — для чести? Неужто

60 Надо отдельных особ избегать, не заботясь избегнуть

Зла, приносящего вред? Утратить ли доброе имя

Иль состоянье отца промотать — одинаково дурно.

Ну, так не все ли равно: с матроной грешить иль с блудницей?

Виллий решил приблудиться в зятья диктатору Сулле, —

Но за тщеславье свое поплатился он полною мерой;

Был кулаками избит, был ранен жестоким железом,

Вытолкан был за порог, — а Фавста спала с Лонгареном.

Если бы, эту печаль его видя, к нему обратился

Дух его с речью такой: «Чего тебе? Разве когда ты

70 Пылом объят, то тебе непременно любовницу надо,

В столу одетую, дать от великого консула родом?»

Что он сказал бы? «Ну, да: девчонку из знатного дома!»

Лучше стократ нас учит природа, вот с этим воюя,

Средств изобильем сильна, если только ты хочешь разумно

Жизнь устроить, различая, чего домогаться ты должен

Или чего избегать: ведь разница есть — пострадаешь

Ты по своей ли вине иль случайно. Поэтому, чтобы

После не каяться, брось за матронами гнаться: ведь так лишь

Горе скорее испить, чем сорвать удовольствие можно.

80 Право, у женщины той, что блестит в жемчугах и смарагдах

(Как ни любуйся, Керинф!), не бывают ведь бедра нежнее,

Ноги стройней; напротив, порой у блудниц они лучше!

Кроме того, свой товар выставляют блудницы честнее,

Кажут себя без прикрас, открыто: совсем не кичатся

Тем, что красиво у них, и плохого они не скрывают.

Есть у богатых обычай коней покупать лишь прикрытых,

Чтобы осанистый круп не мешал увидеть, какие

Жидкие ноги под ним, и не дался в обман покупатель:

Зад, мол, хорош, голова невеликая, шея крутая.

90 Правы, они — так и ты не будь, на красивое глядя,

Зорче Линкея; равно не слепее известной Гипсеи

Ты на уродства взирай: «О ручки, о ножки!..» Но с задом

Тощим, носастая, с тальей короткой, с большою ступнею…

Кроме лица, ничего у матроны никак не увидишь:

Ежели это не Катия — все у нее под одеждой!

Если к запретному ты, к окруженному валом стремишься

(Это тебя ведь ярит), повстречаешь препятствий немало:

Стража, носильщики вкруг, задувальщик огня, приживалки;

Спущена стола до пят, и накинута мантия сверху —

100 Много всего мешает тебе добраться до сути!

Здесь же — все на виду: можешь видеть сквозь косские ткани

Словно нагую; не тоще ль бедро, не кривые ли ноги;

Глазом измеришь весь стан. Или ты предпочтешь, чтоб засады

Строили против тебя и плату вперед вырывали —

Раньше, чем видел товар ты? Охотник бегущего зайца

С песнею гонит в снегу, а лежачего трогать не хочет.

«Вот такова и любовь, — он поет, — она пробегает

Мимо того, что лежит под рукой, а бегущее ловит».

Этого песенкой ты надеешься, что ли, из сердца

110 Страсти волненья, печаль и заботы тяжелые вырвать?

Иль не полезней узнать, какие пределы природа

Всяческим ставит страстям? В чем легко, в чем, страдая, лишенья

Терпит она? Отличать от того, что существенно, призрак?

Разве, коль жажда тебе жжет глотку, ты лишь к золотому

Тянешься кубку? Голодный, всего, кроме ромба, павлина,

Будешь гнушаться? Когда же ты весь разгорелся и если

Есть под рукою рабыня иль отрок, на коих тотчас же

Можешь напасть, ужель предпочтешь ты от похоти лопнуть?

Я не таков: я люблю, что недорого лишь и доступно.

120 Ту, что «поздней» говорит, «маловато», «коль муж уберется», —

К евнухам шлет Филодем, для себя же он лучше желает

Ту, что по зову идет за малую плату, не медля,

Лишь бы цветуща, стройна, изящна была, не стараясь

Выше казаться, белей, чем природа ее одарила.

Если прижмется ко мне и крепко обнимет руками, —

Будет она для меня всех Илий милей и Эгерий.

Буду ласкать, не боясь, что муж из деревни вернется,

Что затрещит под ударами дверь, залают собаки,

Криком наполнится дом, любовница вскочит с постели

130 И завизжит рабыня-пособница: «Горе мне, бедной!» —

За ноги эта страшась, за приданое — та, за себя — я.

Без подпояски бежать и босыми ногами придется,

Чтоб не платиться спиной, деньгами, а то и бесчестьем.

Горе — попасть в такую беду: согласится и Фабий.

123

Общий порок у певцов, что в приятельской доброй беседе,

Сколько ни просят их петь, ни за что не поют; а не просят —

Пению нет и конца! Таков был сардинец Тигеллий.

Цезарь, который бы мог и принудить, если бы даже

Стал и просить, заклиная и дружбой отца и своею, —

Все нипочем бы! А сам распоется — с яиц и до яблок

Только и слышишь: «О Вакх!» — то высоким напевом, то низким,

Басом густым, подобным четвертой струне тетрахорда.

Не был он ровен ни в чем. Иногда он так скоро, бывало,

10 Ходит, как будто бежит от врага; иногда выступает

Важно, как будто несет священную утварь Юноны.

То вдруг двести рабов у него; то не больше десятка.

То о царях говорит и тетрархах высокие речи;

То вдруг скажет: «Довольно с меня, был бы стол, хоть треногий,

Соли простая солонка, от холода грубая тога!»

Дай ты ему миллион, как будто довольному малым, —

И в пять дней в кошельке ничего! Ночь гуляет до утра;

Целый день прохрапит! Не согласен ни в чем сам с собою!

Может быть, кто мне заметит: «А сам ты? Ужель без пороков?»

20 Нет! Есть они и во мне, но другие и, может быть, меньше.

Новия Мений бранил за глаза и вышучивал дерзко;

Кто-то сказал: «А сам ты каков? Уж нам-то известно,

Что ты за птица!» А Мений в ответ: «О! Себе я прощаю!»

Это пристрастье к себе самому и постыдно и глупо.

Ежели сам на свои недостатки глядишь ты сквозь пальцы,

То почему же в друзьях ты их любишь высматривать зорко,

Словно орел или змей эпидаврский? А что, коль на это

Сами друзья на тебя такими же взглянут глазами?

Вот человек: он строптив, не по нашему тонкому вкусу,

30 Можно смеяться над ним за его деревенскую стрижку,

За неумелые складки одежд, за башмак не по мерке;

Честен и добр он зато, и лучше нет человека,

И неизменный он друг, и под этой наружностью грубой

Гений высокий сокрыт и прекрасные качества духа!

А испытай-ка себя: не посеяла ль матерь-природа

Или дурная привычка в тебе недостатка какого?

В брошенном поле бурьян вырастает, что выжечь придется!

Страстью любви ослепленный не видит ничуть недостатков

В милой подруге; ему и ее безобразие даже

40 Нравится: так любовался Бальбин и наростом у Агны!

Если бы в дружбе мы так заблуждались, сама добродетель,

Верно, почтила б тогда заблужденье подобное наше.

В друге должны мы сносить терпеливо все недостатки,

Так же как в сыне отец снисходительно многое терпит.

Если сын кос, говорит: «У него разбегаются глазки!»

Если он мал, как уродец Сизиф, называет цыпленком.

Ежели сын кривоног, о нем говорят: «Косолапит»,

Ежели пятки толсты: «Смотри, как шагает он важно».

Так ты суди и о друге, и, ежели скупо живет он, —

50 Ты говори, что твой друг бережлив; коли хвастает глупо —

Ты утверждай, что друзьям он понравиться шутками хочет;

О грубияне развязном скажи: «Он прям и отважен»;

О сумасшедшем: «Он пылок не в меру». От этого дружба

Крепче бывает меж нас, и согласье людей съединяет!

Мы же, напротив, готовы чернить добродетель; наводим

Грязь на чистейший сосуд; того, кто скромен и честен,

Мы называем тотчас чудаком, отставшим от века;

Тот, кто не любит спешить, для нас — ленивый тупица;

Ну, а ежели кто любой западни избегает,

60 Если, живя меж людей и завистных, и злобных, и хитрых,

Злому не выдаст себя безоружной своей стороною,

Мы говорим: он лукав, а не скажем, что он осторожен.

Если кто прост в обращенье, — как я, Меценат, пред тобою

Часто бывал, — чуть приходом своим иль своим разговором

В чтенье он нас развлечет, в размышлении нам помешает, —

Тотчас готовы его обозвать назойливым дурнем.

Как легкомысленны мы в неправых таких приговорах!

Кто без пороков родится? Тот лучше других, в ком их меньше.

Но снисходительный друг, как и должно, — мои недостатки

70 С добрыми свойствами, верно, сравнит, и склонится лишь к добрым.

Если их больше и если он сам дорожит моей дружбой —

Ибо тогда ведь и я на тех же весах его взвешу.

Если ты хочешь, чтоб друг у тебя не заметил нарыва,

Не замечай у него и прыщика. Кто снисхожденья

Хочет к себе самому, тот умей снисходить и к другому!

В самом деле: уж ежели гнев и пороки иные

Мы, глупцы, не умеем из душ истребить совершенно,

Что же рассудок с своими и мерой и весом? Зачем же

Он не положит за все соразмерного злу наказанья?..

80 Если б кто распял раба, со стола относившего блюда,

Лишь за проступок пустой, что кусок обглоданной рыбы

Или простывшей подливки он, бедный, дорогой отведал, —

Ты бы сказал, что безумнее он Лабеона. А сам ты

Сколько безумнее, сколько виновнее! Друг пред тобою

В самой безделке пустой провинился, — а ты не прощаешь,

Словно злопамятным хочешь прослыть; а ты, ненавидя,

Все убегаешь его, как должник убегает Рузона,

К дню платежа не успевший собрать ни процентов, ни суммы

И обреченный, как пленник, внимать его нудным рассказам!

90 Друг мой столовое ложе мое замарал; или чашу

Древней работы свалил со стола; или с блюда цыпленка

Взял, хоть он был предо мной; так неужто за это на друга

Я осержусь? Да что ж я бы сделал, когда б обокрал он,

Тайну бы выдал мою или мне не сдержал обещанья?..

Те, для кого все проступки равны, все равно не сумеют

В жизни так рассуждать: против них и рассудок и опыт,

Против них, наконец, и мать справедливости — польза!

В те времена, когда из земли поползло все живое,

Между собою за все дрались бессловесные твари —

100 То за нору, то за горсть желудей кулаками, ногтями,

Палками бились, а там и мечами (нужда научила!),

Вплоть до того, как они для вещей имена подыскали.

Тут уклонились они от войны; города укрепили;

Против воров, любодеев, разбойников дали законы:

Ибо и прежде Елены велись из-за похоти бабьей

Стыдные войны не раз; но все, кто в скотском порыве

Рвался страсть утолить, от сильной руки погибали

Смертью бесславной — как бык погибает, убитый сильнейшим

Против таких-то бесчинств и придумали люди законы —

110 В том убедиться легко, листая всю летопись мира;

Ибо ведь чувством нельзя отличить неправду от правды,

Как отличаем приятное мы от того, что противно;

Да и рассудком нельзя доказать, что и тот, кто капусту

На огороде чужом поломал, и тот, кто похитил

Утварь из храма богов, одинаково оба виновны!

Нужно, чтоб мера была, чтоб была по проступку и кара,

Чтоб не свирепствовал бич, где и легкой хватило бы розги.

Впрочем, чтоб тросточкой ты наказал заслужившего больше,

Этого я не боюсь! Ты всегда говоришь, что различья

120 Нет меж большой и меж малой виной, меж разбоем и кражей;

Будто ты все бы одной косою скосил без разбора,

Если б тебя избрали царем. Но разве не царь ты?

Ты ведь твердишь, что мудрец — уж тем самым богач, и сапожник,

И красавец, и царь: так чего желать, все имея?..

«Нет, ты не понял меня, — говоришь ты, — Хрисипп, наш наставник,

Так говорит, что мудрец хоть не шьет ни сапог, ни сандалий,

Но сапожник и он». — Почему? — «Потому что и молча

Гермоген — все отличный певец, а Алфен — все сапожник

Ловкий, как был, хоть и бросил снаряд свой и лавочку запер!

130 Так и мудрец. Он искусен во всем; он всем обладает,

Следственно, он над всеми и царь». Хорошо! Отчего же

Ты не властен мальчишек прогнать, как они всей толпою

Бороду рвут у тебя и как ты надрываешься с крику?..

Ты и мудрец, ты и царь, а без палки смирить их не можешь!

Кончим! Пока за квадрант ты, царь, отправляешься в баню

С свитой покуда незнатной, с одним полоумным Криспином,

Я остаюся с друзьями, которые — в чем по незнанью

Я погрешу — мне охотно простят; я тоже охотно

Их недостатки сношу. И хоть я гражданин неизвестный,

140 Но убежден, что счастливей царя проживу я на свете!

124

Аристофан и Кратин, Евполид и другие поэты,

Мужи, которые древней комедии славою были,

Всякого, кто заслужил посмеянья в стихах комедийных,

Вор ли, убийца ль, супружних ли прав оскорбитель бесчестный, —

Смело, свободно всегда на позор выставляли народу.

В этом последовал им и Луцилий, во всем им подобный,

Кроме того, что в стихе изменил он и стопы и ритмы.

Весел, тонок, остер, лишь в составе стиха был он жесток:

Вот в чем его был порок. Он считал за великое дело

10 Двести стихов произнесть, на одной ноге простоявши.

Мутным потоком он тек, немало в нем было излишеств,

Лени, пустой болтовни; не любил он трудиться над слогом.

Много ль писал — умолчу! А то уж я вижу Криспина;

Он подзывает мизинцем меня: «Возьми-ка таблички,

Ежели хочешь; назначим свидетелей, время и место,

Да и посмотрим, кто больше напишет!» — О нет! Превосходно

Сделали боги, что дали мне ум и скудный и робкий!

Редко и мало ведь я говорю; но тебе не мешаю,

Если угодно тебе, подражать раздувальному меху?

20 И напрягаться, пока от огня размягчится железо.

Пусть блаженствует Фанний, свой лик и свои сочиненья

Выставив всем напоказ; но мои-то стихи неизвестны,

Их не читает никто; а публично читать я боюся,

Ибо немало на свете людей, порицанья достойных

Все они — против сатир! Возьми из толпы наудачу —

Этого скупость томит, того честолюбие мучит,

Этому нравятся женщины; этому мальчики милы;

Этого блеск серебра восхищает, а Альбия — бронза,

Этот меняет товары от стран восходящего солнца

30 Вплоть до земель, где оно закатными греет лучами:

Множа богатства, убытков страшась, он мчится сквозь бури

Мчится, как пыльный столб, закруженный ударами вихря.

Люди такие боятся стихов, ненавидят поэта:

«Сено, — кричат, — на рогах у него! Берегись! Он пощады

Даже и другу не даст, коли вздумает сыпать насмешки!

Только б ему написать, а уж там все мальчишки, старухи,

Что из пекарни да с пруда идут, затвердят его сплетни!»

Пусть! Но примите, прошу, два слова в мое оправданье!

Прежде всего: я совсем не из тех, кто заслуженно носит

40 Имя поэта: ведь стих заключить в известную меру —

Этого мало! Ты сам согласишься, что кто, нам подобно,

Пишет, как говорят, тот не может быть признан поэтом.

Этого имени честь прилична лишь гению, духу

Божеской силы, устам, великое миру гласящим.

Вот отчего и комедия многих вводила в сомненье,

И задавали вопрос, уж точно ль поэзия это?

Ибо ни силы в ней духа, ни речи высокой: отлична

Только известною мерой стиха от речей разговорных.

«Так! Но и в ней — не гремит ли отец, пламенеющий гневом,

50 Ежели сын, без ума от развратницы, брак отвергает

И от невесты с приданым бежит и при факелах, пьяный,

Засветло бродит туда и сюда?» — Но разве Помпоний,

Если бы жив был отец, не те же слыхал бы угрозы?

Стало быть, мало в размер уложить обыденные речи,

Если, размера лишась, они подошли бы любому

Гневному старцу не только на сцене, но даже и в жизни!

Если в писаньях моих и Луцилия ритм уничтожить,

И переставить слова, поменяв последнее с первым

(То ли дело — стихи: «Когда железные грани

60 И затворы войны сокрушились жестоким раздором…»!), —

В нас ведь никто не найдет и разбросанных членов поэта!

Но подождем разбирать, справедливо ль считать за поэмы

То, что пишу я теперь. Вот вопрос: справедливо ль считаешь

Ты, что опасны они для людей? Пусть Сульций и Каприй,

Оба охриплые, в жарком и сильном усердии оба,

Ходят с доносом в руках, негодяев к великому страху;

Но — кто честно живет, тому не страшны их наветы.

Ежели ты и похож на разбойника — Целия, Бирра,

Я-то не Каприй, не Сульций: чего же меня ты боишься?

70 В книжных лавках нет вовсе моих сочинений, не видно

И объявлений о них, прибитых к столбам; и над ними

Не потеет ни черни рука, ни рука Гермогена!

Я их читаю только друзьям; но и то с принужденьем,

Но и то не везде, не при всех. А многие любят

Свитки свои оглашать и на форуме людном, и в бане,

Ибо под сводом купальни звончей раздается их голос.

Суетным людям приятно оно; а прилично ли время,

Нужды им нет, безрассудным. — «Но ты, — говорят мне, — ты любишь

Всех оскорблять! От природы ты склонен к злоречью!» — Откуда

80 Это ты взял? Кто из живших со мной в том меня опорочит?

«Тот, кто на друга возводит поклеп; кто слышит о друге

Злые слова и не хочет промолвить ни слова в защиту;

Тот, кто для славы забавника выдумать рад небылицу

Или для смеха готов расславить приятеля тайну:

«Римлянин! Вот кто опасен, кто черен! Его берегися!»

Часто мы видим — три ложа столовых; на каждом четыре

Гостя; один, без разбора, на всех насмешками брызжет,

Кроме того, чья вода; а как выпьет, как только откроет

Либер сокрытое в сердце, тогда и тому достается.

90 Этот, однако же, кажется всем и любезным, и кротким,

И откровенным; а я лишь за то, что сказал, как противно

«Пахнет духами Руфилл — и козлом воняет Гаргоний»,

Я за это слыву у тебя и коварным и едким!

Если о краже Петиллия Капитолина кто скажет

Вскользь при тебе, то, по-твоему, как ты его защищаешь?

«С детства он был мне товарищ; а после мы были друзьями;

Много ему я обязан за разные дружбы услуги;

Право я рад, что он в Риме и цел-невредим; и, однако ж…

Как он умел ускользнуть от суда, признаюсь, удивляюсь!»

100 Вот где злословия черного яд; вот где ржавчины едкость!

Этот порок никогда не войдет в мои сочиненья,

В сердце ж — тем боле. Поскольку могу обещать — обещаю!

Если же вольно что сказано мною; и ежели слишком

Смело, может быть, я пошутил — не сердись и одобри,

Это уроки отца: приучал он меня с малолетства

Склонностей злых убегать, замечая примеры пороков.

Если советовал мне он умеренно жить, бережливо,

Жить, довольствуясь тем, что он сам для меня уготовил,

Он говорил: «Посмотри, как худо Альбия сыну,

110 Или как бедствует Бай! Вот пример, чтоб отцом нажитое

Детям беречь!» Отвращая меня от уличных девок,

Он мне твердил: «Ты не будь на Сцетана похож!» Убеждая

Жен не касаться чужих: «Хороша ли Требония слава? —

Мне намекал он. — Ты помнишь: застали его и поймали!

В чем причина того, что одно хорошо, а другое

Плохо, — тебе объяснят мудрецы. Для меня же довольно,

Если смогу я тебе передать обычаи дедов

И без пятна сохранить твое доброе имя, покуда

Нужен наставник тебе. А когда поокрепнут с годами

120 Тело твое и душа, тогда уж и плавай без пробки!»

Так он ребенком меня поучал; и если что делать

Он мне приказывал: «Вот образец, — говорил, — подражай же!»

И называл отборных мужей из судейского чина.

Если же что запрещал: «Ни пользы ведь в этом, ни чести!

Ты не уверен? А ты припомни такого-то славу!»

Как погребенье соседа пугает больного прожору,

Как страх смерти его принуждает беречься, так точно

Юную душу от зла удаляет бесславье другого.

Так был я сохранен от губительных людям пороков.

130 Меньшие есть и во мне; но, надеюсь, вы мне их простите!

Может быть, годы меня от тех недостатков излечат,

Может быть, искренний друг, а может быть, здравый рассудок,

Ибо, ложусь ли в постель иль гуляю под портиком, всюду

Я размышляю всегда о себе. «Вот это бы лучше, —

Думаю я, — вот так поступая, я жил бы приятней,

Да и приятнее был бы друзьям. Вот такой-то нечестно

Так поступил; неужель, неразумный, я сделаю то же?»

Так иногда сам с собой рассуждаю я молча; когда же

Время свободное есть, я все это — тотчас на бумагу!

140 Это — тоже один из моих недостатков; но если

Ты мне его не простишь, то нагрянет толпа стихотворцев,

Вступятся все за меня; а нас ведь, право, немало!

Как иудеи, тебя мы затащим в нашу ватагу!

125

После того, как оставил я стены великого Рима

С ритором Гелиодором, ученейшим мужем из греков,

В бедной гостинице вскоре Ариция нас приютила;

Дальше был — Аппиев форум, весь корабельщиков полный,

Да и плутов корчмарей. Мы в два перехода покрыли

Этот путь, но кто не ленив, те и в день проезжают.

Мы не спешили; без спешки на этой дороге приятней.

Здесь, от несвежей и мутной воды повздорив с желудком,

Я поджидал с беспокойством, чтоб спутники кончили ужин.

10 Ночь между тем расстилала уж тень, рассыпала уж звезды.

Слуги с гребцами, гребцы со слугами стали браниться:

«Эй! причаливай здесь! У тебя человек уже триста!

Хватит!» Пока разочлись, пока мула впрягали в постромки,

Час уже целый прошел. Комары и лягушки в болоте

Спать не давали. Да лодочник пьяный с погонщиком нашим

Взапуски петь принялись про своих далеких подружек.

Вскоре один захрапел; а другой зацепил за высокий

Камень свою бечеву и мула пустил попастися,

Сам же на спину лег и спокойно всхрапнул, растянувшись.

20 Уж начинало светать, когда мы хватились, что лодка

С места нейдет. Тут, выскочив, кто-то как бешеный начал

Бить по башкам, по бокам то скота, то хозяина палкой.

Еле доплыли в четвертом часу. Здесь лицо мы и руки

Чистой, Ферония, влагой твоею омыв и поевши,

Вновь протащились три мили и въехали в Анксур, который

Издали виден, красиво на белых утесах построен.

Здесь мы были должны поджидать Мецената с Кокцеем:

Оба отправлены были они с поручением важным;

Оба привыкли друзей примирять, соглашая их пользы.

30 Вот пока мазал больные глаза я коллирием черным,

Прибыл меж тем Меценат; с ним Кокцей с Капитоном Фонтеем

Мужем, лощеным под ноготь; он был Антонию другом,

Как никто не бывал. Мы охотно оставили Фунды,

Где нас, как претор, встречал Авфидий Косой. Посмеялись

Вдоволь мы все и над тогой его с широкой каймою,

И над курильницей, пуще всего, сумасшедшего скриба!

После, усталые, в городе мы отдохнули Мамурров;

Здесь нам Мурена свой дом предложил, Капитон — угощенье.

Самый приятнейший день был за этим для нас в Синуэссе,

40 Ибо тут съехались с нами Вергилий, и Плотий, и Варий

Чистые души, которым подобных земля не носила

И к которым сильнее меня никто не привязан!

Что за объятия были у нас и что за восторги!

Нет! Пока я в уме, ничего не сравняю я с другом!

Близ Кампанийского моста потом приютила нас вилла,

Поставщики же нам соль и дрова прислали, как должно.

В Капуе ношу свою сложили поранее мулы,

Начал играть Меценат, а я и Вергилий заснули:

Мяч — не для нас, не для слабых очей, не для слабых желудков.

50 А миновавши харчевни кавдийские, несколько выше

Мы поднялись, и нас принял Кокцей в прекраснейшей вилле.

Муза! Поведай теперь о том, как в битву вступили

Мессий Кикирр и Сармент; и скажи нам о роде обоих!

Мессий свой род знаменитый от осков ведет; а Сармента

До сих пор хозяйка жива; вот они подвизались!

Начал Сармент: «Ты похож, мне сдается, на единорога!»

Мы засмеялись. А Мессий в ответ: «Соглашаюсь!» — и тут же

Стал головою трясти. Тот крикнул: «О, если бы рог твой

Вырезан не был, чего б ты не сделал, когда и увечный

60 Так ты бодлив!» И подлинно, лоб у него волосатый

С левой лица стороны ужасный рубец безобразит.

Вдоволь Сармент потрунив над кампанской болезнью Кикирра,

Начал его приглашать сплясать перед нами Циклопа —

Роль, для которой ему не нужны ни котурны, ни маска.

Шуткой на шутку Кикирр отвечал; он спросил, посвятил ли

В храм свои цепи Сармент, потому что хотя он и служит

Скрибом, но право над ним госпожи не уменьшилось этим!

Дальше, зачем он сбежал, когда он так мал и тщедушен,

Что ведь довольно и фунта муки для его пропитанья!

70 Так мы продлили свой ужин и весело кончили вечер.

Прямо оттуда поехали мы в Беневент, где хозяин,

Жаря нам чахлых дроздов, чуть и сам не сгорел от усердья,

Ибо бегучий огонь разлился по старенькой кухне

И порывался уже лизать потолок языками.

Все мы, голодные гости и слуги все наши, в испуге

Бросились блюда снимать и тушить принялися. Отсюда

Видны уж горы Апулии, мне столь знакомые горы!

Сушит горячий их ветер. Никак бы на них мы не влезли,

Если бы отдых не взяли на ближней к Тривику вилле;

80 Но и то не без слез от дыма камина, в котором

Сучья сырые с зелеными листьями вместе горели.

Здесь я обманщицу-девушку ждал, глупец, до полночи;

Сон наконец сморил и меня, распаленного страстью.

Навзничь я лег и заснул; но зуд сладострастных видений

Мне запятнал в эту ночь и постельную простынь, и брюхо.

Двадцать четыре потом мы проехали мили — в повозке,

Чтобы прибыть в городок, которого даже и имя

В стих невозможно вместить; но узнают его по приметам:

Здесь и за воду с нас деньги берут; но хлеб превосходен,

90 Так что заботливый путник в запас нагружает им плечи:

Ибо в Канузии хлеб — как камень, а речка безводна,

Даром что был городок самим Диомедом основан.

Здесь мы расстались в слезах с опечаленным Барием нашим.

Вот мы приехали в Рубы, устав от пути чрезвычайно, —

Длинной дорога была и сильно размыта дождями.

День был наутро получше, зато дорога похуже

К рыбному Барию шла. А потом нас потешила вдоволь

Гнатия (город сей был раздраженными нимфами создан).

Здесь нас хотели уверить, что тут на священном пороге

100 Ладан горит без огня! Одному иудею Апелле

Впору поверить тому, а не мне: я уверен, что нету

Дела богам до людей, и если порою природа

Чудное что производит, — не с неба они посылают!

Так в Брундизий окончился путь, и конец описанью.

126

Нет, Меценат, хоть никто из этрусков, лидийских потомков

Знатностью рода с тобой потягаться вовеки не сможет,

Ибо предки твои, по отцу и по матери, были

Многие в древнее время вожди легионов великих, —

Нет! Ты орлиный свой нос задирать перед теми не любишь,

Кто неизвестен, как я, сын раба, получившего волю!

Ты говоришь, что тебе все равно, от кого кто родился,

Лишь бы родился свободным; ты знаешь, ты истинно знаешь,

Что из ничтожества стал царь Туллий владыкою Рима,

10 Да и до Туллия много мужей безвестного рода

Жили, храня добродетель, и были без знатности чтимы;

Знаешь и то, что Левин, потомок Валерия, коим

Гордый Тарквиний был свергнут с царского трона и изгнан,

Даже римским народом ценился не более асса,

Глупым народом, который, ты знаешь, всегда недостойным

Почести рад расточать, без различия рабствуя славе

И без разбора дивясь и титлам и образам предков.

Ну, а ведь мы далеки и от этих его предрассудков.

Пусть, однако, народ отдает предпочтенье Левину,

20 А не безродному Децию; пусть исключает из списков

Цензор Аппий меня за то, что рабом был отец мой

(И поделом: почему не сидится мне в собственной коже?), —

Все-таки слава влечет сияньем своей колесницы

Низкого рода людей, как и знатных. Что прибыли, Тиллий,

Что, сняв пурпур, опять ты надел и стал снова трибуном?

Только что нажил завистников ты, каких и не знал бы,

Если б остался простым гражданином, — затем, что как скоро

Ты облачишься в сапожки да в тогу с широкой каймою,

Тотчас вопросы? «Кто он? От какого отца он родился?»

30 Словно как Барр, тот, который престранной болезнию болен,

Именно, страстью красавцем прослыть, — куда ни пошел бы,

Как-то всегда он девицам умеет внушить подозренье,

Точно ли в нем хороши и лицо, и бедра, и ноги,

Зубы и волосы; так между нами и тот, кто охрану

Гражданам, Риму, державе, Италии, храмам священным

Наших богов обещал, — возбуждает заботу проведать,

Кто был отец у него и кто мать, не из низкого ль рода?..

«Как ты смеешь, сын Сира-раба, Дионисия, Дамы,

Граждан с Тарпейской скалы низвергать или Кадму для казни

40 Их предавать?» — «Но ведь Новий, товарищ мой, степенью целой

Ниже меня!» — «Это как же?» — «Что был мой отец, он такой же!»

Что же, иль думаешь ты, что сам ты Мессала иль Павел?

Этот ведь Новий зато заглушить своим голосом может

Двести телег да хоть три погребенья: вот он и в почете.

Но обращусь на себя! Сын раба, получившего волю,

Всем я противен как сын раба, получившего волю:

Нынче — за то, что тебе, Меценат, я приятен и близок;

Прежде — за то, что трибуном я был во главе легиона.

В этом есть разница! Можно завидовать праву начальства,

50 Но недоступна для зависти дружба твоя, потому что

Только достойных берешь ты в друзья, чуждаясь искательств.

Я не скажу, чтоб случайному счастию был я обязан

Тем, что мне выпала честь себя называть твоим другом.

Нет! Не случайность меня указала тебе, а Вергилий,

Муж превосходный, и Варий тебе обо мне рассказали.

В первый раз, как вошел я к тебе, я сказал два-три слова:

Робость безмолвная мне говорить пред тобою мешала.

Я не пустился в рассказ о себе, что высокого рода,

Что объезжаю свои поля на коне сатурейском;

60 Просто сказал я, кто я. Ты ответил мне тоже два слова,

Я и ушел. Ты меня через девять уж месяцев вспомнил;

Снова призвал и дружбой своей удостоил. Горжуся

Дружбою мужа, который достойных людей отличает

И не на знатность глядит, а на жизнь и на чистое сердце.

Если же я по природе моей от тяжелых пороков

Чист и дурного во мне лишь немного, подобно родимым

Пятнам на теле здоровом; и если ушел от упрека

В скупости, в подлости или же в низком, постыдном разврате

Если я чист и невинен душой и друзьям драгоценен

70 (Вот как себя я хвалю!), — я отцу моему тем обязан.

Беден он был и владел не большим и не прибыльным полем,

К Флавию в школу, однако, меня не хотел посылать он,

В школу, куда сыновья благородные центурионов,

К левой подвесив руке пеналы и счетные доски,

Шли, и в платежные дни восемью медяками звенели.

Нет, решился он мальчика в Рим отвезти, чтобы там он

Тем же учился наукам, которым сенатор и всадник

Каждый своих обучают детей. Средь толпы заприметив

Платье мое и рабов провожатых, иной бы подумал,

80 Что расход на меня мне в наследство оставили предки.

Сам мой отец всегда был при мне неподкупнейшим стражем;

Сам, при учителе, тут же сидел. Что скажу я? Во мне он

Спас непорочность души, залог добродетелей наших,

Спас от поступков дурных и от всех подозрений позорных.

Он не боялся упрека, что некогда буду я то же,

Что он и сам был: публичный глашатай иль сборщик; что буду

Малую плату за труд получать. Я и тут не роптал бы;

Ныне ж тем больше ему я хвалу воздаю благодарно.

Нет, покуда я смысл сохраню, сожалеть я не буду,

90 Что у меня такой был отец; не скажу, как другие,

Что-де не я виноват, что от предков рожден несвободных.

Нет! Ни в мыслях моих, ни в словах я не сходствую с ними!

Если б природа нам прежние годы, прожитые нами,

Вновь возвращала и новых родителей мы избирали,

Всякий бы выбрал других, честолюбия гордого в меру,

Я же никак не хотел бы родителей, коих отличье —

Ликторов связки и кресла курульные. Может быть, черни

Я бы казался безумцем; но ты бы признал мой рассудок

В том, что я не взвалил на себя непривычное бремя,

100 Ибо тогда б мне пришлось, неустанно гонясь за наживой,

Льстить одному и другому, возить одного и другого

Вместе с собою в деревню, — не ездить же мне в одиночку! —

Множество слуг и коней содержать на лугах травянистых,

Чтобы в колясках своих разъезжать. А нынче могу я

Даже и в самый Тарент отправляться на муле кургузом,

Коему спину натер чемодан мой, а всадник — лопатки, —

Не упрекнут меня в скупости, я ведь не претор, не Тиллий,

Едущий вскачь по Тибурской дороге, и пятеро следом

Юных рабов — у иного кувшин, у иного урыльник,

110 Но впрямь, мне спокойнее жить, чем тебе, знаменитый сенатор!

Да и спокойней, чем многим другим. Куда пожелаю,

Я отправляюсь один, справляюсь о ценности хлеба,

Да о цене овощей, плутовским пробираюсь я цирком;

Под вечер часто на форум — гадателей слушать; оттуда

Я домой к пирогу, к овощам. Нероскошный мой ужин

Трое рабов подают. На мраморе белом два кубка

С ковшиком винным стоят, простая солонка, и чаша,

И узкогорлый кувшин — простой, кампанийской работы.

Спать я иду, не заботясь о том, что мне надобно завтра

120 Рано вставать и — на площадь, где Марсий кривляется бедный

В знак, что он младшего Новия даже и видеть не может.

Сплю до четвертого часа; потом, погулявши, читаю

Или пишу втихомолку я то, что меня занимает;

После я маслом натрусь — не таким, как запачканный Натта,

Краденным им из ночных фонарей. Уставши от зноя,

Брошу я мяч и с Марсова поля отправлюся в баню.

Ем, но не жадно, чтоб легким весь день сохранить мой желудок.

Дома потом отдохну. Жизнь подобную только проводят

Люди, свободные вовсе от уз честолюбия тяжких.

130 Я утешаюся тем, что приятней живу, чем когда бы

Квестором был мой отец, или дедушка, или же дядя.

127

Всякий цирюльник и всякий подслепый, я думаю, знает,

Как полуримлянин Персий, с проскриптом Рупилием в ссоре

(Прозванным Царь), отплатил за его ядовитость и гнусность.

Персий богач был, имел он большие дела в Клазоменах;

С этим Рупильем Царем вступил он в жестокую тяжбу.

Был он крутой человек, ненавидимый всеми не меньше,

Чем и соперник его; надменен и горд, в оскорбленьях

Он на белых конях обгонял и Сизенну и Барра.

Я возвращаюсь к Рупилию снова. Никак невозможно

10 Было врагов примирить, затем что сутяги имеют

То же право стоять за себя, как и храбрые в битве!

Так и меж Гектором, сыном Приама, и храбрым Ахиллом

Гнев был настолько велик, что лишь смерть развела ратоборцев,

Ибо в обоих бойцах высокое мужество было!

Если ж вражда между слабых идет иль война меж неравных,

Так, как случилось между Диомедом и Главком-ликийцем,

То трусливый назад — и подарки еще предлагает!

Персий с Рупилием в битву вступили пред претором Брутом:

Азией правил богатою он. Сам Биф и сам Бакхий

20 Менее были б равны, чем они, на побоище этом.

Оба воинственным пылом кипят — залюбуешься, глядя!

Персий свой иск изложил и всеми был дружно осмеян.

Претора Брута сперва расхвалил он и спутников Брута:

Солнцем всей Азии Брута назвав, он к звездам благотворным

Свиту его приобщил; одного лишь Рупилия назвал

Псом — созвездием злым, ненавистным для всех земледельцев.

Несся он шумно, как зимний поток нерубленым лесом.

А пренестинец в ответ на его ядовитые речи

Начал браниться, да так, как бранится мужик-виноградарь,

30 Сидя верхом на суку и услышав, как праздный прохожий

Крикнет ему: «Кукушка, кукушка!» — и бросится в бегство.

Вот грек Персий, латинского уксуса вдоволь отведав,

Вдруг закричал: «Умоляю богами, о Брут благородный!

Ты ведь с царями справляться привык: для чего же ты медлишь

Этому шею свернуть? Вот твое настоящее дело!»

128

Некогда был я чурбан, смоковницы пень бесполезный;

Долго думал мужик, скамью ли тесать иль Приапа.

«Сделаю бога!» — сказал. Вот и бог я! С тех пор я пугаю

Птиц и воров. Отгоняю воров я правой рукою

И непристойным колом, покрашенным красною краской.

А тростник на моей голове птиц прожорливых гонит,

Их не пуская садиться в саду молодом на деревья.

Прежде здесь трупы рабов погребались, которые раб же

В бедном гробу привозил за гроши из тесных каморок.

10 Кладбище здесь находилось для всякого нищего люда:

Для Пантолаба-шута и для мота мотов Номентана.

С надписью столб назначал по дороге им тысячу футов,

По полю триста, чтоб кто не вступился в наследие мертвых,

Ну, а теперь Эсквилин заселен; тут воздух здоровый.

Нынче по насыпи можно гулять, где еще столь недавно

Белые кости везде попадались печальному взору.

Но ни воры, ни звери, которые роют тут норы,

Столько забот и хлопот мне не стоят, как эти колдуньи,

Ядом и злым волхвованьем мутящие ум человеков.

20 Я не могу их никак отучить, чтоб они не ходили

Вредные травы и кости сбирать, как только покажет

Лик свой прекрасный луна, по ночным небесам проплывая.

Видел я сам и Канидию в черном подобранном платье, —

Здесь босиком, растрепав волоса, с Саганою старшей

Шли, завывая, они; и от бледности та и другая

Были ужасны на вид. Сначала обе ногтями

Землю копали; потом зубами терзали на части

Черную ярку, чтоб кровь наполнила яму, чтоб тени

Вышли умерших — на страшные их отвечать заклинанья.

30 Был у них образ какой-то из шерсти, другой же из воску.

Первый, побольше, как будто грозил восковому; а этот

Робко стоял перед ним, как раб, ожидающий смерти!

Тут Гекату одна вызывать принялась; Тизифону

Кликать — другая. Вокруг, казалось, ползли и бродили

Змеи и адские псы, а луна, от стыда покрасневши,

Скрылась, чтоб дел их срамных не видать, за высокой гробницей.

Ежели в чем я солгал, пусть дерьмом меня замарают

Вороны; явятся пусть, чтоб меня обмочить и обгадить,

Юлий, как щепка сухой, Педиатия с вором Вораном!

40 Но для чего пересказывать все? Рассказать ли, как тени

Попеременно с Саганой пронзительным голосом выли,

Как зарывали они волчью бороду с зубом ехидны

В черную землю тайком, как сильный огонь восковое

Изображение жег, и как, наконец, содрогнувшись,

Я отомстил двум мегерам за все, что я видел и слышал;

Треснул я, сзади рассевшийся пень, с оглушительным звуком,

Точно как лопнул пузырь. Тут колдуньи как пустятся в город!

То-то вам было б смешно посмотреть, как рассыпались в бегстве

Зубы Канидии тут, как свалился парик у Саганы,

50 Травы и даже запястья волшебные с рук у обеих.

129

Шел я случайно Священной дорогою — в мыслях о чем-то,

Так, по привычке моей, о безделке задумавшись. Некто

Вдруг повстречался со мной, мне по имени только известный.

За руку взял он меня: «Ну, как поживаешь, любезный?»

«Так, ничего, — говорю, — и тебе желаю того же».

Он не отходит. «Не нужно ль чего?» — говорю с нетерпеньем.

Он начинает: — «Ты знаешь меня, человек я ученый…»

«Что ж, — говорю я, — тем лучше!» да сам норовлю: ускользнуть бы!

Стану слуге говорить, — а пот с меня катится градом

10 От головы до подошв. «Ах, был бы я желчным Баганом —

То-то б отбрил молодца!» — про себя я подумал. А спутник

Улицы, город хвалить принялся. Но, не слыша ни слова,

«Верно, ты хочешь, — сказал, — ускользнуть от меня: я уж вижу!

Только тебе не уйти: не пущу и пойду за тобою!

А куда ты идешь?» — «Далеко! Не трудись понапрасну!

Друга хочу навестить: ты даже его и не знаешь:

Нынче больной он лежит за Тибром, под Цезарским садом». —

«Я не ленив и не занят сейчас — прогуляюсь с тобою!»

Точно упрямый осленок, навьюченный лишнею ношей,

20 Голову я опустил; а спутник опять начинает:

«Если я знаю себя, то ты меня сделаешь другом

Большим, чем Виск или Варий. Подумай-ка: кто сочиняет

Столько стихов и так скоро, как я? Кто в пляске так ловок?

В пенье же сам Гермоген, хоть он лопни, со мной не сравнится!»

Чтобы прервать разговор, я спросил: «А мать и родные

Есть у тебя, чтоб успехом твоим от души любоваться?»

«Всех схоронил! Никого!» — «Вот прямо счастливцы! — подумал

Я про себя, — а вот я еще жив! Добивай же! Недаром

Жребий в урне встряхнув, предрекла мне старуха сабинка —

30 «Этот ребенок, — сказала она, — не умрет ни от яда,

Ни от стали врага, ни от боли в боку, ни от кашля,

Ни от подагры: болтун его сгубит, болтун изничтожит —

Пусть же, коль жизнь дорога, он всегда болтунов бережется!»

Вот уж до храма мы Весты дошли, уж близился полдень.

Спутник мой должен бы в суд пойти, а не то за неявкой

Дело бы он проиграл. «Если любишь меня, — он сказал мне, —

То помоги мне: побудь там немножко со мною!» «Куда уж!

Времени нет у меня; да я и законов не знаю!»

«Что же мне делать? — он молвил в раздумье. — Тебя ли оставить

40 Или уж тяжбу мою?» — «Конечно, меня! Что тут думать!»

«Нет, не оставлю!» — сказал и снова пошел он со мною!

С сильным бороться нельзя: я — за ним. «А как поживает

И хорош ли к тебе Меценат? Он ведь друг не со всяким!

Он здравомыслящ, умен и с Фортуною ладить умеет.

Вот кабы ты представил ему одного человека —

Славный бы в доме его у тебя появился помощник!

Разом оттер бы ты всех остальных!» — «Кому это нужно?

Вовсе не так мы живем, как, наверное, ты полагаешь:

Дом Мецената таков, что никто там другим не помехой.

50 Будь кто богаче меня иль ученее — каждому место!»

«Чудно и трудно поверить!» — «Однако же так!» — «Тем сильнее

Ты охоту во мне возбудил к Меценату быть ближе!»

«Стоит тебе захотеть! Меценат лишь сначала неласков;

Ты же с искусством твоим все преграды легко одолеешь

И победишь!» — «Хорошо! покажу я, на что я способен!

Хоть рабов у него подкуплю, а уж я не отстану!

Выгонят нынче — в другой раз приду; где-нибудь перекрестком

Встречу его и пойду провожать. Что же делать! Нам, смертным,

Жизнь ничего не дает без труда: уж такая нам доля!»

60 Так он болтал. Вдруг вижу я друга — Аристия Фуска.

Был он знаком и с моим болтуном. Пошли разговоры:

«Как? Откуда? Куда?» — Стоим; я жму ему руки,

Дергаю, знаки даю, головою киваю, глазами

Так и вращаю, чтоб спас он меня. А лукавец смеется

И не желает понять. Тут вся желчь во мне закипела!

«Ты, Аристий, хотел мне что-то сказать по секрету?»

«Помню, — сказал он, — но лучше найдем поудобнее время:

У иудеев тридцатая ныне суббота и праздник;

Что за дела в подобные дни?» — «Я чужд предрассудков!» —

70 Так говорю я; а он: «Да я-то не чужд, к сожаленью!

Я человек ведь простой, что делать! Уж лучше отложим!»

Черный же день на меня! Он ушел, и остался я снова

Нем под ножом палача. Но, по счастью, истец нам навстречу.

«Где ты, бесчестный?» — вскричал он. Потом ко мне обратился

С просьбой: свидетелем быть. Я скорей протянул уже ухо!

В суд повели молодца, вслед за ними и справа и слева

С криком народ повалил. Так избавлен я был Аполлоном!

130

[Сколько, Луцилий, в тебе недостатков, — готов доказать я,

Даже Катона в свидетели взяв, — ведь Катон, твой поклонник,

Сам принужден у тебя исправлять неудачные строки;

Тонко работает он — понятно, что вкус его лучше,

Чем у иного, в которого смолоду палкой и плеткой

Вбили готовность прийти во всеоружье науки,

Чтобы престиж поддержать писателей древних, на коих

Мы, молодые, глядим свысока. Итак, повторяю]:

Да, я, конечно, сказал, что стихи у Луцилия грубы,

Что без порядка бегут они. Кто же, бессмысленный, будет

В этом его защищать? Однако на той же странице

Я же его и хвалил: за едкую соль его шуток.

Эта заслуга — за ним, но другие признать не могу я —

Если бы так, мне пришлось бы хвалить и Лаберия-мима!

Это неплохо — суметь у читателя рот разулыбить,

Но чтобы слыть настоящим писателем, этого мало.

Краткость нужна, чтобы речь стремилась легко и свободно.

10 Чтобы в словах не путалась мысль и ушей не терзала.

Нужно, чтоб слог был то важен, то кстати шутлив, чтобы слышен

Был бы в нем голос не только оратора или поэта,