Михаил Грабовский
Атомный аврал

В 1939 году немецкие ученые Ган и Штрассман обнаружили непредсказуемое, фантастическое явление: деление ядер урана под действием нейтронов с выделением при этом огромной энергии.

В следующем году французский ученый Жолио-Кюри сообщил в печати, что в процессе деления каждого ядра урана помимо двух «осколков» образуются два или три новых нейтрона. При определенных условиях это обстоятельство могло бы привести, по его мнению, к превращению инициированной извне реакции деления в куске урана в цепной лавинообразный процесс, равнозначный взрыву большой мощности.

В сороковые годы десятки стран оказались втянутыми в чудовищную мировую бойню. У некоторых ученых появилась патриотическая идея укрепить боевую мощь своих стран путем создания урановой бомбы невиданной силы. Интерес к ядерным исследованиям в этом направлении, разумеется, подогревался обычным научным любопытством и неистребимым желанием ученых узнать глубже великую тайну Природы. Эти исследования требовали больших государственных вложений, которые были под силу только нескольким богатым и развитым странам. В 1940 году ученые-ядерщики в Англии, Германии и США начали вести целенаправленную работу по созданию подобной бомбы. СССР оставался в благодушном неведении относительно назревающего мирового атомного бума. Созданная при Академии Наук Урановая комиссия под председательством директора Радиевого Института (РИАНа) Виталия Григорьевича Хлопина допускала возможность использования атомной энергии человеком, но в весьма отдаленном будущем. В Советском Союзе было достаточно квалифицированных физиков, понимающих суть проблемы. Однако первыми в СССР идею создания атомной бомбы выдвинули не физики-ядерщики…

В октябре 1940 года в бюро изобретений Наркомата обороны СССР двумя сотрудниками Харьковского Физико-технического института, В. Масловым и В. Шпинелем, была направлена заявка на изобретение: «Об использовании урана в качестве взрывчатого и отравляющего вещества».

Из текста заявки:

Первое заключение по этой заявке было дано через три месяца и подписано начальником отдела Управления военно-химической защиты Красной Армии.

Второе и последнее официальное заключение по этой заявке было дано через полгода председателем Урановой комиссии СССР.

Из секретного отзыва академика В. Хлопина:

Только через полтора года после испытания американцами атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки, 7 декабря 1946 года, отдел изобретательства Министерства вооруженных сил выдал по заявке Маслова и Шпинеля секретное, «не подлежащее опубликованию авторское свидетельство, зарегистрированное в Бюро изобретений при Госплане Союза ССР за № 6353С».

Текстам заявки и рецензий был присущ налет технической наивности. Ни авторы, ни рецензенты не были хорошо знакомы с физическими проблемами деления урана. Вряд ли они представляли себе масштабность работ, необходимых для получения критической массы ядерного горючего; способность такой бомбы изменить всю мировую политику, коренным образом повлиять на взаимоотношения между развитыми странами, полностью преобразовать взгляд на гарантии прочного мира на планете.

Хлопин не знал, что президент США был уже давно проинформирован ведущими американскими учеными о том, что создание атомной бомбы не фантастика, а реальное дело ближайших трех-четырех лет. Академику Хлопину и в голову не могло придти, что США и Англия, объединив усилия, уже уверенно продвигаются к достижению урановой цели.

Сталин, разумеется, ничего не слышал об этой заявке, да и вряд ли бы как-то прореагировал, если бы услышал. Другая попытка громко заявить о необходимости сосредоточить научные и технические усилия для создания атомной бомбы была предпринята молодым физиком Флёровым уже после вступления Советского Союза в войну. Эта попытка носила агрессивно-патриотический характер вызова всему официальному академическому кругу, очень осторожному и осмотрительному в своих прогнозах относительно практического использования атомной энергии…

Молодой сотрудник Ленинградского физико-технического института Георгий Флёров перед войной увлечено работал по атомной тематике в небольшой лаборатории, которой руководил Игорь Курчатов. В 1940 году Флёров опубликовал со своим коллегой научную статью о спонтанном делении урана. С нетерпением он ждал отклика на неё со стороны зарубежных физиков. Исследования в области атомного ядра поглощали все его время и всю юношескую энергию. Флёров строил планы, мечтал о новых экспериментах. Война смешала все планы… Его направили в Военно-воздушную академию на курсы по техническому обслуживанию пикирующих бомбардировщиков. Но и курсантские будни не могли отвлечь его от мысли, что атомная бомба с использованием урана-235 может быть реализована путем встречного выстрела двух подкритических частей («пушечный вариант»).

В ноябре 1941 года Флёров решил поделиться своими мыслями об атомной бомбе с парторгом факультета, военинженером третьего ранга Брустиным. Парторг поддержал идею создания сверхмощного оружия против немецких захватчиков: «Самое верное — написать вам обоснованное письмо на имя Сталина. Только он сможет решить такую важную, масштабную задачу. Напишите!»

В ноябре Флёров написал два письма: одно Сталину (где-то затерялось) и второе — Сергею Кафтанову, председателю Научно-технического совета при Государственном комитете обороны. Последнее письмо сохранилось.

Никакого ответа от Кафтанова Флёров не получил. 20 декабря Флёров выпросил командировку в Казань, где в эвакуации расположился президиум Академии Наук, и сделал здесь доклад по урановой проблеме. Маститые ученые: Иоффе, Капица, Хлопин, Арцимович и некоторые другие — внимательно выслушали фантазии молодого курсанта. В резолюции заседания было отмечено общее мнение академиков, что «этим пока заниматься не нужно». На следующий день Флёров написал длинное письмо своему бывшему начальнику, Курчатову, который должен был вскоре приехать в Казань. В этом письме он развивает технические перспективы, направления работ, приводит эскизную схему взрыва бомбы.

Но и от Курчатова Флёров не получает ответа. Возвращается в училище. Мысль об атомной бомбе не дает покоя. В марте 1942 года Флёров написал второе письмо Сталину, которое составил в горьких тонах жалобы на бюрократическое равнодушие чиновников к решению важнейшей государственной задачи, с некоторыми элементами политического доноса. Так быстрее прореагируют…

И на этот раз Флёров не получил никакого ответа. Он смолк и покорно вернулся к освоению бомбардировщиков Пе-2. Однако письмо сыграло свою роль…

Как раз в этот месяц участилась передача разведданных из Англии об интенсивных усилиях англичан в деле разделения изотопов урана и конструирования бомбы.

Совещание у Сталина в присутствии Молотова, Берия и Кафтанова закончилось решением о развертывании научных исследований по ядерной тематике. Для этого в г. Москве была создана в апреле 1943 года секретная лаборатория № 2, директором которой был назначен Игорь Васильевич Курчатов. Курчатову удалось развернуть научные исследования по всем основным вопросам атомной проблемы. Главными из них были:

— разделение изотопов урана с целью выделения делящегося изотопа урана-235 (ответственный — Кикоин);

— расчет и проектирование экспериментальной уран-графитовой сборки для получения управляемой цепной реакции деления (ответственный — Курчатов);

— разработка конструкции урановой или плутониевой бомбы и системы подрыва ядерного заряда (ответственный — Харитон).

Нельзя сказать, что успехи, достигнутые в лаборатории № 2, были очень значительными. Но главное — произошел сдвиг с мертвой точки. Вокруг урановой проблемы объединилась группа талантливых теоретиков и экспериментаторов. Однако вся их работа в первые два года носила характер лабораторных исследований.

Для решения же проблемы получения в достаточном количестве «делящегося горючего» (урана-235 или плутония) нужна была перестройка всей экономики страны. Создание атомной бомбы должно было стать Государственной Задачей № 1. И руководить решением Атомной проблемы должны были «первые» люди страны под личным контролем Вождя. Но чтобы все это понял сам «великий стратег и мыслитель», должно было произойти нечто сверхважное, что изменило бы в корне его взгляд на новое положение в Европе и мире. Это «нечто» произошло в августе 1945 года.

6 и 9 августа 1945 года на японские города Хиросиму и Нагасаки были сброшены американские атомные «бомбы возмездия» («Малыш» и «Толстяк»). Мощность их была эквивалентна взрыву 20 тысяч тонн тринитротолуола. Разом, в один миг, было уничтожено около 100 тысяч человек. Это погрузило Сталина в мрачную депрессию. Весь гнев был направлен на «нерадивых ученых» во главе с Курчатовым, а также на Первухина, которому было поручено контролировать атомные исследования в лаборатории № 2.

Сталин приказал Берия срочно подготовить совещание ГКО (Государственного Комитета Обороны) для принятия безотлагательных мер по сложившейся атомной ситуации.

Документ был длинным и обстоятельным. Специальному комитету (СК) были предоставлены никем и ничем не ограниченные полномочия в стране. СК фактически был поставлен над Совнаркомом и главными партийными органами (ЦК, Политбюро). Над СК оставался только один человек в стране — И.В. Сталин. С этого дня, 20 августа 1945 года, Берия лично отвечал перед ним за создание в СССР в кратчайшие сроки атомного оружия. По предложению Сталина Берия был освобожден от обязанностей наркома внутренних дел. Зато ему добавили «промышленных» полномочий, назначив первым заместителем председателя Совнаркома. За ним же оставили руководство стратегической разведкой.

Из Постановления:

Первым заместителем Берия по СК по предложению Сталина был назначен нарком вооружений, Герой Социалистического Труда Борис Львович Ванников…

Борис Львович сидел два раза. В первый раз — в одиночке, перед самой войной. Во второй раз — в лагере, через несколько месяцев после начала войны. Оба раза его освобождали через несколько недель по личному указанию Сталина. Впрочем, сажали Ванникова тоже по предложению вождя. В годы войны Борис Львович руководил Наркоматом вооружений, пользовался полным доверием Сталина, служил верно и был готов на любой жертвенный подвиг ради Хозяина, за что был награжден многочисленными наградами и званием Героя Социалистического Труда. Несмотря на изрядно подорванное во время войны здоровье, Ванников во всех организационных делах обладал решительной хваткой. Этим Постановлением Ванникову была поручена организация Министерства вновь создаваемой отрасли: атомной промышленности. Условное название его было ПГУ — Первое Главное Управление. Борис Львович автоматически становился первым атомным министром СССР (начальником ПГУ), которому поручалось непосредственное руководство всеми будущими атомными объектами, и в первую очередь — их строительством и оснащением. Его же назначили председателем Технического совета, в который включили ведущих ученых страны. Вторым (неофициальным) заместителем Берия по СК мыслился генерал-полковник Завенягин, заместитель наркома внутренних дел. Авраамий Павлович, будучи начальником 9-го Главного (Научного) Управления НКВД, в 1944-45 годах курировал работы по добыче урана в Средней Азии (комбинат № 6) и специализированный институт (НИИ-9), созданный в системе НКВД для исследования и разработки металлургии урана. В подчинении у Завенягина находились крупнейшие ученые страны (Блохинцев, Лейпунский, Бочвар, Суражский, Мальцев и другие). Ему подчинялось Главное Управление лагерей горно-металлургических предприятий (ГУЛГМП), а также крупнейший в стране строительный трест — Главпромстрой. Игнорировать научный потенциал и строительные резервы НКВД было бы неразумно. И, что не менее важно, на Завенягина возлагалось обеспечение охраны и соблюдение режима секретности на атомных объектах. Берия рассчитывал, что Авраамий Павлович будет его личными глазами и ушами «на местах»…

Маленков и Первухин были введены в СК для обеспечения помощи новой отрасли со стороны всех остальных отраслей народного хозяйства.

Председатель Госплана Вознесенский был обязан обеспечить финансированием, людскими и материальными ресурсами, оборудованием и системами измерения и автоматического контроля все организации и предприятия ПГУ, причем без какого-либо ограничения (по требованию). В полуразрушенной стране это была едва ли не самая трудная задача. И Николай Алексеевич справился с ней, как показали дальнейшие события (расстреляли его в 1949 году совсем по другому поводу — как участника «Ленинградского дела»),

В состав СК были включены два ученых: Курчатов и Капица. Из Постановления было непонятно распределение функций и обязанностей между ними. И, самое главное» оставался открытым вопрос: кто из них является Главным Научным руководителем атомного проекта? Кого расстреляют первым в случае вероятной неудачи? Кому достанутся лавры исторического героя науки при удачном взрыве советской атомной бомбы?

Генерал Махнев исполнял в СК роль Технического секретаря, обязанного придирчиво контролировать исполнение решений Комитета во всех инстанциях.

Подписал Постановление о Специальном комитете Председатель Государственного Комитета Обороны И. Сталин.

Этим был дан старт Атомному авралу в Советском Союзе.

Через полтора месяца в Москве на ул. Ново-Рязанская начал работу первый состав ПГУ, состоящий из 400 человек. Заседания Технического совета доставляли Ванникову больше огорчений и переживаний, чем удовлетворения. Борис Львович был удручен тем, что почти ничего не понимает из того, о чем говорили ученые. Как официальный председатель Технического совета Ванников принимал участие во всех заседаниях и первое время испытывал совершенное смятение от полного непонимания обсуждаемых проблем.

Из воспоминаний Ваникова:

Заседания Совета иногда носили сумбурный характер бесполезных дискуссий, напоминавщих Курчатову «научную» говорильню в довоенной Урановой комиссии под председательством академика Хлопина. Более успешно и организованно включилось в работу 9-е Управление НКВД…

В сентябре 1945 года в Среднюю Азию на урановые рудники была направлена комиссия под руководством известного геолога Антропова. Берия поручил ему разобраться на месте с состоянием дел и принять срочные меры по резкому увеличению объема добычи. Для немецких ученых, интернированных из Германии, в срочном порядке была начата организация четырех секретных научных лабораторий. Двух — на юге (в Грузии), одной — в Челябинской области и одной — в городе Обнинске Калужской области. Немцев было решено использовать в первую очередь в области разделения изотопов урана.

15 сентября 1945 года Завенягин подготовил решение СК о переводе тридцати лучших научных специалистов из НКВД в ПГУ с предоставлением им наиболее ответственных постов.

22 августа руководитель военной разведки телеграфировал полковнику Заботину, военному атташе в Оттаве и главе разведывательной сети ГРУ:

Разведданные по атомной бомбе (АБ) поступали из Америки и Англии от добровольных помощников, сочувствовавших делу социализма и считавших недопустимой монополию США на ядерное оружие ещё с 1941 года. Источником информации были квалифицированные специалисты, не получавшие денежного вознаграждения за свою работу на советскую разведку. Да они и не нуждались в нем, поскольку были высокооплачиваемыми служащими своих стран. Их помощь СССР была искренней и бескорыстной. Наиболее ценным источником информации по АБ был коммунист, бежавший из Германии ещё в начале 30-х годов, талантливый физик, работавший у Оппенгеймера в лос-аламосской лаборатории, Клаус Фукс. Еще до испытания первой американской бомбы он передал СССР её чертежи и достаточно подробное описание принципа действия.

18 октября 1945 года нарком НКВД Меркулов направил в адрес Специального комитета дополнительные важнейшие данные по АБ, переданные Клаусом Фуксом:

Несмотря на наличие многочисленных разведданных, Берия после своего назначения руководителем СК и стратегической разведки сделал попытку демонстрации собственной активности. Именно он выступил с инициативой проведения разведывательной операции, получившей название «миссия Терлецкого».

Главным действующим лицом «миссии Терлецкого» являлся ученый с мировым именем, который своими научными трудами способствовал созданию новых представлений о внутриатомном строении материи, — датский физик Нильс Бор.

В начале октября 1943 года ему удалось бежать из оккупированной немцами Дании в нейтральную Швецию. Оттуда его переправили в Англию, подальше от фашистских лап. Бор сразу же получил приглашение на работу из нескольких стран. Советский ученый Капица тоже предпринял подобную попытку. Он написал письмо Молотову с предложением пригласить Бора для «проживания и работы в СССР» («Бор… основоположник современного учения об атоме… хорошо относится к Советскому Союзу»).

Письмо пошло на полгода гулять в бюрократической вотчине мелких и средних советских чиновников, накапливая на полях нейтральные и положительные резолюции…

За это время Бор ознакомился с работами английских ученых по атомному проекту и уже от Англии был командирован в США для непосредственного участия в американском проекте «Манхэттен».

Несколько месяцев он работал в лос-аламосской лаборатории в качестве научного консультанта. Бор при обсуждении с коллегами физических вопросов не входил в детали и не знакомился с технологическими тонкостями, представляющими государственную тайну. Однако то, что он узнал здесь и увидел собственными глазами, убедило его в том, что поставленная цель — создание атомной бомбы — реально достижима в самое ближайшее время. Человек великого научного ума и высоких нравственных качеств, Бор мучительно размышлял все эти месяцы над тем, что следует предпринять, чтобы остановить надвигающуюся на человечество опасность ядерного соревнования в создании нового оружия.

Руководитель лос-аламосской лаборатории Роберт Оппенгеймер заметил пацифистские настроения Бора и не преминул доложить об этом кому следовало:

В этих словах было выражено сомнение относительно лояльности датского ученого. На самом деле все обстояло сложнее, и потому было плохо понятно или совсем непонятно ограниченным и недальновидным политикам и ученым. Бор с его аналитическим умом, интеллектом и широким историческим кругозором видел, конечно, дальше многих американских ученых, непосредственно участвующих в проекте, увлеченных разрешением великой загадки Природы и подстегиваемых в работе патриотическими и антифашистскими чувствами. Он интуитивно предугадывал приближение опасности ядерного противостояния держав и стремился предупредить её.

В апреле 1944 года через посольство СССР в Лондоне Бор получил официальное приглашение из СССР, что ещё более усилило недоверие к нему. На Западе оценили это приглашение как хитроумную ловушку, чтобы заманить Бора и выведать (или «выдавить»?) у него секреты атомной бомбы. Черчилль пришел в ярость, считая, что Бора открыто приглашают принять участие в советском атомном проекте. Да и сам Бор воспринял приглашение Капицы именно так.

Из памятной записки Бора от 3 июля 1944 года, направленной Рузвельту:

Несмотря на сгущающиеся вокруг него тучи подозрения и недоверия, а может быть, именно поэтому, Нильс Бор решил открыто высказать свою позицию.

Его предложения были оформлены в виде меморандумов на имя Черчилля (от 22 мая) и на имя Рузвельта (от 7 сентября 1944 года). Бор писал, что создание бомбы стало бы событием, выходящим за рамки предшествующего человеческого опыта… Мир, в котором враждебные нации могли бы производить атомные бомбы, оказался бы перед постоянной угрозой глобальной катастрофы. В таком мире традиционные концепции безопасности через военную защиту были бы неприменимы…

Независимо от того, как скоро это оружие было бы готово для использования и какую роль оно могло сыграть в настоящей войне, определенные соглашения с Советским Союзом относительно будущего контроля над атомной энергией должны быть достигнуты.

Необходимо, чтобы Сталин был бы проинформирован о Манхэттенском проекте до того, как кончится война. Советские лидеры должны были быть уверенными, что англо-американский альянс, основанный на атомной монополии, не будет направлен против их страны.

Бор предлагал, чтобы Советы были проинформированы только о факте существования Манхэттенского проекта, но не о деталях конструкции бомбы.

Из меморандума Бора на имя Рузвельта:

Личная встреча с Черчиллем в мае 1944 года закончилась неудачно. Английский лидер не понял и не оценил усилий датского ученого.

Рузвельт оказался более дальновидным политиком и более разумным человеком. Он старался понять Бора, прислушивался к его доводам, сомневался и колебался. В конце концов решил посоветоваться с главным союзником — Черчиллем.

Под влиянием твердого и по-военному прямолинейного английского премьера Рузвельт и Черчилль пришли к соглашению и 19 сентября 1944 года подписали в Квебеке совместный секретный меморандум.

Из протокола:

Если бы западные лидеры представляли себе в тот момент, насколько информирован Советский Союз об американском «секретном» проекте, возможно, их решение не звучало бы столь категорично. Но тогда Черчилля более всего беспокоила надежная закрытость проекта. Именно он настоял на включении в протокол встречи следующего пункта:

С этого момента Черчилль считал, что за Бором надо следить, так как русские могут пойти на то, чтобы просто выкрасть датского ученого. На следующий день после квебекской встречи, 20 сентября, Черчилль пишет своему научному советнику лорду Черуэллу:

Бор осознал, что его благородные порывы завершились безрезультатно. И надолго замолк.

Однако взрывы атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки вызвали его немедленную негативную реакцию.

11 августа 1945 года он публикует в газете «Тайме» статью «Наука и цивилизация». В сентябре в американском журнале «Сайенс» — статью «Вызов цивилизации».

Советский Союз оказался в изоляции вследствие атомной монополии США. Это опасно, с точки зрения Бора. Надо найти путь к постепенному снятию назревающего конфликта между бывшими союзниками.

С этими удручающими мыслями Нильс Бор покидает Англию 25 августа 1945 года и возвращается на родину, в освобожденную Данию, где его встречают помпезно, приветственными речами и букетами цветов, как национального героя.

Это произошло через пять дней после приказа Сталина об учреждении Специального комитета.

Возвращение Бора в Данию освободило его от постоянной негласной опеки английской контрразведки.

Учитывая этот факт и самонадеянно (без достаточных оснований) интерпретируя настроения Бора как откровенно антиамериканские, кто-то из помощников Берия подсказал ему возможность в сложившихся условиях получить дополнительные секретные данные по АБ непосредственно от датского ученого. И Берия решился на проведение активной разведывательной операции.

В сентябре 1945 года в структуре НКГБ был образован новый отдел «С» во главе с полковником Павлом Судоплатовым. Одной из задач отдела был анализ научных разведматериалов по АБ. Для составления сводных справок по этим материалам к работе отдела был привлечен молодой доктор физических наук из Московского университета Яков Терлецкий. Именно его и решил использовать Берия для поездки в Данию и секретной встречи с Нильсом Бором. Зная о критическом отношении Бора к бомбардировкам в Японии и дружественном расположении к СССР, Берия, тем не менее, не очень рассчитывал на получение каких-то новых и важных данных по АБ. Он рассчитывал скорее на подтверждение истинности предыдущих, уже накопленных данных, полученных от добровольных помощников, западных интеллектуалов. Даже после взрыва американской атомной бомбы Берия все ещё сомневался в их искренности. Люди, работающие добровольно, хорошо и бескорыстно, вызывали у него естественное недоверие. Не вводят ли в заблуждение, загоняя на тупиковый путь?

Кроме того, Берия очень хотелось проявить перед Сталиным показательную инициативу в ранге председателя СК. Поэтому он лично демонстративно и чересчур шумно принимал участие в подготовке этой тайной операции.

Берия привлек к делу непосредственно подчинявшегося ему по СК Петра Леонидовича Капицу. Капица поддерживал дружескую связь с Бором, хотя в последнее время эта связь ограничивалась поздравительными телеграммами к юбилейным или торжественным датам. Берия рассчитывал, что эту «ниточку» можно использовать как прикрытие разведывательной миссии Терлецкого. Аргументируя соображениями высших государственных интересов, Берия предложил Капице написать для Терлецкого рекомендательное письмо к Бору. Петр Леонидович не имел возможности отказаться. С одной стороны, он был рад установить письменный контакт с Бором. С другой — очень не хотел запачкаться. Не желал быть причастным к «грязной» игре, в которой разведывательные цели прикрывались его именем…

Операция носила условное название «Допрос Нильса».

Из воспоминаний Терлецкого:

К приезду Терлецкого в институт Капица уже подготовил текст письма на русском языке.

Рассуждения о мировых проблемах и значении науки заканчивались важной припиской, которую Терлецкий тут же внимательно прочел несколько раз:

Приписка эта не очень понравилась Терлецкому, но он промолчал. Капица откровенно дистанцировался от целей, преследуемых Терлецким: «…объяснит Вам сам». Возможно, в этом рекомендательном абзаце Капица намеренно опустил какие-то кодовые слова, которые были приняты в узком кругу мировых ученых для писем, если они пишутся из тоталитарных государств или проверяются жесткой цензурой. Например: «уважаемый друг» или «как мы с вами знаем».

Одним словом, Капица свои хитрым письмом давал понять Бору, с кем он имеет дело, и в то же время продемонстрировал свою непричастность или, точнее, вынужденную причастность к этому делу.

Пока письмо переводилось на английский язык, Капица по-учительски беседовал с Терлецким, с интересом наблюдая за ним. Советовал рассказать Бору о работах советских физиков, не задавать очень много вопросов и просил передать небольшой подарок: две палехские шкатулки. В этот момент в кабинет «случайно» вошел Ландау, руководивший теоретическим отделом. Капица тут же сообщил ему между прочим, что вот-де Терлецкий собирается ехать в Копенгаген к Бору, и можно воспользоваться случаем и передать с ним привет. Терлецкий потом недоумевал и возмущался: зачем Капице понадобилось информировать Ландау о его конспиративной поездке? Но Капица-то и сделал это вполне преднамеренно, чтобы снять с себя причастность к шпионской миссии. Он был уверен, что Терлецкий передаст Бору привет от его блестящего ученика Ландау и, вероятно, расскажет об этой встрече в кабинете. Капица вел свою игру, снисходительно поглядывая на молодого физика. Но Терлецкий относился к операции серьезно и в высшей степени добросовестно…

Через два дня, в ночь с 24 на 25 октября, Берия собрал у себя ведущих ученых и руководителей атомного проекта, чтобы в присутствии Терлецкого подготовить «вопросник для Бора». Присутствовали Ванников, Завенягин, Кикоин, Харитон, Курчатов и Арцимович. Ночное небо за окном было совершенно черным от грозовых туч. Временами грохотал гром. Ученые выглядели усталыми и равнодушными. Но на Терлецкого атмосфера секретности и государственной важности, а также уличные раскаты грома действовали возбуждающе. Он был незнаком с атомной физикой, и первые полтора часа ему все (даже Ванников) наперебой и наспех объясняли свойства изотопов урана, рассказывали о плутонии, об урановом котле (реакторе), об устройстве атомной бомбы. Терлецкий очень старался быть понятливым. Наконец, пятиминутный перерыв. Перекур. Затем все снова уселись за длинный стол. Ванников и Завенягин скучали и почти засыпали от усталости. Терлецкий пытался кратко законспектировать то, что ему рассказали, чтоб разобраться потом, в дороге, или на месте, в Дании. Ученые продумывали и записывали ограниченное число вопросов по самым острым темам. Терлецкий должен был их заучить наизусть.

Берия не вмешивался в ход совещания, не делал никаких замечаний. Время от времени он поднимал жужжащую телефонную трубку. Кому-то советовал: «Помягче, помягче». Другому: «Надо срочно дожать!» Иногда без смысла, автоматически нажимал на широкий выключатель настольной лампы. Включал и отключал. Включал и отключал.

Ученых это совещание поразило своей небрежной спешкой, импровизацией, непрофессиональной подготовкой. Они вообще не видели особого смысла в этой операции, так как справедливо полагали, что сами в данный момент знают о технологических тонкостях не меньше чистого теоретика Бора. Хотя как знать?.. К шести утра были составлены и переписаны начисто 22 вопроса…

В это же утро вся группа, возглавляемая полковником Л.П. Василевским, в составе Якова Терлецкого и переводчика Ашота Арутюнова, выехала через Ленинград в Копенгаген, куда и прибыла благополучно 31 октября 1945 года. Нельзя сказать, чтобы группу кто-то ждал в Дании с распростертыми объятиями. Но ждали! Вероятно, в Москве британская разведка тоже имела своих людей, поскольку начальный этап операции (отъезд из Москвы) был точно зафиксирован по времени. Но сама операция представлялась в несколько искаженном виде.

Телеграмма из британского Министерства иностранных дел в британское посольство в Копенгагене, от 12 сентября:

Бора предупредили об опасности. Он отнесся к этому сообщению не слишком серьезно, но обещал не рисковать и не делать глупостей. Западные спецслужбы приняли эффективные меры для защиты Бора от любых неожиданностей. Гостей в Копенгагене ждали…

2 ноября к Бору пришел в институт весьма уважаемый профессор Могенс Фог, депутат датского парламента. После дружеского приветствия и общих фраз профессор между прочим сообщил, что в Копенгаген прибыл советский ученый «с письмом от Капицы, которое он хотел бы передать Бору и иметь с ним конфиденциальный разговор, который должен быть устроен настолько секретно, чтобы информацию о нем не смогли бы получить секретные службы».

Могенс Фог был членом коммунистической партии и одним из руководителей датского Сопротивления. Но даже не зная об этом, Бор сразу почувствовал в этом предложении лобовой подход советской разведки: «У меня ни от кого секретов нет. Я рад буду принять русского профессора в моем институте».

Фог поскрипел зубами, поблагодарил Бора и удалился…

3 и 4 ноября были нерабочими. Советский посол повез всю разведывательную группу на прогулку по Дании. Посол с видимым удовольствием показывал гостям памятники великим людям прошедших эпох; старинные строения, похожие на замки; тихие прибранные парки и, в заключение, — облезлый фонтан, заляпанный голубиным пометом. Потом в каком-то зеленом местечке остановились для пикника и выпили по сто грамм русской водки. Потом — ещё по сто. Терлецкий был не в состоянии любоваться европейскими красотами, поскольку упорно повторял в голове научные вопросы для Бора. Особенно трудно почему-то давался ему третий вопрос, который Курчатов несколько раз назвал самым главным: «Каков перегрузочный цикл хэнфордских котлов?» Или, что одно и то же: «Какой период времени выдерживаются в реакторе урановые стержни?» Терлецкому не объяснили, почему это так важно. Но он запомнил последнюю фразу Харитона: «Это очень важно. От этого зависит успех всего дела». Но начать следовало не с этого вопроса, чтобы не акцентировать именно на нем внимание Бора…

Из дневника Терлецкого. 5 ноября.

Бор получил приглашение 5 ноября. Задумался. И, памятуя о сентябрьском предупреждении и недавнем посещении Могенса Фога, посчитал необходимым уведомить англичан. 6 ноября он посетил английское посольство и рассказал о предложении секретной встречи с русским профессором и приглашении в советское посольство…

Телеграмма из Лондона в Вашингтон советнику британского посольства Р. Майкинсу для передачи Л. Гроувзу (генерал Л. Гроувз — руководитель американского атомного проекта):

7 ноября группа Василевского приехала в советское посольство значительно раньше приглашенных гостей и осмотрела зал приема, коридоры, входы и выходы. Через час появились первые гости. Зал наполнялся шумом и разноязыкой речью. Говорили штампованные торжественные слова, поздравляли, раскланивались, изредка прикладывали к губам хрустальные фужеры с советским шампанским. Приехал и Бор. Прогулялся, представился послу и неловко остановился в самом центре зала. Терлецкий узнал его сразу. Ему захотелось немедленно подойти к нему и лично решить вопрос о предстоящей встрече. Но ни Василевского, ни Арутюнова рядом не было. А Терлецкий английского языка не знал. И поэтому нервничал и злился на самого себя. Бор продолжал стоять в центре зала, никому не нужный и неприметный, но за ним следили из разных углов десятки острых глаз. Бор постоял ещё минут десять, вежливо раскланялся с советским послом и вышел.

Бор шел домой (под «прикрытием») и думал спокойную, печальную думу.

Он был расстроен сложившейся ситуацией, особенно тем, что датская пресса представляла его как человека, посвященного в секреты атомной бомбы. Сам он вполне искренне считал, что, с научной точки зрения, никакого особенного секрета в атомной бомбе нет — механизм процессов деления известен и опубликован. Монополия американцев на АБ временна и базируется на монопольном владении технологией производства и уже приобретенном производственном опыте. А как раз этими производственными секретами Бор вовсе не обладал и при всем желании ничем поделиться с русскими не мог…

На следующий день, в преддверии ожидаемой встречи с неизвестным русским ученым, Бор ещё раз посетил английское и американское посольства. Он ещё раз объяснил в беседах с послами свою позицию по вопросу о необходимости международного контроля над атомной энергией. Своими посещениями посольств он демонстративно подчеркивал, что готов только на открытый контакт с советским ученым, понимая, что все это время он находится под неусыпным контролем и наблюдением как советской разведки, так и английской, американской и датской контрразведок.

13 ноября Бор наконец получил краткое письмо от Терлецкого:

Бор ответил немедленно:

Встреча состоялась на следующий день, 14 ноября, в кабинете Бора в присутствии Оге Бора (сына) и переводчика Арутюнова. Беседа прослушивалась. В соседнем кабинете было разрешено бесшумно присутствовать второму сыну Бора Эрнесту, вооруженному пистолетом. За институтскими подъездами следили десятки служебных глаз разной национальности. Более всех волновался Терлецкий, а самым спокойным и выдержанным показал себя главный артист драматического спектакля — Нильс Бор. Он с благодушной улыбкой расспрашивал о Капице и Ландау, о других советских коллегах, говорил о пользе сотрудничества и значении науки. Запланированное время встречи неумолимо таяло, а Терлецкий никак не мог приступить к заготовленному «вопроснику». Положение усугублялось тем обстоятельством, что он не знал английского и вынужден был полагаться на переводчика, который, в свою очередь, плохо освоил специальную терминологию атомной науки. В конце беседы Терлецкий застрекотал, как пулемет, «выппескивая» вопросы один за другим, пытаясь успеть выполнить хотя бы часть разведывательного плана. Бор часто не мог при такой скорости уловить смысл и детали задаваемых вопросов. Поэтому ответы его носили общий характер, в рамках учебника для студентов. Иногда ссылался на то, что он — увы! — не был ознакомлен с деталями лос-аламосского проекта. Видя неловкость советского профессора и вполне сочувствуя ему, Бор в конце встречи для экономии времени обращался напряую к Арутюнову, который сам задавал вопросы, не дожидаясь того, чтобы их сформулировал Терлецкий. На главный вопрос Бор ответил неопределенно: «По-моему, что-то около недели». Терлецкий прощался в горячечном полусознании, в котором смешались вопросы с ответами.

Через день, 16 ноября, состоялась вторая встреча. Беседа уже не предусматривалась. Бор передал письма и оттиски своих работ для Капицы и Ландау, а также ротапринтную копию открытого официального отчета американского физика Г. Смита об испытании американской бомбы. Отчет был издан на английском языке ещё в августе 1945 года, насчитывал около четырехсот страниц и носил название «Атомная энергия для военных целей».

С тем группа и вернулась в Москву.

Можно было бы сказать, что абсолютно неподготовленная и бессмысленная операция, задуманная Берия, была полностью провалена. Однако на самом деле, как оказалось, Бор нашел-таки способ оказать посильную помощь СССР. Бесценный отчет Г.Смита был неизвестен советским ученым и, следовательно, сэкономил время. А это был едва ли не самый дорогостоящий фактор для советских разработчиков АБ.

20 ноября группа Василевского возвратилась в Москву. Через день Терлецким был составлен технический отчет по результату «допроса Нильса». Берия немедленно от своего имени переправил его Сталину как демонстрацию активности и показатель серьезного успеха НКГБ. Сталин, однако, прочел только заглавие отчета и спокойно переложил исписанные листки с левой стороны стола на правую…

Ответы Бора и отчет Смита были направлены также Курчатову. В начале декабря 1945 года Игорь Васильевич представил свой официальный отзыв.

Отзыв Курчатова был исключительно сдержанным и спокойным, Ответы Бора не только не несли в себе какой-либо полезной информации для советского атомного проекта, но порой противоречили уже имеющимся в СССР обширным разведывательным данным, полученным из других источников. Некоторые ответы были принципиально ошибочными, в том числе и ответ на главный вопрос о времени перегрузочного цикла в урановых котлах. Ответ «около недели» был неверным. Вся эта разведывательная затея с самого начала вызывала недоверие у Курчатова. Но поскольку Берия был его непосредственным начальником, он не мог воздержаться от положительных комментариев. Более интересным и полезным показалась Курчатову работа Смита «Официальный отчет о разработке атомной бомбы под наблюдением правительства США».

В отчете были довольно подробно, систематически изложены основые научные представления, послужившие теоретическим фундаментом для разработки АБ. Подробно сообщалось об административно-организационных мероприятиях, структуре управления и т. д. Представлены описания всех основных технологических процессов, заводов по производству обогащенного урана и плутония с приложением фотографий общим планом секретных объектов. После испытания бомбы к отчету была добавлена глава с описанием впечатлений главных участников и фотографий самого взрыва. Разумеется, в отчете не были представлены производственные тонкости и детали, точные данные о ядерных константах и другие секретные сведения. При чтении отчета Курчатову порой казалось, что Смит балансировал на грани откровенности, местами почти прикасаясь, хотя и завуалированно, к настоящим секретам. Предисловие к отчету было написано генерал-майором Лесли Гроувзом, военным руководителем Манхэттенского проекта:

Книга Смита была прекрасной рекламной демонстрацией грандиозного атомного проекта и мощи США. Каждая страница кричала: «Мы ничего не скрываем от мира… Но попробуйте свершить такое! Кто еще, кроме нас, способен на подобную концентрацию экономических сил и научной энергии?»

Игорь Васильевич сразу понял, что книга могла бы стать настольной для тысяч советских инженеров и ученых, которые очень скоро будут заняты в нашем атомном проекте; своеобразным путеводителем и справочником по атомным технологиям. Ничего подобного в СССР не было и в тот период быть не могло.

В середине декабря на узком совещании у Первухина Курчатов сделал краткое сообщение об этом отчете, о важности изложенных в нем материалов и целесообразности его срочного перевода на русский язык. Тут же из присутствующих на совещании был выбран переводчик, молодой кандидат технических наук В.Ф.Калинин. Сразу же после совещания Калинину поручили в течение ночи прочитать книгу и определить круг помощников-специалистов. Через день Калинин был направлен в лабораторию Курчатова, где с группой ученых переведен на «казарменное положение» («без права отъезда домой до окончания работы»). Они должны были не только перевести книгу, но и подготовить постановление по её публикации.

В заключительной части отчета Смита была броская фраза: «Никакая другая страна в мире не была бы способна на подобную затрату мозговой энергии и технических усилий».

Когда Ванников дочитал перевод до конца и наткнулся на эту фразу, он пришел в неистовое возбуждение, граничащее с яростью. Он обложил американцев трехэтажным матом, постучал кулаком по столу и, сдерживая себя, процедил: «Это мы ещё посмотрим!»

25 декабря 1945 года, через несколько дней, Ванников подписал свой знаменитый Приказ № 032 о строительстве на Урале двух промышленных гигантов: комбината № 813 для диффузионного разделения изотопов урана (Свердловск-44) и комбината № 817 для получения плутония (Челябинск-40). Этот приказ устанавливал совершенно нереальные сроки их строительства и освоения. Он давал старт великому промышленному авралу в СССР, унесшему жизни сотен и тысяч людей: самоотверженных ученых, добросовестных техников и инженеров, рядовых строителей, военнослужащих и заключенных…

Организация Специального комитета 20 августа 1945 года предусматривала начало серьезной реорганизации народного хозяйства.

Из Постановления ГКО:

На первом же заседании Специального комитета, 24 августа 1945 года, после заслушивания доклада Курчатова «О состоянии работ по урану в СССР», Техническому совету было поручено дать свои предложения о привлечении к участию в этих работах других научных учреждений и отдельных ученых, конструкторов и иных ценных специалистов. Это была непростая задача.

Обещанные щедрые премии и льготы вызвали в ученом мире беспрецедентную погоню за правительственными атомными заказами. Десятки НИИ, возглавляемых именитыми учеными и академиками, претендовали на активное участие в атомном проекте. Ответственности слишком не боялись, поскольку многие научные темы имели чисто исследовательский характер.

В этой обстановке к важному государственному делу, пользуясь выгодной ситуацией, могли примкнуть десятки коллективов и групп, возглавляемых научными партийными выскочками или даже авантюристами типа Лысенко.

В то же время ряд серьезных и сильных институтов мог оказаться в стороне в связи с нежеланием или опасением их директоров окунаться в водоворот секретных атомных дел.

При этом соображения могли быть очень разными, в том числе и нравственного порядка.

Основная дипломатическая нагрузка в нелегких научных переговорах с маститыми учеными легла на плечи Курчатова.

28 сентября 1945 года Специальный комитет рассмотрел и окончательно утвердил список № 1 двадцати академических, ведомственных и учебных институтов с перечнем конкретных тем, поручаемых каждому из них.

Более всего заказов получили три академических института: Физико-технический (директор — академик Иоффе), Физический (директор — академик Вавилов), Радиевый (директор — академик Хлопин).

В списке № 1 отсутствовали некоторые весьма авторитетные научные учреждения, амбициозно претендовавшие на участие в атомном проекте. Например, Московский университет.

Группа университетских физиков, возглавляемая профессором Иваненко, считала себя несправедливо обиженной таким решением. Неприязнь к академическим ученым, рожденная ещё в предвоенные годы, могла выстрелить ядовитыми стрелами в любой непредсказуемый момент.

Но в 1945 году Технический совет находился полностью в руках академических лидеров, и открытая борьба была обречена на поражение ученых из МГУ.

Поэтому они смирились с поражением, не апеллируя к политической власти.

В списке № 1 отсутствовал также известный в стране Институт физических проблем, который возглавлял член Спецкомитета Петр Леонидович Капица.

Но здесь причина была в другом.

Капица панически боялся секретных тем для своего института. Страшился собственной засекреченности, поскольку это поставило бы крест на его международных связях, на лелеемой втайне надежде получить когда-нибудь звание нобелевского лауреата, на его привычной и неограниченной свободе действий.

Близкое знакомство с бериевским стилем руководства атомными проблемами привело Капицу в неописуемый ужас. «Почетные» обязанности по Спецкомитету ему были совсем не по душе. Все тверже созревала мысль о необходимости срочно вырваться из атомного капкана, куда он попал отнюдь не по собственному желанию.

Через пять дней после утверждения атомного научного списка № 1, 3 октября 1945 года, Капица написал письмо Сталину с просьбой о своей отставке:

Сталин на это письмо никак не отреагировал. Отказ Капицы вместе со своим институтом участвовать в атомном проекте не очень сильно огорчил Курчатова. А вот вежливое и корректное отстранение от урановой проблемы Института химической физики (ИХФАНа) во главе с академиком Семеновым его расстроило. Но Игорь Васильевич рассчитывал, что к вопросу ИХФАНа, с его прекрасными научными кадрами, он при подходящем случае обязательно ещё вернется.

Все привлеченные к атомной тематике институты срочно принялись за составление календарных планов работ, а заодно и мероприятий по материально-техническому обеспечению, расширению площадей и штатов, приобретению приборов и оборудования. Институты понимали, что финансирование их работ Первым Главным Управлением обещает быть щедрым, и поэтому старались как можно быстрее и эффективнее решить заодно свои собственные застарелые проблемы.

Наиболее важные атомные работы дублировались разными институтами. Принцип здоровой конкуренции сразу закладывался Спецкомитетом как основополагающий в организации всех работ.

Наиболее ответственные дела оставались за секретной лабораторией № 2, руководимой Курчатовым. Она должна была освоить лабораторные и опытно-промышленные методы разделения изотопов урана и получения плутония в уран-графитовой сборке. Кикоин и Курчатов отвечали за подготовку Технических Заданий (ТЗ) на проектирование промышленных комбинатов № 813 и № 817.

За Харитоном оставалась разработка конструкции бомбы, за Алихановым — тяжеловодный реактор. Несмотря на явную приоритетность Лаборатории № 2 во всех научных вопросах атомного проекта, вопрос о Главном научном руководителе оставался открытым. Капица или Курчатов?

И тот, и другой входили в состав Специального комитета и его Технического совета. Формально их должностной статус был равнозначен. Коллизия разрешилась сама собой.

25 ноября 1945 года Капица послал Сталину второе «отставное» письмо, которое было составлено в категоричной, почти ультимативной форме, похожей на сжигание мостов.

Резкой критике в письме была подвергнута вся складывающаяся организация работ по созданию атомной бомбы (АБ).

Капица открыто выразил в письме свое мнение о полной некомпетентности партийных руководителей, которые часто со скептицизмом выслушивают мнение ученых и за их спинами делают все по-своему.

Петр Леонидович попытался предложить в письме выход из создавшегося положения за счет принятия специального регламента, согласно которому подпись ученого должна была бы скреплять «всякий протокол Особого комитета и приказы разных начальников. Наподобие политических комиссаров надо создать научных комиссаров. На данном этапе это может помочь…».

В заключении письма — повторная просьба об отставке:

На письмо Сталин отвечать не стал, но меры принял.

21 декабря 1945 года Совет народных комиссаров СССР постановил: «Удовлетворить просьбу академика Капицы П.Л.».

17 августа 1946 года Сталин подписал Постановление Совмина СССР о снятии Капицы со всех занимаемых научных постов. Через несколько лет ему запретили преподавать и даже появляться на заседаниях Академии Наук. Из текста его письма Сталину пришлось по душе только предложение об организации института «научных комиссаров».

«Вот Курчатов и будет у нас научным комиссаром при Ванникове», — решил Сталин.

Встреча Курчатова со Сталиным состоялась 25 января 1946 года. Сам факт приглашения Курчатова для отчета о состоянии урановых дел в СССР закрывал вопрос о генеральном научном руководителе атомного проекта. Выбор вождя был сделан. И, хотя никакого официального документа по этому вопросу так и не было, ни у кого после этой встречи не вызывало сомнения, кто является «научным генералом» советского атомного проекта.

Курчатов тщательно готовился к встрече, написав подробный отчетный доклад.

Из доклада Курчатова:

Игорь Васильевич пытался доступно объяснить Сталину, что плутоний для атомной бомбы можно получить также в промышленной сборке «уран-тяжелая вода», изучением которой занимается в лаборатории группа ученых под руководством Алиханова. Для создания тяжеловодного реактора необходимы десятки тонн тяжелой воды, производство которой в СССР ещё не освоено. К тому же это очень энергоемкое производство, требующее чрезвычайных финансовых и капитальных затрат на строительство новых электростанций большой мощности. Поэтому осуществление котла «уран-тяжелая вода» в то время было невозможно из-за отсутствия необходимых количеств воды. В декабре 1945 года тяжеловодный сектор был выделен в отдельную, самостоятельную лабораторию № 3.

Другим видом ядерной взрывчатки являлся изотоп урана с атомным весом 235. Его можно получить различными методами разделения изотопов.

Над опытной газодиффузной установкой в лаборатории работал сектор «Д», возглавляемый Кикоиным.

Перспективным представлялся Курчатову также электромагнитный способ разделения изотопов урана, который использовался и американцами. Этот метод изучался и разрабатывался сектором «А» под руководством Арцимовича.

Промышленное производство урана-235 предполагалось осуществить и тем, и другим методом на уральских комбинатах. Один из них (№ 813) вскоре должен был начать сооружаться.

Для получения плутония предусматривалось сооружение на Урале комбината № 817. Поэтому первоочередными задачами лаборатории № 2 являлись: сооружение и пуск экспериментальных установок по разделению изотопов урана и постройка лабораторного уран-графитового котла. Подготовкой материалов и оборудования для пуска котла занимался сектор «К» под личным контролем и руководством Курчатова. Это направление работ он считал наиважнейшим.

Что касается разделения изотопов, то с 1945 года к этой проблеме «привлечены немецкие специалисты — профессора М. фон Арденне, Г. Герц, П.А. Тиссен, М. Штеенбек и др., работающие в институтах «А» и «Г» г. Сухуми».

Вторая сторона атомной проблемы — это разработка конструкции самой атомной бомбы. Этим вопросом в лаборатории занималась группа профессора Харитона. В декабре 1945 года Специальный комитет принял решение о выделении этой группы из состава лаборатории и создании на её базе специализированного Конструкторского бюро.

Таким образом, Курчатов в своем докладе Сталину выделил три главных направления работ: уран-графитовый котел, диффузионный метод разделения изотопов и конструирование бомбы. Ответственные за эти направления: Курчатов, Кикоин и Харитон.

Игорь Васильевич оценил положение дел после организации Специального комитета и Первого Главного Управления как обнадеживающее.

Курчатов рассчитывал, что при благоприятных условиях и приложении максимума усилий двух-трех лет будет достаточно для создания отечественного атомного оружия. Однако для этого потребуется помощь со стороны всех министерств, серьезная перестройка всего народного хозяйства. И, конечно, считал Курчатов, неплохо было бы пообещать материальное поощрение для тех научных групп и проектно-конструкторских бюро, которые будут выделяться своей качественной и продуктивной работой и достижением успешных конечных результатов…

Встреча продолжалась более часа. Сталин внимательно и благожелательно слушал Курчатова. Он понимал международное значение атомной бомбы. Готов был для быстрейшего решения проблемы использовать весь промышленный потенциал страны, пойти на выполнение любых требований атомщиков.

После доклада Курчатова Сталин заговорил сам (Курчатов записал впечатление от этой встречи в тот же день).

Сталин говорил о важности науки в жизни общества. Он выразил принципиальное несогласие с Капицей относительно того, что Советский Союз должен попытаться найти свой, оригинальный, дешевый путь к атомной бомбе. Советовал Курчатову не заниматься мелкими работами, а «действовать широко, с русским размахом».

«Не нужно искать… дешевых путей… Нужно вести работу быстро и в грубых основных формах… С вложением решительно всех средств, но по основным направлениям».

Сталин рекомендовал лучше использовать немецких ученых. Упомянул Иоффе, Алиханова, Капицу и Вавилова. Выразил сомнение, «на кого они работают и на что направлена их деятельность — на благо Родины или нет».

Сталин обещал широкую всемерную помощь. «Надо будет позаботиться об улучшении жизни ученых и о награждении их за достигнутые успехи…».

«Наши ученые очень скромны, и они иногда не замечают, что живут плохо… Наше государство сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы несколько тысяч человек жило на славу, а несколько тысяч человек жило ещё лучше, со своими дачами, чтоб человек мог отдохнуть, чтобы была машина».

Курчатов записывал вечером «мудрые» мысли вождя в приподнятом настроении, думая о необходимости подготовить специальное Постановление о материальном поощрении ученых. Надо обязательно это сделать по горячим следам!

Сталин выполнил свои обещания. Он понимал, что заставить ученых работать бесплатно, конечно, можно. Но в данной ситуации, когда время превращается в главный фактор успеха, это было бы неэффективно и нерационально. Через полтора месяца было объявлено о существенном повышении зарплаты ученым. Бюджетные затраты на науку в 1946 году увеличены втрое по сравнению с предыдущим годом.

Через два месяца, 21 марта 1946 года, Сталин подписал как председатель Совета Министров совершенно секретное Постановление № 627-258сс «О премиях за научные открытия и технические достижения в области использования атомной энергии и за работы в области космического излучения, способствующие решению этой проблемы».

Далее в Постановлении шел подробный перечень работ, удостаиваемых второй, третьей, четвертой и пятой премий, с изложением положенных денежных сумм, льгот и наград.

Не забыл Курчатов включить в текст Постановления и разъясняющее дополнение:

Постановление оказало на многих научных работников ошеломляющее, почти гипнотическое воздействие. Такие колоссальные по размерам премии им никогда не снились. На эти деньги можно было купить самолет, паровоз или небольшой завод. Хотя истратить их в пределах Советского Союза за короткий промежуток времени было бы всё равно невозможно. Разве что растянуть на всю оставшуюся, не предсказуемую в этой стране жизнь.

Разумеется, высокие обещанные награды и премии являлись стимулом в работе ученых. Но были и негативные моменты. Гонка за премиальными спецзаказами приводила иногда к тому, что «важные атомные проекты» изыскивались и упорно проталкивались руководителями научных институтов и конструкторских бюро. Обстановка в ученом мире напоминала прогнозируемую Капицей в его письме Сталину: «…вокруг АБ начинается свистопляска. Пляшут и жулики, и авантюристы, и честные люди. Конечно, что-то под конец и вытанцуется…».

Курчатов понимал, что обещанными денежными премиями и личными льготами ограничиваться нельзя. Выжимать у Правительства необходимо все, что только можно. И быстро, срочно, немедленно! 4 апреля 1946 года Сталин подписал секретное Постановление Совмина СССР «Об обеспечении научно-исследовательских институтов и лабораторий, привлеченных для выполнения «специальных работ», импортными материалами, приборами, лабораторным и другим специальным оборудованием, а также научно-технической литературой». Ответственность за реализацию импортных заказов возлагалась на А.И. Микояна и Б.Л. Ванникова.

Через пять дней, 9 апреля, ещё одно секретное Постановление Совмина установило выделение дополнительных фондов на «специальные работы» и внеочередной порядок заказов, поставок и перевозок грузов для них (№ 806-328сс «О порядке материально-технического обеспечения и финансирования специальных работ»). Вооруженный новыми средствами неопровержимой аргументации в виде последних Постановлений Совмина, Курчатов предпринял новую попытку лобовой атаки на неприступную крепость ИХФАН — Институт химической физики — и её директора академика Семенова. Игорю Васильевичу очень хотелось сбросить со своих плеч ответственность за будущий полигон для испытаний атомного оружия. Желающие взяться за это дело были. Но оснащение этого важного стратегического объекта приборным хозяйством и автоматическим оборудованием невозможно было доверить кому угодно. Для подобной работы нужен был авторитетный институт, укомплектованный опытными кадрами теоретиков и инженеров. В качестве «лично ответственного» требовался щепетильный, обязательный, классический ученый — эталон старомодной нравственной порядочности. Николай Николаевич Семенов очень подходил на эту роль. Однако он по неизвестной причине ушел в глухую защиту и все «атомные» наскоки задиристого Курчатова отражал с изысканной вежливостью и аристократической галантностью. Он искренне благодарил Курчатова за оказанное доверие: «Чрезвычайно тронут… Чрезвычайно… Ну что вы, что вы? Благодарю любезно… Спасибо преогромнейшее». Но при этом упорно отказывался от всех деловых предложений…

Игорю Васильевичу в конце концов пришлось прибегнуть к последнему средству — партийному давлению сверху. Семенов сразу же согласился с руководящими товарищами. Однако всю ответственность переложил на своего заместителя М.А. Садовского.

Из Постановления Совмина СССР № 3 805-327сс от 9 апреля 1946 года:

Через несколько месяцев СК на своем очередном заседании принял представленный Первухиным, Завенягиным и Семеновым проект постановления СМ СССР «О строительстве специального полигона», дополнив программу исследований на полигоне задачей «исследовать поражающее действие «изделия» на живой организм на примере различных подопытных животных».

Проектирование полигона было возложено на ПГУ. На Ванникова возлагалась задача окончательного определения места, сроков сооружения полигона и выбора кандидатур начальника и научного руководителя.

Первым начальником полигона («объекта № 905», «Горной станции», «учебного полигона № 2») был назначен гвардии генерал-лейтенант Петр Михайлович Рожанович. Научное руководство по подготовке полигона к испытаниям было поручено заместителю директора ИХФАНа Михаилу Александровичу Садовскому.

Место сооружения было определено через несколько месяцев после тщательного комиссионного обследования нескольких площадок на территории Казахской ССР.

Из докладной записки на имя Берия:

В мае 1947 года СК утвердил предлагаемую площадку для строительства полигона и предварительную программу испытаний.

Программа испытаний была ориентирована на решение двух основных задач:

1. Оценка работоспособности конструкции ядерного заряда и коэффициента полезного действия атомной бомбы.

2. Получение данных, необходимых для изучения последствий действия нового вида оружия на различные военные объекты, гражданские сооружения и животных.

Это было необходимо и для конструирования новых серийных, более эффективных бомб, и для разработки защитных средств от атомного нападения, поскольку третья мировая война с использованием атомного оружия представлялась политическому руководству страны и лично Сталину почти неминуемой.

В начале 1946 года Курчатов со своими сотрудниками готовился к сборке на территории лаборатории экспериментального уран-графитового реактора Ф-1 («физический, первый») — первого в Европе.

Мощность его планировалась примерно равной первому чикагскому котлу: около 200 Вт.

Такая небольшая мощность, безусловно, не позволяла рассчитывать на использование его в качестве промышленного наработчика атомного горючего — плутония.

Из отчета Смита о чикагском котле:

Логика технического разума требовала постепенного перехода от освоения лабораторного котла к сооружению промежуточного, полупромышленного типа. И только потом — к строительству промышленного реактора для получения оружейного плутония. Американцы так и поступили. Вслед за чикагским лабораторным котлом (1942 год) был пущен полузаводской котел в г. Клинтоне (штат Теннесси, 1943 г.).

В 1944 году начали строиться мощные промышленные котлы в Хэнфорде (штат Вашингтон).

Но даже при таком последовательном подходе американцы очень опасались, что при увеличении мощности строящихся реакторов придется столкнуться с непредвиденными техническими проблемами.

Из отчета Смита:

Однако нормальный технический путь в условиях сумасшедшего советского аврала был признан абсолютно неприемлемым.

Берия, Ванников и примкнувший к ним Курчатов сочли возможным начать проектирование и даже строительство промышленного реактора, не дожидаясь пуска лабораторного котла Ф-1.

Как ни парадоксально, это решение оказалось в конечном итоге оправданным с точки зрения экономии драгоценного времени.

В декабре 1945 года Ванников подписал приказ о строительстве плутониевого комбината № 817, основным производством которого должен был стать уран-графитовый реактор мощностью 100 мегаватт. За полгода работы его на номинальном уровне мощности планировалось наработать около десяти килограмм плутония на первую бомбу.

Курчатова этот приказ обязывал срочно подготовить техническое задание (ТЗ) для проектирования подобного реактора.

В качестве головного проектного института был выбран Московский институт химического машиностроения (НИИХиммаш), а главным конструктором — его директор, Николай Антонович Доллежаль.

Выбор этот казался с первого взгляда не совсем логичным, поскольку Доллежаль не был физиком и не имел понятия о цепной реакции деления урана. Дипломный проект, защищенный им в МВТУ, назывался так: «Котельное хозяйство текстильной фабрики». Первая статья в научном журнале «Вестник инженера» — «Ступенчатые топки для подмосковного угля». В акционерном обществе «Тепло и сила» Доллежаль прекрасно освоил паросиловые установки высокого давления. В этом деле он был профессионалом высшей квалификации.

Когда в первых числах января 1946 года Курчатов заговорил с Доллежалем о проектировании нейтронного реактора, у того от неожиданности пробежала по телу небольшая нервная судорога.

— Помилуйте, Игорь Васильевич. Я впервые сейчас от вас услышал слово «нейтрон».

Чтобы не отпугивать Доллежаля чрезмерной новизной, Курчатов мягко разъяснил опытному теплотехнику, что атомный котел по своей сути весьма незначительно отличается от обычного водяного котла высокого давления. Разве что в сотню раз больше по размерам. Может быть, в тысячу раз сложнее по конструкции. Вероятно, в миллион раз опаснее. А так… Очень, очень похож. Курчатов в этот момент напомнил Доллежалю добродушного, бородатого удава. Николай Антонович развел с отчаянием руки.

— Помилуйте, Игорь Васильевич…

Но Курчатов не дал договорить.

— К тому же вопрос о назначении вас главным конструктором уже решен на правительственном уровне. И я лично абсолютно уверен, что вы вместе со своим коллективом прекрасно справитесь с порученной товарищем Сталиным задачей.

Курчатов немного блефовал, но надо было «дожимать», не откладывая дела в долгий ящик.

При произнесении имени Сталина у Доллежаля родилась в груди вторая нервная судорога. Он как-то сразу обмяк и обреченным голосом спросил:

— И когда же приступать?

Курчатову хотелось сказать «сегодня» или даже «сейчас». Но он сдержался. Решил, что незачем пороть горячку. И успокоил собеседника:

— Завтра, пожалуй… Завтра вместе начнем.

Через день Доллежаль отошел от «нейтронного» шока и принялся штудировать отчет Смита. Долгая неделя ушла у него на осмысливание физических процессов, происходящих теоретически в уран-графитовой сборке.

Природный уран состоит в основном из двух изотопов: урана с атомным весом 238 (99 %) и урана с атомным весом 235 (менее 1 %). Хотя оба изотопа представляют собой один и тот же химический элемент, ядерные свойства их принципиально различны.

Уран-235 под действием нейтронов делится на два произвольных осколка с выделением значительной энергии, излучая при каждом акте деления два или три новых нейтрона. Поэтому нарастание числа делений может при определенных условиях иметь лавинообразный характер цепной реакции.

Другой же изотоп, уран-238, при захвате нейтрона не делится, а превращается в новый, не существующий в обычных условиях на Земле химический элемент — плутоний, с атомным весом 239.

Как предсказывали физики и как показал американский опыт, плутоний обладает склонностью к делению под действием нейтронов ещё в большей степени, чем уран-235.

В чистом природном уране цепная реакция недостижима и невозможна. Вероятность деления урана-235 можно значительно повысить путем эффективного и быстрого замедления рождающихся быстрых нейтронов. Этого можно достигнуть, смешав природный уран с некоторыми легкими химическими элементами, например, с углеродом.

Как показывали теоретические расчеты, в сборке природного урана и графита (в качестве замедлителя нейтронов) цепная реакция достижима при некоторых критических размерах конструкции. При оптимальной, с физической точки зрения, форме конструкции — шаре или приплюснутом цилиндре — сборка может достичь критичности при радиусе примерно 10 метров.

Иными словами, центральной частью уранового котла должен быть громоздкий цилиндр высотой и диаметром с трехэтажный дом, сложенный из графитовых кирпичей. Внутри него должны быть распределены детали или фрагменты из природного урана.

Для заданной мощности котла требовалось примерно 100 т урана и 1000 т графита.

При достижении в подобной сборке коэффициента размножения нейтронов больше единицы появится возможность с помощью регулирующих стержней из поглощающего материала поддерживать цепную реакцию на определенном уровне или глушить котел, останавливая процесс.

Вся сложность такого уран-графитового котла заключается в том, что выделяемая при делении ядер энергия неминуемо вызовет саморазогрев урана. Выделяемое тепло необходимо отводить. Промышленный реактор должен быть охлаждаемой конструкцией!

В первые январские недели Доллежалю предстояло совместно с физиками из Курчатовской лаборатории принять несколько принципиально важных решений, ориентируясь в некоторых случаях на отчет Смита.

Чем охлаждать: газом или водой?

Американские физики сначала отдавали предпочтение газу. Именно с такой рекомендацией проектирование промышленных котлов было передано фирме «Дюпон».

Из отчета Смита:

Доллежаль тоже склонялся к выбору воды, поскольку такое решение упрощало конструкцию котла.

Принципиально для охлаждения любого источника тепла могут быть выбраны два метода: прямоточный и циркуляционный.

В первом случае холодная вода из какого-либо источника (реки или озера) прокачивается под давлением через котел, нагревается и потом сбрасывается в тот же водоем.

Во втором случае вода должна циркулировать, охлаждая реактор, по замкнутому контуру. Внутри котла она будет разогреваться, а вне котла, в теплообменных аппаратах, — охлаждаться. И затем мощными насосами подаваться снова на вход реактора. В этом случае конструкция всей системы охлаждения значительно усложнится, что потребует и больших материальных затрат, и, что не менее важно, увеличения времени на изготовление дополнительного оборудования.

Американцы тоже спешили и для хэнфордских котлов использовали прямоточное водяное охлаждение. Доллежаль понимал, что слив охлаждающей воды, прошедшей через реактор, обратно в уральское озеро Кызыл-Таш, планируемое в качестве источника, неминуемо приведет в конечном итоге к радиоактивному загрязнению и омертвлению озера.

Николаю Антоновичу было болезненно жалко лишать жизни прозрачное голубое озеро. Жалко обитающих в нем и плещущихся на солнце рыб, порхающих над его гладкой поверхностью птиц.

Ну а что делать? Как быть, если сжатые планируемые сроки строительства подавляют нравственные сомнения и колебания?

Хорошо еще, что ответственность за подобное безрассудство можно разделить с членами Научно-технического совета.

Присутствовавшие на заседании совета тоже понимали трагическую судьбу озера. Некоторые знали ещё больше. Из озера вытекает неприметная на карте тихая речка со старинным домашним названием Теча. А на берегах её сотни лет назад прижились кургузые бедные деревушки. Вскоре после пуска котла вода в реке, поливные огороды, домашний скот и сами старожилы будут неминуемо заражены радиоактивными осколками деления. Кто-то заболеет лучевой болезнью; кто-то, вероятно, погибнет. Все члены Совета и приглашенные конструкторы во главе с Доллежалем молчали об этом. Все в душе оправдывали свое молчание тем, что принимаемое решение — абсолютно вынужденное. У разоренной страны не было тогда ни времени, ни средств на более сложные технологические схемы.

Не менее трудным для Доллежаля был вопрос о конфигурации уран-графитовой решетки. Для лабораторного котла Ф-1 Курчатов предполагал использовать кубическую решетку с точечным расположением небольших урановых блочков урана в массе графитовых кирпичей. Для промышленного реактора такая конструкция сборки была неприемлема, поскольку не позволяла осуществить охлаждение водяным потоком разбросанных в пространстве урановых блочков.

В этом случае было бы невозможно также решить проблему периодической выгрузки отработанных блочков урана и загрузки в котел свежей порции. Пришлось бы разбирать графитовую кладку, что недопустимо по ядерной безопасности.

Из отчета Смита:

Вынужденный стержневой характер промышленной урановой сборки был очевиден. Этот факт обуславливал «канальную» конструкцию реактора. Графитовую кирпичную кладку должны насквозь пронизывать сотни цилиндрических каналов с находящимися в них урановыми стержнями. При такой конструкции появляется возможность охлаждать саморазогревающиеся урановые стержни сквозным потоком воды, пропускаемой через каждый канал.

Из отчета Смита:

Действительно, десятки небольших цилиндрических блочков, приставленные один к другому, образуют, по сути дела, тот же длинный урановый стержень. Но зато операции загрузки и выгрузки уранового топлива при этом упрощаются. Американцы использовали в хэнфордских котлах длинные сплошные стержни из урана.

Доллежаль остановился всё-таки на блочках. Тем более что к этому времени на секретном металлургическом заводе в г. Электростали был отработан и достаточно хорошо освоен процесс изготовления урановых блочков для реактора Ф-1.

Еще одна проблема заключалась в необходимости надежной защиты урана от коррозии.

Дело в том, что непосредственное соприкосновение урана с водой категорически недопустимо. Уран активно химически реагирует с водой. Их контакт привел бы не только к заражению воды радиоактивными осколками деления, но и к разрушению блоков урана и «выносу» топливного материала из активной зоны потоком охлаждающей воды.

Из отчета Смита:

Для реактора Ф-1 годились «неочехленные» урановые блочки, без всякой оболочки, поскольку там никакого охлаждения не предусматривалось.

Для промышленного реактора «А» покрытие блочков спецоболочкой было необходимо. К решению проблемы были подключены несколько институтов по цветным металлам и сплавам. В качестве материала был подобран алюминиевый сплав. Технология же нанесения тонкого защитного слоя на урановый блочок является и сейчас одним из самых больших секретов как американского, так и советского атомных проектов. Этот секрет американцам удалось уберечь от советской разведслужбы. Даже Клаус Фукс не смог помочь.

Не только уран, но и графитовые кирпичи надо было предохранить от непосредственного контакта с водой. Замоченный графит теряет свои превосходные качества замедлителя, увеличивая паразитный захват нейтронов внутри реактора.

Поэтому урановые блочки, охлаждаемые водой, должны быть надежно отделены от окружающего графита металлической трубой технологического канала (ТК).

В качестве материала для труб ТК, как и рекомендовал Смит, был выбран алюминиевый сплав («только алюминий можно считать пригодным с точки зрения коррозии»).

Чрезвычайно сложным оказалось проектирование биологической защиты.

У Смита:

Верхнюю и нижнюю биологическую защиту конструкторы Доллежаля предусмотрели в виде двух рядов стальных двутавровых балок высотой в человеческий рост, засыпанных слоями песка и железной руды с примесью бора.

По периметру графитовая кладка окружалась защитными металлическими отсеками величиной с однокомнатную квартиру, которые заполнялись водой. Все сооружение окружалось по проекту многометровой дополнительной защитой из тяжелого бетона, наполняемого дробленой железной рудой. Верхняя часть технологических каналов прикрывалась свинцовой крышкой, набранной из пятнадцатикилограммовых свинцовых кирпичей.

Весь реактор к тому же предполагалось смонтировать под землей в скальном грунте…

Вот таким представлялся Доллежалю общий вид будущего реактора: графитовый цилиндр высотой и диаметром около десяти метров, пронизанный параллельно оси тысячью каналами, в которые можно будет загружать урановые блочки через верхние головки и при необходимости разгружать их содержимое в огромный нижний бункер с водой…

Оставался один вопрос, мучивший Николая Антоновича и днями, и ночами: как должен быть расположен уран-графитовый котел относительно поверхности земли — горизонтально или вертикально?

В зависимости от этого изменялся не только весь технологический процесс загрузки-выгрузки уранового топлива, но и вся архитектура центрального зала — наземного сооружения над реактором.

В хэнфордских котлах технологические каналы с урановыми стержнями были расположены горизонтально. В связи с их большой длиной (около двадцати метров) такая компоновка представлялась очень рациональной, так как позволяла не прибегать к строительству сложных и дорогостоящих высотных сооружений, что было бы неизбежным при вертикальном варианте.

Николай Антонович не только усомнился в правильности подобного решения, но с некоторых пор стал горячим защитником вертикального котла…

Как-то он поехал в лабораторию № 2 посоветоваться по текущим вопросам. Курчатов встретил его обычным вопросом:

— Ну, как дела, Николай Антонович? Что имеем?

Из воспоминаний Доллежаля:

Николай Антонович тут же принялся рисовать эскиз вертикального аппарата:

— Графитовый цилиндр, высотой и диаметром примерно десять метров. Это уточним после. Сверху вниз его пронизывают… пронизывают… около тысячи каналов… Так? Расстояние между каналами двадцать сантиметров. Это ваша длина замедления нейтронов в графите до тепловой скорости. Теперь дальше рисуем… В каждую трубу загружаем сверху столб урановых блочков. Получается как бы длинный урановый стержень. Снизу канал прикрыт разгрузочным устройством, и весь столб стоит себе преспокойно…

Курчатов улыбался, потирая лоб:

— Стоит, говоришь?

Доллежаль подтвердил:

— Да, стоит. А куда же ему деваться?

И увлеченно продолжил:

— Сверху вода подается под давлением в верхний коллектор и из него распределяется по каналам через индивидуальные дроссели… Проходит по каналу… Вот так, проходит, нагревается… Собирается в нижний коллектор… И дальше на сброс… Что скажете, Игорь Васильевич?

— Ничего не скажу, — сознался Курчатов, — не могу сразу все оценить. Зерно есть. Надо вынести этот вопрос на заседание Совета. Надо всех послушать.

В феврале 1946 года Доллежаль выступил на заседании Совета с обоснованием выбора вертикальной компоновки для реактора «А».

В результате ленивой, скоротечной дискуссии Доллежалю разрешили проектировать вертикальный вариант. Но на всякий случай предусмотрели дублирование. Параллельно с НИИХиммашем другой организации — ОКБ «Гидропресс» — поручили проектирование горизонтального котла.

8 июля 1946 года Научно-технический совет ПГУ под председательством Бориса Львовича Ванникова собрался для рассмотрения обоих проектов и принятия окончательного решения. В заседании приняли участие руководители ПГУ, физики, конструкторы и инженеры конкурирующих организаций. Обсуждение протекало бурно с самого начала. Первые десять часов острой дискуссии не привели к логическому концу. Однако длительная задержка в решении этого вопроса была недопустима. В Челябинске уже начались земляные работы под здание реактора. Рабочие чертежи на отдельные изделия и конструкции надлежало срочно передать заводам-изготовителям. Надо было ставить точку в проекте!

Ближе к полуночи Борис Львович приказал: не выпускать ни одного человека из конференц-зала, пока не будет принято окончательное решение! Организаторов совещания попросил приготовить чай. Лучше — с бутербродами. Перерывы в совещании отменил. Это был «фирменный» метод Ванникова для решения сложных вопросов. Метод был не раз опробован им в годы войны и всегда довольно быстро давал нормальный результат. Но в данном случае что-то разладилось в механизме психологического давления.

Представители конкурирующих организаций с пеной у рта и отчетом Смита в руках раз за разом бросались в атаку. За окончательным решением проглядывали премии, награды и целый ряд льгот: расширение, укрупнение, новые здания для испытательных стендов, заказ импортного оборудования и приборов. Обе организации были уверены в прекрасной работоспособности своего детища. Ванникову тоже казалось, что котел будет работать и «стоя», и «лежа». Но своего мнения не высказывал вслух. Никого не перебивал. Только слушал. Должны же они когда-нибудь исчерпать свои аргументы? Тогда он и назначит совместную комиссию из трех или пяти человек и даст ей десять минут для коллегиального решения. Пошли третьи сутки. А спор все не утихал. На самом деле этот технический спор не мог быть решен красноречивыми выступлениями, язвительными замечаниями в адрес дружественного конкурента или логическими аргументами. Критерием истины мог стать только практически опробованный вариант. Но строить два разных котла Ванников не собирался. Поэтому на 91-м часу работы, когда чай и сигареты закончились, а часть «бойцов» мирно дремали в своих креслах, Ванников назначил комиссию.

С небольшим перевесом мнений к исполнению был принят вертикальный вариант.

В августе 1946 года «Проект вертикального аппарата «А» был закончен. На титульном листе комплекта чертежей было написано: «Разработан инженерами института. Фамилии — по алфавиту: Вазингер В.В., Деленс П.А., Мишке В.В., Рылин В.В., Сергеев М.П., Флоринский Б.В.».[4]

Внизу листа стояли подписи начальника лаборатории № 2 И.В. Курчатова, главного технолога И.В. Меркина и руководителя работ Н.А. Доллежаля.

А в это время в Челябинске уже рыли котлован…

Авраамий Павлович Завенягин вступил в коммунистическую партию, едва достигнув совершеннолетия, сразу после большевистского переворота в 1917 году. Карьера рабочего паренька была феерической. В тридцать два года он уже руководил гигантским металлургическим комбинатом в Магнитогорске. В сорок лет — заместитель наркома внутренних дел, генерал-полковник, руководитель важнейшего, 9-го, Научного Управления НКВД.

Завенягин был назначен первым заместителем Ванникова, отвечающим за строительство и режимное обеспечение ударных атомных строек.

В конце 1945 года Завенягину поручили выбрать место для строительства плутониевого комбината, организовать на базе Главпромстроя специализированное Управление для развертывания работ и определить начальника государственной стройки № 1. Стратегический объект № 817 целесообразно было расположить где-то в глубине страны, чтобы сделать его почти неуязвимым для нападения вражеской авиации. Но в то же время — вблизи от индустриальных центров, железной дороги, надежной высоковольтной линии электропередачи и источников водообеспечения. Более всего подходил район Урала.

— Небольшая речушка меня не устроит, — уверял Завенягина капризный конструктор аппарата «А», — необходимо по крайней мере приличное озеро.

Кроме того, Доллежаль убедительно просил подыскать для него скальный грунт. Например, небольшую гору из сплошного гранита или мрамора, чтобы обезопасить южный Урал от возможного, хотя и очень маловероятного, случайного взрыва.

Авраамий Павлович направился прежде всего в хорошо знакомый ему Кыштымский район Урала.

В XIX веке здесь существовали небольшие металлургические заводы, принадлежавшие барону Меллеру-Закомельскому, дальнему родственнику семьи Романовых. Перед первой мировой войной заводы управлялись некоей американской фирмой, директором которой был Герберт Гувер, будущий президент США, тепло вспоминавший в своих мемуарах о «способных русских инженерах», вместе с которыми ему пришлось развивать в этих местах добычу и выплавку меди.

Авраамий Павлович ничего не ведал об этом, но знал Кыштымский район не хуже барона Закомельского и президента Гувера. В 1937 году он изъездил вдоль и поперек местные поселки, озера и речушки, кое-где даже выступая с пламенными речами, поскольку был кандидатом в депутаты Верховного Совета от Кыштымского округа. Места здешние царственно красивы: горы, дремучий лес и бесчисленные кристально чистые озера. В качестве природной жертвы группа Завенягина выбрала красивейшее нетронутое озеро Кызыл-Таш с акваторией в 17 квадратных километров, в 80 километрах от Челябинска. Недалеко от берегов озера можно было раскинуть промышленную площадку с тремя ядовитыми радиоактивными заводами «А», «Б» и «В»: реактор для наработки плутония, радиохимический завод для выделения плутония из облученного урана и металлургическое производство для окончательной очистки плутония и выплавки из него атомной взрывчатки.

В 15 километрах к западу от промплощадки, учитывая характер розы ветров, выбрали место для жилого поселка, на живописном берегу красивейшего озера Иртяш. За озером — виднеются синие, сизые, сиреневые отроги Уральского хребта.

СК принял единогласно предложение Ванникова, Курчатова, Завенягина и Борисова о строительстве завода № 817 на площадке «Т» (южный берег озера Кызыл-Таш Челябинской области), а также постановление «О переселении из этой зоны жителей в другие районы Челябинской области». Директора строящегося завода можно было назначить и попозже, а вот с начальником строительства Завенягину необходимо было определиться немедленно, уже в декабре 1945 года. Ошибиться нельзя! Надо было подобрать по-настоящему достойного, хваткого, напористого. Поскольку в качестве рабочей силы предполагалось использование в основном заключенных, то и руководителем стройки, по убеждению Авраамия Павловича, должен был стать человек, знающий толк в этом специфическом рабочем инструменте. Завенягин перебрал картотеку, мучительно раздумывая над каждым штрихом в биографии кандидатов. И все больше склонялся к выбору человека, который доказал свое право руководить ударной стройкой всей своей жизнью. Итак, Яков Давыдович Раппопорт…

В 17 лет он стал слушателем Императорского Юрьевского Университета, который в начале первой мировой войны был эвакуирован в Воронеж. Здесь Яков вступил в подпольную большевистскую организацию. Подхваченный революционной бурей, юноша вскоре забросил нудную и никчемную учебу. В 1918 году Яков возглавил рабоче-крестьянский отряд Красной Армии. После окончания гражданской войны пошел на работу в ЧК, где с годами приобрел опыт руководящей работы и освоил в общих чертах марксистско-ленинскую теорию классовой борьбы. Тогда-то и оформился путеводный лозунг всей его жизни: «Высший авторитет для нас — партия!»

Раппопорт справедливо считался чекистом высшей пробы, с зачатками научной и технической подготовки. Среди «своих» его уважительно называли «математиком».

В 30-х годах началось строительство Беломоро-балтийского канала. На заседании партийной комиссии, подбирающей кадры для руководящего штаба стройки, Якова Давыдовича спросили: «Вы, кажется, дружите с математикой?» Раппопорт не стал излишне скромничать и откровенно признался, что ещё в детстве ему нравились задачи-головоломки и числовые кроссворды. Авторитетно прибавил: «Математика хороша тем, что подчиненным трудно обмануть начальника, знающего ее». Парткомиссия высоко оценила личные качества, научную подготовку и партийную преданность Якова Давыдовича и направила его заместителем начальника строительства канала. «Поезжайте, — напутствовали его. — Ваша обязанность одеть и обуть лагерника. Обеспечить техническое снабжение. Снабдить инженеров всем — от хорошего карандаша до теплой квартиры».

Раппопорт быстро вжился в круглосуточный ритм шумной гидротехнической стройки. Особенно нравились ему длинные оперативные совещания, поскольку на них появлялась прекрасная возможность блеснуть при всех научной терминологией и глубинной логикой мышления. Иногда он позволял себе распекать на этих совещаниях вольнонаемных инженеров: «Вас послала партия! Не так ли? И меня тоже. Вся моя юность прошла в партии, её принципы, дисциплина, коллективная воля у меня в крови, в мозгу, в костях. Мне неизвестно, что значит «не могу», «не умею», если велит партия. Честное слово, это какие-то умирающие понятия. Мы все сможем, все сумеем, когда захотим. Не так ли? Неужели вы не хотите?»

Раппопорт постепенно вырабатывал свои взгляды на строительную науку и принципы руководства: «Строят и отвечают за строительство — инженеры, дело чекистов — руководить ими». Поэтому он первым делом требовал тщательно подбирать людей для контроля за ходом и качеством выполняемых работ. Отсутствие или нехватка профессионалов его нисколько не смущала: «Профессионалы как раз необязательны! Достаточно знать, как не надо строить. А этому выучиться гораздо проще».

Раппопорта увлекала стихия массового строительного подвига. Он готов был пожертвовать для успеха дела собственным здоровьем. И даже жизнью! Просто не пришлось как-то. Конечно, от холода, голода и непосильного труда погибли десятки тысяч заключенных. Но ведь свершили! Построили!

После торжественного пуска канала Раппопорт был отмечен высокой правительственной наградой.

За годы войны он ничем выдающимся себя не проявил, но всё-таки дослужился до почетного звания генерал-майора НКВД.

«Да, этот не подведет! — подумал Завенягин. — С таким можно построить все что угодно. И с заключенными имеет опыт работы. И предан до мозга костей. И приказы привык выполнять любые, даже невыполнимые».

А приказ Ванникова о пуске в 1947 году комбината Завенягин считал абсолютно невыполнимым. Так что Раппопорт подойдет — таково было окончательное решение Авраамия Павловича.

Раппопорт числился в штате Главпромстроя у Комаровского. В начале января 1946 года приказом по НКВД Яков Давыдович был назначен руководителем нового строительного управления № 869. И с первого дня принялся за дело с азартом, вспомнив строительную юность и романтические годы, проведенные на Беломорканале. Он правильно оценил сложившуюся ситуацию вокруг разворачивающейся стройки…

В декабрьские дни 1945 года Ванников не ощущал научной поддержки своей торопливости. Он неоднократно слышал на научных заседаниях и совещаниях осторожные и двусмысленные рассуждения о своей чрезмерной спешке; о том, что начинать строить сложные промышленные объекты, не имея даже предварительных эскизных проектов и ясности в самой технологии, несколько преждевременно. Однако все возражения и сомнения по этому вопросу Борис Львович отметал напрочь, или, как он сам выражался, «отсылал умников к ядреной фене». Берия и Завенягин поддерживали Ванникова, считая, что охранную зону, подъездные пути, бараки для строителей и целый ряд других работ можно делать без всякого проекта. Раппопорт также поддержал своего начальника, не претендуя даже на предварительные проектные изыскания. Первое дело — обеспечение рабочей силой. Уже через несколько дней после назначения Раппопорта громоздкая, но очень податливая и быстро реагирующая система исправительно-трудовых лагерей пришла в движение. Для строительства предполагалось использовать 10–12 ближайших лагерей. Яков Давыдович предложил добавить к ним ещё один — женский. Строить — так строить ярко и красиво. Он предполагал использовать женский труд для отделочных работ в административных зданиях на промплощадке, а потом — и при строительстве жилого поселка.

В январе 1946 года сотни «вагонзаков» потянулись в сторону областного Челябинска. Сотни пеших колонн под охраной горластых солдат, вооруженных автоматами и овчарками, двинулись чередой в морозный стокилометровый поход на Кыштым. В разных концах страны десятки спецэшелонов грузили строительными батальонами и спецпереселенцами. К последней категории относились: те, кто уже поработал на закрытых стройках; солдаты и бывшие заключенные, у которых закончился уже срок службы (заключения), но которых считалось опасным отпускать на волю по соображениям надежного сохранения государственных тайн.

Из секретного распоряжения по линии МВД:

Из отчета Раппопорта в августе 1946 года:

«Вольняшек» старались набирать ограниченно, только в случае крайней нужды: узкие специалисты, работники спецконтроля, медики.

Главной заботой Раппопорта в первые месяцы были организация внешней зоны и размещение внутри неё сотен деревянных бараков и землянок для проживания спецпереселенцев, заключенных, солдат и администрации. Кое-куда надо было подвести электричество и воду, протянуть телефонную связь. С отоплением обойдутся сами: кругом лес.

По узкой снежной дороге от Челябинска до зоны днем и ночью ползли грузовики. В воздухе стоял непрерывный грохот моторов, висел вонючий дым, раздавались хриплые крики и мат усталых шоферов и солдат-автоматчиков. Везли лес, цемент, камень, уголь. И главное — проволоку. Сотни тонн колючей проволоки. Заторы машин выводили из терпения всех. На ремонт время жалели. Заглохшую технику, мешающую движению потока, переворачивали вверх колесами и отбрасывали в сторону, на обочину. Не хватало экскаваторов и тракторов, но «подбрасывали» в качестве тягловой силы танки, у которых демонтировали башни с орудием. Не было техники для земляных работ. Мерзлый грунт разбивали кувалдами, клиньями, ломами. Никаких смет и плановых заявок на строительные материалы в первые месяцы не оформляли. Из области выделяли все, что было в наличии, по первому требованию. Яков Давыдович вертелся как белка в колесе, подгоняя и себя, и всех вокруг. Пытался воскресить опробованные на Беломорканале методы социалистического соревнования между строительными бригадами заключенных. Он инициировал изготовление и размножение выразительного плаката с настойчивым призывом:

Раппопорт лично подобрал для него литературное слово «снизить» вместо «скосить» или «сбросить», как фигурировало в первом варианте какого-то поэта-самородка.

Бывали, конечно, прорехи. Оплошал, например, Раппопорт с женским лагерем. Непредвиденный соблазн для всех мужчин любых административных должностей, званий и возрастов, контактирующих периодически с женским контингентом, стал в первые же месяцы стройки повальным развлечением и бедствием.

Вскоре добрая и чуткая половина женского лагеря оказалась в положении спасительной беременности.

Из воспоминаний одного из двух врачей, обслуживавших зону в первые годы строительства:

Иногда ночами, усталый и разбитый, Яков Давыдович вспоминал милый его сердцу канал. И непроизвольно сравнивал ту стройку с нынешней. Грандиозные объемы работ и предельно сжатые сроки были аналогичными. Но приоритетность сегодняшней была очевидной. Раппопорт ощущал это по отношению к своим просьбам в высшие инстанции.

Все, о чем он просил: материалы, оборудование, кадры, — абсолютно все удовлетворялось немедленно, без бюрократических проволочек и отговорок. Особенно действенной и оперативной стала помощь после образования в ПГУ специального отдела, отвечающего за ход строительства атомных предприятий, во главе с Ефимом Павловичем Славским, бывшим заместителем наркома цветной металлургии.[5] В юности Славский сражался с классовыми врагами в коннице Буденного, когда каждый день был за год и не хватало времени на обучение жемчужным узорам возвышенной речи. В первый момент телефонных разговоров на все просьбы Раппопорта Ефим Павлович реагировал закаленными в огне боев хлесткими выражениями, приобретенными на долгую память во время сабельных рейдов. Но через несколько минут он успокаивался и переходил на обычный русский язык. Славский здорово помогал стройке. Что обещал — всегда выполнял безоговорочно.

Летом 1946 года в торжественной обстановке, в присутствии почетных гостей из Москвы, под вибрирующие звуки победного духового марша состоялась церемония закладки первого завода — «А». Хотя к этому времени проект завода ещё не был закончен, это нисколько не смущало ни самих строителей, ни столичных гостей.

По сигналу Раппопорта пять десятков солдат разом энергично заработали кирками и кувалдами, вгрызаясь в скальный грунт, естественную биологическую защиту будущего реактора.

Гости похлопали в ладошки и разъехались с места знаменательного события. Солдаты тут же побросали на землю рабочий инструмент. Они знали, что завтра сюда привезут для продолжения работы сотни и тысячи заключенных.

В конце 1946 года вокруг вырытого в скале котлована диаметром сто метров и глубиной пятьдесят был заложен фундамент для надземного трехэтажного здания реактора «А».

Несмотря на отчаянные усилия, в плановые сроки строительства Раппопорт всё равно не укладывался.

Его не ругали, ему не угрожали, но постоянно торопили. Комаровский, непосредственный начальник, особенно не нажимал. Завенягин и Славский относились терпимо. Берия существовал где-то далеко, в небесах.

И всё-таки Раппопорт шестым чувством ощущал приближение грозы. В начале 1947 года участились наезды контролирующих персон из МВД и ПГУ. В феврале в зону на поселение вместе с семьей (значит, надолго!) для непосредственного контроля за ходом строительства прибыл заместитель министра внутренних дел, Василий Васильевич Чернышев.

Этот человек при внешней мягкости, неприметности и выдержанности вызывал у Раппопорта какой-то внутренний трепет. То ли страха, то ли преклонения. На оперативках в его присутствии Яков Давыдович уже не мог позволить себе привычных речей насчет руководящей роли партии и необходимости героических подвигов. Чернышев пару раз резко обрывал его. У Василия Васильевича лозунговые фразы с ударами в грудь вызывали оскомину ещё со времен первой мировой войны, на которой он, капитан царской армии, был отравлен на всю жизнь немецкими газами.

Чернышев не любил слушать длительное перечисление причин, по которым срывались установленные сроки. Предпочитал обсуждать конкретные предложения, обеспечивающие выполнение планов.

Работая практически круглосуточно на износ, Раппопорт с треском провалил срок пуска завода «А», установленный приказом Ванникова.

Впрочем, вряд ли кто-нибудь другой на месте Раппопорта смог бы обеспечить выполнение этого плана, поскольку он был совершенно нереален и невыполним с самого начала. Но, если сорваны планы по строительству важнейшего государственного объекта, знач, ит, кто-то лично является главным виновным. По-другому при строительстве социализма было невозможно…

В мае 1947 года Берия направил в зону специальную комиссию для проверки хода строительства. В неё вошли Курчатов, Борисов (Госплан), Комаровский и представители МВД. Комиссия отметила в своем акте ряд недостатков. В частности, очень низкий уровень механизации земляных работ, отсутствие здания для медсанотдела и, самое главное, чрезвычайно малый объем бетонных работ по заводу «А».

Члены комиссии склонялись к мысли о необходимости замены начальника строительства. Не разъезжались. Ждали приезда Берия. Он прибыл со свитой 8 июня 1947 года. Прочитал подготовленный для него доклад и акт. Выслушал по очереди мнение всех членов комиссии о необходимости укрепления руководства стройки. Берия с видимым удовольствием пил крепкий чай, несмотря на жару и духоту в кабинете.

Раппопорт сидел чуть в стороне от членов комиссии. Он не оправдывался. Гордо и скорбно молчал. В этот момент он не думал о конце служебной карьеры. Боялся худшего.

— Кого предлагаете назначить руководителем строительства? — спросил Берия, обращаясь к членам комиссии.

Члены комиссии обговаривали между собой этот вопрос накануне совещания. Наиболее подходящей считали кандидатуру генерал-майора МВД Михаила Михайловича Царевского, опытного строителя, за плечами которого были сооружение Горьковского автозавода, «Кольстроя», комбината «Североникель». Но сейчас все молчали.

— Я спрашиваю ещё раз, кого желаете? — повторил Берия.

Вся сложность была в том, что Царевский в 1946 году был направлен в Сака-Силлямэ (Эстония) на строительство комбината для переработки местных сланцев с целью извлечения из них урана. Он был «занят». Поэтому никто не хотел брать на себя ответственность и произносить его фамилию. Не хватало решительности и смелой настойчивости. Это сделал Чернышев.

— Царевский! — твердо произнес он.

— Комиссия поддерживает? — спросил, почему-то нахмурившись, Берия. Все, кроме Завенягина, поддакнули тихими и нерешительными голосами.

Берия отставил в сторону стакан, взял красный карандаш и аккуратно вывел на первом листе комиссионного акта: «Круглову С.Н.! Надо немедленно назначить Царевского М.М.». Заодно Берия снял с должности и директора комбината Быстрова. На его место по приезде в Москву он предложил Ванникову назначить Славского:

— Нечего ему в столице сидеть и жопу греть! — объяснил он Борису Львовичу. — Ты согласен со мной?

Ванников был согласен.

Берия на месте рассмотрел ещё целый ряд жалоб на другие ведомства, в частности, на работу железнодорожного транспорта, поставляющего грузы для строительства и монтажа реактора.

Берия тут же написал на листке распоряжение:

Так же оперативно решил Берия и ряд других сложных «больных» вопросов.

Курчатов смотрел на расплывающееся, потное от жары лицо председателя СК и втайне завидовал его неограниченным полномочиям.

«Как легко руководить, — думал он, — когда каждое слово ловится на лету. Когда каждый приказ под страхом смерти немедленно принимается к неукоснительному выполнению всеми ведомствами! В любом уголке страны! Страшная власть!»

Раппопорта никак не наказали. Он просто исчез с атомного горизонта. Растворился. Утонул в глубоководной истории советского атомного проекта. Через неделю после визита Берия в зону прибыл новый начальник строительства, М.М. Царевский.

Проблемы строительства плутониевого комбината, проектирования завода «А», непрерывные заседания Научно-технического совета и специального комитета порой отвлекали Курчатова от главной работы в родной лаборатории: сборки и пуска экспериментального котла.

Реактор Ф-1 должен был представлять собой сложенный из 75 слоев графитовых кирпичей почти идеальный шар диаметром 8 метров, внутри него при монтаже предполагалось распределить на расстоянии 20 сантиметров друг от друга несколько тысяч небольших урановых блочков цилиндрической формы.

Ответственным за проект и сборку котла был назначен старший инженер сектора «К» Алексей Алексеевич Журавлев. Успех дела обеспечивало наличие необходимого количества исходных материалов: 45 тонн урана и 400 тонн графита, а также их ядерная «чистота», то есть отсутствие посторонних примесей.

По заданию Курчатова проект здания для размещения первого советского атомного котла был выполнен в мастерской академика Щусева. Условное название секретного сооружения «К» — «здание монтажных мастерских» («монтажка»). За три месяца, с апреля по июнь 1946 года, ударная бригада строителей, работая круглосуточно, соорудила нечто похожее на классический крытый манеж. В восточной части его был вырыт и забетонирован котлован площадью 10 на 10 метров и глубиной 7 метров, почти до почвенных вод. Он предназначался для графитовой сборки.

С западной стороны к огромному залу примыкало помещение спецлаборатории, в подземном этаже которой разместили оборудование контроля и управления. Из этой «подземки» можно было добраться до дна бетонного котлована и подойти непосредственно к графитовому шару. Туда вел полуосвещенный коридор-лабиринт, окруженный для защиты от радиации толстыми листами свинца и блоками из смеси парафина и борной кислоты.

Вход в лабораторию был замаскирован и находился на некотором удалении от здания, в подвале.

Транспортные ворота с восточного торца здания «К» в дневное время были всегда закрыты и находились под усиленной охраной.

В начале ноября 1946 года началась ночная транспортировка проверенных на «чистоту» графита и урана из брезентовой армейской палатки во дворе лаборатории в здание «К». Операция проводилась скрытно, поскольку истинное назначение «монтажки» скрывалось от сотрудников других секторов. Более того, даже лаборанты, рабочие и техники, непосредственно участвовавшие в сборке графитовой сферы внутри здания, не имели представления о том, что именно они монтируют.

Сборку котла планировалось производить горизонтальными слоями толщиной 10 сантиметров (в соответствии с высотой графитовых кирпичей), начиная со дна котлована. На каждый слой была составлена картограмма. Сначала укладывался графит, потом в его цилиндрические отверстия вставлялись стоймя урановые блочки. Затем — новый слой. И так далее, вплоть до 75-го слоя, когда котел, по теоретическим расчетам, должен был достигнуть критических размеров и заполыхать нейтронным огнем.

В сборке предусматривались три сквозных вертикальных канала для свободного перемещения в них специальных стержней управления и защиты, изготовленных в лаборатории рабочими-умельцами. Стержни представляли собой полые дюралевые трубки длиной около пяти метров, внутри которых находился свернутый в рулон листовой кадмий. Этот элемент обладает сильнейшей поглощающей способностью по отношению к нейтронам. Двух подобных стержней, сброшенных внутрь котла, было вполне достаточно, чтобы немедленно прервать цепную реакцию в случае какой-либо аварийной ситуации.

Третий, центральный, канал предназначался для «управляющего» стержня. Плавно погружая или извлекая его из графитовой сборки, можно было регулировать величину нейтронного потока в котле, то есть управлять его мощностью. Этот стержень подвешивался на стальном тросике к потолку зала. Через направляющие ролики, установленные на чердаке, трос протягивался через весь зал, а затем изменял направление на 90 градусов и попадал в подземную лабораторию. Здесь конец троса крепился на валу лебедки, приводящейся в движение с помощью обычной рукоятки. Вращая рукоятку, можно было опускать или поднимать управляющий стержень, регулируя мощность котла.

В кладке имелись также сквозные горизонтальные каналы для установки в них контрольно-измерительного оборудования и образцов различных материалов. В котле предполагалось облучать мощным нейтронным потоком также и живые организмы (крыс, собак) для изучения биологического воздействия.

15 ноября 1946 года Курчатов дал команду начать сборку первого слоя. Приближение котла к критическим размерам тщательно контролировалось. Случайный бесконтрольный разгон реактора чреват был тяжелейшей, масштабной аварией, граничащей с катастрофой.

Поэтому, начиная с монтажа 50-го слоя, Курчатов практически не покидал «монтажку», лично следя за показаниями приборов при проведении пусковых экспериментов.

Котел достиг критичности значительно раньше, чем прогнозировалось теоретиками и расчетчиками. Днем 25 декабря после монтажа 62-го слоя реактор «задышал». Ночью Игорь Васильевич, удалив всех лишних из здания, попытался в присутствии четырех инженеров запустить котел. Поднимая управляющий стержень ступеньками на двадцать сантиметров, ученые следили за нарастанием нейтронного потока по пусковому гальванометру, прислушиваясь к щелчкам в динамиках. Их частота соответствовала скорости нарастания потока нейтронов. Когда стрелка показывающего прибора приблизилась к отметке на шкале «100 ватт», «щелкунчики» захлебнулись в ровном гуле.

Для Курчатова и его сотрудников, участвовавших в пуске реактора, этот гул был прекрасной симфонией спонтанного восторга и ликования души. Все они не спали уже третьи сутки. Не было физических сил для шумного радостного торжества.

Курчатов опустил стержень вниз, заглушив котел. Положил руки на колени и торжественно молчал. Все вокруг старались ничем не нарушить эту тишину.

Игорь Васильевич понимал, что он в присутствии свидетелей обязан сейчас произнести какую-то историческую фразу. Он встал из-за пульта, присел несколько раз, разминая затекшие ноги, и без всякого пафоса в голосе произнес:

— Атомная энергия теперь подчинена воле советского человека.

Все участники пуска поздравили друг друга с необычным и особенным «рождеством».

Курчатов вышел один из здания. Прогуляться, подышать свежим воздухом и придти в себя…

Черная ночь. Мириады звезд на небе. Вышло сегодня! Вышло! Теперь имеем кое-что! Какая всё-таки это счастливая жизнь: Физика! Надо сразу утром позвонить Берия, Ванникову. Пригласить их в гости, на демонстрационный официальный Пуск…

Берия приехал на смотрины через два дня. Ему хотелось увидеть своими глазами, в натуре, первую в Европе и Азии цепную реакцию деления урана.

Сначала Лаврентий Павлович проверил расписку 17 инженеров, обязывающую их не разглашать государственную тайну: факт пуска в СССР физического реактора. Потом выслушал пояснения Курчатова. Для демонстрации успеха высокому начальству Курчатов поднял мощность до рискованной отметки в один киловатт. В репродукторах слышался сплошной вой. Стрелка показывающего прибора гнулась в правом конце шкалы. Игорь Васильевич торжествующе посмотрел на Берия.

— И это всё? — спросил тот недоуменно. — И больше ничего?

Присутствующие инженеры были в замешательстве.

Берия тут же спохватился. Решил царственно, великодушно поддержать их энтузиазм.

— Ну, хорошо. Спасибо, — произнес он. — Работайте дальше.

И потом тихо, только Курчатову:

— Надо написать. Ему!

По дороге в Кремль Берия благодушествовал. Не болтуны все-таки… Что-то могут… Если, конечно, их постоянно контролировать. И чуть-чуть поджимать.

Пуск реактора Ф-1 можно считать переломным моментом в советском атомном проекте. Теперь в руках физиков появился незаменимый инструмент для многочисленных насущных экспериментов. Конечно, стационарная мощность котла не могла быть большой, поскольку в нем не было предусмотрено охлаждение топливных урановых элементов, и поэтому существовала опасность расплавления блочков от саморазогрева.

Однако кратковременно (импульсно) мощность котла можно было поднимать даже до одного-двух мегаватт.

Такие кратковременные подъемы мощности стали отныне производиться в лаборатории постоянно. Их называли большими пусками. Для их осуществления каждый раз требовалась серьезная организационная подготовка.

Котел Ф-1 не имел какой-либо серьезной биологической защиты от радиационного излучения. Система вентиляции в здании «К», нагнетающая чистый воздух в котлован с кладкой, по прикидочным расчетам, обеспечивала радиационную безопасность в здании при мощности не более 10 киловатт. При больших пусках мощность поднималась в сотни раз выше. Выделяющиеся из урановых блочков радиоактивные газы через щели в графитовой кладке проникали из котлована в центральный зал и распространялись по всем помещениям. Присутствие в здании эксплуатационного персонала в моменты подобных пусков было смертельно опасным.

Управление пуском поэтому осуществлялось в этих случаях из лаборатории дистанционного пуска, находящейся на расстоянии 1,5 км от здания «К».

Из отчета Курчатова и Панасюка № 3498-ц за 1947 год:

Биологически опасным считалось все пространство вокруг «монтажки» в радиусе примерно двухсот метров. Поэтому для охраны этого пространства во время больших пусков применялось оцепление специальными вахтерами.

В лаборатории были в наличии самодельные дозиметры, с помощью которых измеряли наличие радиоактивного газа в воздухе.

Из того же отчета:

Однако индивидуальных дозиметров не было.

Какую дозу облучения получали сотрудники, например, вахтеры, стоявшие в оцеплении здания «К» во время больших пусков, никто не знает.

Самого понятия «лучевая болезнь» тогда не существовало. Опасность облучения многие понимали, хотя часто пренебрегали ей. Тем, кто чувствовал себя плохо, ставили общий диагноз: «астеновегетативный синдром».

После пуска реактора Ф-1 Курчатов и группа его ближайших сотрудников получили щедрый премиальный аванс. У Игоря Васильевича появился открытый счет в полмиллиона рублей. Это была вполне заслуженная премия. Сталин держал данное им слово.

Разработкой конструкции атомной бомбы в лаборатории Курчатова занимался сектор № 6 под руководством тихого и неприметного Юлия Борисовича. Харитон родился в 1904 году в Санкт-Петербурге в интеллигентной еврейской семье в один и тот же год со своим тезкой, другим еврейским мальчиком Юлиусом, появившимся на другом конце света, в Америке. Им никогда не суждено было встретиться за чашечкой кофе и спокойно поговорить о своих юношеских увлечениях: о средневековой французской поэзии или романах Достоевского.

Они всю жизнь были чрезвычайно заняты, особенно в сороковые годы. Каждый из них конструировал атомную бомбу. Оппенгеймер — американскую, а Харитон — советскую…

После возникновения в России «новой эры человечества» в жизни Харитона мало что изменилось. Завенягин, Первухин, Славский и другие будущие руководители атомного проекта проходили суровую школу жизни, сражаясь в красногвардейских отрядах, а застенчивый и скромный Юлик продолжал прилежно готовиться к поступлению в Политехнический институт.

Отец его, профессиональный журналист, заведовал Домом писателей в послереволюционном Ленинграде и был широко известен в литературных кругах. К советской власти он относился терпимо, искренне считая, что если её немного урезать и подшлифовать, то нормальный человек вполне может существовать параллельно с ней. Мама же отнеслась к власти большевиков скептически, отдавая предпочтение историческим нравственным ценностям. В конце 20-х годов отец по идеологическим мотивам был выслан из СССР и переехал в Ригу. Мать уехала сначала в Германию, где вторично вышла замуж, а потом — в Палестину. Отец был арестован и расстрелян в 1940 году, после вступления в Латвию Красной Армии.

Он мечтал о том, чтоб из Юлика вышел если уж не гениальный, то, по крайней мере, талантливый ученый. Мама хотела вырастить сына добрым, скромным и верующим, независимо от приобретенной профессии. Харитон оправдал надежды своих родителей.

После окончания института он был приглашен на работу в Физико-технический институт в лабораторию Семенова. Выполнив несколько научных работ, уже через год был направлен на двухлетнюю стажировку в Кембридж. Работал в Кавендишской лаборатории под руководством молодого ученого Джеймса Чедвика, впоследствии прославившегося открытием нейтрона.

Харитон вернулся в Ленинград почетным доктором наук Кембриджского университета.

В институте ему предложили должность заведующего новой лабораторией, в которой необходимо было наладить изучение различных взрывчатых веществ и взрывных процессов.

В 1939 году, в момент общемирового уранового бума, вызванного открытием деления урана, совсем юный сотрудник института двадцатипятилетний Яков Зельдович увлек Харитона ядерной тематикой.

Их теоретический тандем дал великолепные результаты. В конце 1939 года в совместной статье «О цепном распаде урана под действием медленных нейтронов» они писали о возможности осуществления цепной реакции: «Необходимо для замедления нейтронов применять тяжелый водород или, быть может, тяжелую воду, или какое-нибудь другое вещество, обеспечивающее достаточно малое сечение захвата… Другая возможность заключается в обогащении урана изотопом-235… Принципиально возможность использования внутриядерной энергии открыта».

Большинство советских ученых, особенно старшего поколения, весьма скептически отнеслись к смелым выводам Харитона и Зельдовича.

Академик Иоффе по этому поводу высказался в декабре 1939 года так: «Использование результатов ядерной физики в практических целях маловероятно».

Аналогичную позицию занял тогда Капица: «Было бы весьма удивительным, если бы возможность использовать атомную энергию превратилась в реальность».

Тамм в беседах с учеными недоумевал: «Знаете ли вы, что означает это новое открытие Зельдовича и Харитона? Оно означает, что может быть создана бомба, которая разрушит город в радиусе, возможно, десятка километров». В марте 1940 года Зельдович и Харитон направили в физический журнал новую статью «Кинетика цепного распада урана». Вычисления авторов показывали: как только урановая система приближается к критическому состоянию, происходит тепловое расширение урана, и за счет этой естественной терморегулировки переход в критическую область замедляется. По этой причине «взрывное использование цепного распада требует специальных приспособлений для весьма быстрого и глубокого перехода в сверхкритическую область». Авторы статьи, хотя и в неявном виде, утверждали, что возможно при определенных условиях инициировать мощный ядерный взрыв.

В мае 1941 года Харитон и Зельдович подготовили для печати статью, в которой писали уже более категорично: «Для осуществления цепного деления урана с выделением огромных количеств энергии достаточно десятка килограммов чистого урана-235… Если блок урана-235 будет сжат с помощью обычной взрывчатки, может начаться цепная реакция».

Ученые вплотную подошли к конструкционной идее атомной бомбы. Однако с началом войны все исследования по урану в СССР были прекращены. Физики-ядерщики были привлечены к более насущным проблемам военного времени. Харитон и Зельдович занялись в Казани проблемой порохового топлива для снарядов ракетной артиллерии и противотанковых гранат.

Только в 1943 году ядерные исследования были возобновлены в новой секретной лаборатории № 2 под руководством Курчатова.

Конструкция атомной бомбы требовала точного расчета условий для создания мгновенной сверхкритичности ядерного топлива с помощью обычной химической взрывчатки. Харитон был прекрасным специалистом как в области кинетики ядерного деления урана, так и в области взрывов пороховых зарядов. Мягкий и интеллигентный, скромный и порой застенчивый, Юлий Борисович внешне не соответствовал стандартному представлению о большом начальнике сталинской эпохи, но Курчатов знал его прекрасно ещё с 1925 года по совместной работе у Иоффе и был уверен в своем выборе.

Кандидатура Харитона на должность главного конструктора атомной бомбы тщательно обсуждалась в кабинетах НКВД. Были серьезные сомнения в связи с подозрительными пятнами в биографии. Не был ли завербован в Англии или, хуже того, в Германии, куда заезжал на обратном пути после стажировки для встречи с матерью? Отец расстрелян, мать в Палестине. Конечно, это ещё не основание для полного недоверия. Например, всемирно известного генетика Николая Вавилова как врага народа уморили в тюрьме. А его брату, Сергею Вавилову, доверили пост Президента Академии Наук. С такой биографией, как у Харитона, люди всю жизнь оставались под неусыпным контролем. Как бы висели на крючке. И прекрасно знали об этом. Поэтому опасались за свою жизнь, старались доказать свою преданность, служили изуверскому режиму беззаветно и безупречно. Может быть, отсюда проистекали придирчивость, самокритичность и требовательность Харитона к себе и подчиненным («мы должны знать в десять раз больше, чем это необходимо для непосредственной работы»).

Так или иначе, Курчатов попал «в десятку».

Юлия Борисовича привлекала новизна проблемы и конкретность поставленной задачи. После некоторого размышления он дал свое согласие. С этого момента в НКВД на него было заведено подробнейшее досье…

Конструкция АБ к 1943 году была определена лишь в общих чертах.

Мгновенная надкритичность делящегося материала может быть достигнута объединением двух подкритических масс заряда в одну. Но конструкция бомбы должна предотвратить преждевременный разброс ядерного материала и задержать «обрыв» цепной реакции хотя бы на микросекунды, чтобы обеспечить вступление в ядерную реакцию как можно большего количества исходной атомной взрывчатки. Именно от этого будет зависеть коэффициент полезного действия АБ. Скорость образования и время удержания заряда в надкритическом состоянии определяют конечный результат. Может получиться так, что цепная реакция только начнется, и тут же мгновенно заглохнет из-за быстрого разогрева, расширения и разлета делящегося материала. Такой вероятный результат ядерщики назвали «нейтронной вспышкой»: хлопок с разбросом драгоценного ядерного материала без образования мощной взрывной волны. Или попросту говоря: «Пшик!»

Поэтому необходимо было добиться наивысшей скорости объединения двух подкритических масс. Задача представлялась достижимой, если одной частью ядерного заряда, как артиллерийским снарядом, «выстрелить» в другую часть, играющую роль мишени. Или даже «выстрелить» ими одновременно навстречу друг другу. Такой метод подрыва атомной бомбы получил название «пушечного» или «ствольного».

Конструкция АБ в этом случае представлялась довольно простой.

Уже в 1944 году в сарае, построенном недалеко от лаборатории, Харитон с несколькими коллегами начал проведение экспериментов по изучению пушечного метода подрыва, используя для этого два 76-миллиметровых орудия, направленных своими стволами навстречу друг другу.

Но весной 1945 года группе Харитона пришлось круто изменить направление своей работы. В феврале от нашего самого ценного разведывательного источника, физика Клауса Фукса, работавшего в лос-аламосской лаборатории, пришло важное сообщение о конструкции АБ.

Американские ученые пришли к выводу, что пушечный метод подрыва пригоден для АБ с начинкой из урана-235, но не пригоден для плутония.

Дело оказалось не только в том, что цепная реакция в плутонии развивается намного быстрее, чем в уране. Было обнаружено, что один из изотопов плутония — с атомным весом 240 — имеет значительную скорость спонтанного деления с выделением нейтронов. Поэтому в плутониевом заряде всегда присутствует некоторый вредный «нейтронный фон», зависящий от процентного содержания изотопа 240. При пушечном выстреле скорость получения подкритической массы для плутония будет недостаточной, и спонтанные (фоновые) нейтроны могут вызвать преждевременную детонацию. В этом случае цепная реакция и взрыв произойдут рано. До полного сжатия ядерного заряда! В результате взрыв будет очень слабым, с низким КПД, а вполне вероятно, и просто с нулевым эффектом. Поэтому в случае использования плутония в качестве заряда субкритические массы должны быть соединены намного быстрее, чем это возможно при «пушечной» схеме. «Более быстрое сжатие, чем «пушечное», — сообщал Фукс, — может быть достигнуто путем «имплозии».

Сущность этого метода заключается в том, что взрывчатка обычного типа размещается вокруг делящегося материала, а взрывная волна при подрыве направляется исключительно внутрь бомбы. Энергия этого порохового взрыва используется для сжатия атомного заряда и многократного увеличения его плотности. Вероятность деления ядер плутония пропорциональна объемной концентрации этих ядер. Поэтому мгновенное увеличение плотности должно привести атомный заряд в надкритическое состояние. Степень и скорость сжатия ядерного заряда определяют конечную мощность атомного взрыва.

Секрет имплозии американцы тщательно оберегали. В отчете Смита, в котором описывается проведение первого атомного взрыва на полигоне в штате Нью-Мексико, о ней даже не упоминается. Хотя первая взорванная американская бомба была как раз имплозионного типа с плутониевым сердечником. Более простую по конструкции «пушечную» бомбу из урана-235 американцы сочли возможным вообще не испытывать на полигоне и сбросили её на Хиросиму без предварительной проверки на взрыв.

Клаус Фукс в феврале 1945 года передал нашему резиденту общий эскизный чертеж плутониевой бомбы, сообщив при этом, что критическая масса плутония меньше, чем у урана-235, и что для одной бомбы его потребуется от 5 до 15 килограмм. Тонкостей имплозионной конструкции Фукс сообщить тогда не мог, так как весной 1945 года американцы ещё сами не знали, как лучше и эффективнее добиться равномерного обжатия атомного сердечника: с помощью системы линз из обычной взрывчатки или посредством многоточечной одновременной детонации в тридцати двух точках на поверхности сферы из взрывчатого вещества.

В марте 1945 года в отчетном докладе Берия и Первухину по зарубежным разведданым Курчатов писал, что последние сообщения Лос-Аламоса имеют очень большую ценность. «Данные о сечении деления урана-235 и плутония-239 быстрыми нейтронами имеют огромное значение, так как дают возможность определить критические размеры атомного заряда». Но самым важным Игорь Васильевич счел сообщение Фукса об имплозии.

Из секретного доклада Курчатова:

В апреле 1945 года в документе разведки была представлена короткая справка от Фукса, в которой сообщалось, что США на этот момент обладают 25 килограммами урана-235 и 6,5 килограммами плутония.

В июне Фуксу удалось передать в Москву свой научный отчет по работе в Лос-Аламосе, в котором он достаточно детально описал плутониевую бомбу. Были приведены сведения об отражателе из урана вокруг сердечника, об алюминиевой оболочке, системе линз для имплозийной взрывчатки, о конструкции полониевого инициатора атомного взрыва. В отчете были представлены размеры основных деталей и набросок всей конструкции.

Харитон охарактеризовал полученное сообщение от Фукса как достаточное для того, чтобы позволить компетентному инженеру воспроизвести чертежи плутониевой бомбы.

Оценивая ход работ в лаборатории № 2, Харитон пришел к выводу, что в СССР плутоний может быть получен значительно раньше урана-235. И поэтому решил сосредоточить усилия в первую очередь на разработке конструкции именно плутониевой бомбы, получившей в документах условное наименование РДС-1 (реактивный двигатель Сталина).

В качестве ведущего инженера-конструктора Харитон пригласил в свою группу В.А.Турбинера, работавшего главным конструктором в одном из конструкторских бюро Министерства авиационной промышленности. Через несколько месяцев упорной работы Турбинеру и двум его инженерам удалось воспроизвести технические чертежи общей компоновки плутониевой бомбы. К концу 1945 года назрела необходимость расширения объема работ и выделения группы Харитона в самостоятельную лабораторию. К тому же опыты со взрывчатыми веществами в черте города были небезопасны.

14 декабря 1945 года Спецкомитет принял решение об организации нового конструкторского бюро для разработки АБ. Специальной комиссии было поручено в десятидневный срок дать предложение о месте его размещения.

Выбрали тихий, неприметный поселок Саров в Горьковской области, где на местном военном заводе № 550 выпускались артиллерийские снаряды.

Это было красивейшее место на краю лесного заказника. Здесь находились остатки монастыря, основанного в конце XVIII века святым Серафимом (Саровским).

В 1903 году император Николай со своей женой Александрой приехали сюда для участия в церемонии канонизации Серафима Саровского. Они молились о наследнике. Бог услышал их молитвы. В следующем году родился царевич Алексей.

В 1927 году монастырь закрыли, а живущих в нем монахов отпустили на все четыре стороны. Вместо монастыря здесь организовали исправительно-трудовой лагерь. К началу 1946 года сохранилась только часть монастырских строений; в частности, здание с монашескими кельями. Комиссия признала его пригодным для размещения на первое время научных лабораторий.

Юлий Борисович боялся, что масса организационных хлопот будет отвлекать его от настоящей научной работы. Поэтому, вернувшись в Москву, он обратился к Берия с личной просьбой не назначать его директором нового КБ, а оставить в качестве Генерального конструктора. Берия удовлетворил его просьбу.

8 апреля сверху по этому тексту, по диагонали, жирным красным карандашом Сталин написал коротко: «За». И подписался размашисто: «И. Сталин».

Через несколько дней после этого Ванникову, Курчатову, Зернову и Харитону было поручено в пятидневный срок «разработать мероприятия, обеспечивающие проведение строительства КБ-11».

Кроме того, надо было точно сформулировать задачи нового КБ, сроки их исполнения, состав лабораторий, научных и инженерно-технических работников.

Результатом этой кропотливой подготовительной работы явилось длинное, детализированное, со многими приложениями Постановление Совмина «О плане развертывания работ КБ-11…» (21 июня 1946 года). Первый пункт Постановления определял главную задачу и срок выполнения.

Сроки, указанные в Постановлении, являлись при разумном неторопливом размышлении абсолютно нереальными. Это прекрасно понимали Курчатов и Харитон. Однако их эти сроки нисколько не смущали. Они давно уже поняли и приняли неписаные правила взаимоотношения с партийной властью. Первые сроки устанавливаются ею без особой консультации с исполнителями. Назначение первых (нереальных) сроков — мобилизовать, настроить, чуть-чуть напугать.

За невыполнением этих сроков, как показал предыдущий опыт, не следовали серьезные разборки и наказания. Властные начальники «с пониманием» относились к «объективным трудностям и непредвиденным обстоятельствам». Входили в положение, предлагали назвать самим исполнителям новый срок, который тут же попадал в соответствующий протокол. Срыв этого второго («настоящего») срока мог повлечь за собой уже любое наказание, вплоть до обвинения в саботаже и вредительстве.

Постановление имело около десяти Приложений, в которых были затронуты строительные, финансовые, снабженческие и другие более мелкие вопросы, так или иначе связанные с организацией нового КБ. Все они шли за подписью Сталина.

Харитон собирался сконцентрировать на решении поставленной задачи лучшие в СССР научные и технические кадры, сосредоточенные прежде всего в академических учреждениях обеих столиц. Без существенных льгот добиться этого ему никогда не удалось бы. Насильственное переселение ученых через репрессивные органы было возможно, но неэффективно. Юлий Борисович зарезервировал за собой несколько пунктов о льготах в первом же Приложении № 1:

Приложение № 4, на которое была ссылка в пункте 12, Юлий Борисович читал в черновом варианте внимательно и несколько раз, как когда-то в детстве сказки «Тысяча и одна ночь». Несмотря на полное уважение к научным коллегам из здравоохранительной сферы, Юлий Борисович собственноручно включил в секретный перечень по нормам питания дополнительно перец, лавровый лист и спички.

Харитон, вспоминая в 90-х годах те первые годы становления КБ-11, говорил: «Нам тогда давали все и всех». Именно по этой причине первые основополагающие документы разрабатывали скрупулезно, кропотливо, стараясь не забывать о мелочах. Упустишь сразу — потом не допросишься.

Зернову этим Постановлением предоставлялись огромные полномочия. По его разнарядке или заявке министры других отраслей обязаны были выполнить целый ряд срочных работ.

Министерство путей сообщения должно было в месячный срок оборудовать селекторную диспетчерскую связь по линии узкоколейной железной дороги от станции Шатки до станции Сарово, а с июля организовать движение два раза в неделю одного прямого пассажирского плацкартного вагона «Москва — станция Шатки».

Главное управление гражданского воздушного флота закрепляло за Зерновым самолет СИ-47 и два самолета ПО-2.

Автомобильная промышленность срочно выделяла 25 автомашин из мобрезерва ПГУ; лесная промышленность — выполняла заказы на мебель; текстильная — поставляла ковровые дорожки, шелк, шагрень и сукно.

Министерство вооруженных сил СССР (т. Булганин) обязано было передать для стройуправления «300 лошадей из числа подлежащих передаче в народное хозяйство… 300 штук исправных одноконных повозок и упряжь к ним».

Министерство заготовок должно было подыскать два района на территории Украинской ССР «для ведения заготовок незерновых сельскохозяйственных продуктов, в том числе мясомолочных, и разрешить вывоз заготовленных продуктов в пункты потребления» (на объект № 550).

Министерству животноводства в июне-июле 1946 года поручалось выделить для стройки 50 коров, 2 быков-производителей и 15 свиноматок.

Стройуправлению разрешалось организовать подсобное хозяйство и собственный улов рыбы «для улучшения питания вольнонаемного состава и спецконтингентов сверх установленных норм без зачета в централизованное снабжение».

Выполнение всех строительно-монтажных работ по КБ-11 возлагалось на Главпромстрой МВД СССР, для чего было организовано специальное строительное Управление № 880 во главе с В.В. Волковым.

Выполнение работ разрешалось «без утвержденных проектов и смет, с оплатой работ по фактическим затратам».

Все снабжение и финансирование работ производилось через ПГУ. Отчетность по КБ-11 представлялась только лично Ванникову. Только он имел право утверждать сметы и фактические расходы по КБ-11.

Приложения № 5 и № 6 представляли собой ведомости на оборудование, инструмент, приборы и материалы, которые Госплан обязан был срочно выделить для нового строительства.

В ведомости материалов первыми пунктами шли: колючая проволока (30 т), гвозди (10 т) и шнур осветительный (15 т)…

Это Постановление Совмина предоставляло Зернову и Харитону огромные права и полномочия.

Предоставленные льготы для научных работников и инженеров позволили Юлию Борисовичу сделать целенаправленный отбор самых лучших специалистов. Сразу же были приглашены: физики-теоретики (Франк-Каменецкий, Забабахин), конструкторы и экспериментаторы (Захаренков, Васильев, Альтшулер, Турбинер).

Во второй половине 1946 года из Москвы в Саров потянулись «научные семьи». От Арзамаса до Сарова ехали по узкоколейке, последнюю часть пути — на автобусах.

За грязными окошками мелькали полуразрушенные деревеньки, напоминавшие селения допетровской Руси. Привозили прибывающих прямо к монастырскому храму и подворьям, окруженным глухим лесом. Потом распределяли на жилье в финских домиках.

Впечатление от первобытной дремучести, окруженной со всех сторон колючей проволокой, было тоскливым. Великая научная цель и дерзновенный замысел никак не соизмерялись с окружающей патриархальной обстановкой.

Однако первое впечатление было обманчивым. Вскоре ученые начинали понимать, что они попали в сказочный рай. После полуголодной Москвы — полное бесплатное довольство. Очень большая зарплата, великолепное снабжение. Нет никаких нужд! Какой-то осколок коммунистического быта! И прекрасные условия для работы, теплая дружеская атмосфера в лабораториях. Хотя, конечно, были и неминуемые минусы… Вся работа и жизнь протекала в обстановке строгой секретности и строжайшего контроля со стороны органов безопасности. Зона была начисто отрезана от остального мира двумя рядами колючей проволоки. 1400 солдат денно и нощно несли охрану по всему периметру площадки в 215 квадратных километров.

Изнутри зона «прочищалась» несколько раз.

Прежде всего за её пределы были выселены некоторые семьи из местного населения общей численностью 512 человек, которые после беглой проверки были признаны неблагонадежными.

Позже из зоны вывезли осужденных по статье 58 (пункты 1а, 1б, 1в, 6, 8, 9) как потенциальных врагов советской власти. В феврале 1947 года за ними последовали осужденные на сроки менее 5 лет, подлежащие освобождению ранее, чем через 3 года, кассационники и те, чьи дела пересматривались. Это было сделано для того, чтобы уменьшить вероятность попадания в будущем на свободу людей, имевших даже отдаленное касательство к государственным секретам особой важности.

Снаружи зоны территория тоже была прибрана и подчищена.

Из Постановления СМ СССР № 297-130сс/оп от 17.02.1947 г.:

Персонально Харитона постоянно, даже во время посещения душа и туалета охраняли два телохранителя. Они же за ним следили, подслушивали и запоминали обрывки его разговоров для пополнения досье. За все годы разработки на территории зоны атомного и водородного оружия ни одного шпиона или диверсанта обнаружено не было.

Но ученые с недостаточным уровнем идеологической подготовки временами попадались. Например, некоторые недопонимали актуальность борьбы Лысенко с классической генетикой. Если подобный сотрудник был не очень нужен, и без него могли обойтись, его бесшумно увольняли и выселяли из зоны. Опасными или даже роковыми могли также оказаться разговоры о моральной ответственности ученых за последствия их работы. Одним словом, объект № 550 был «белым архипелагом ГУЛАГ».

Через три месяца после назначения Царевского число заключенных, работающих на площадке плутониевого комбината, достигло двадцати тысяч. И продолжало расти.

Центральным объектом стройки являлся завод «А». Необходимо было прежде всего подготовить к монтажу реактора его подземную часть.

Котлован «одевался», по проекту, в бетонную «рубашку» трехметровой толщины, играющую роль общей биологической защиты всего комплекса. Внутри котлована выделялся объем для разгрузочной шахты и подреакторного разгрузочного бункера. Шахту надо было выделить с помощью дополнительных бетонных перегородок, а монтажный объем самого графитового котла обваловать двухметровыми стенами из засыпного песка.

Параллельно шло строительство надземной части. Она включала в себя обычное трехэтажное здание с кабинетами и приборными помещениями, а также огромный центральный зал высотой 30 метров, находящийся по проекту как раз над котлом на уровне земли (нулевая отметка). Центральный зал предназначался не только для пускового монтажа котла, но и для всех последующих эксплуатационных и ремонтных работ.

Осенью 1947 года общее число заключенных в зоне перевалило за сорок тысяч. Строительная площадка объекта «А» напоминала человеческий муравейник. С раннего утра до поздней ночи и с поздней ночи до самого утра в глубоком бункере копошились несколько тысяч человек одновременно. На поверхности достраивались стены реакторного здания; монтировались этажные перекрытия, лестничные клетки и лифтовые шахты; отделывались коридоры, кабельные полуэтажи, кабинеты и рабочие помещения. Невообразимый хаос и изнуряющий темп строительства напоминали настоящий ад. Несмотря на героические усилия, установленный срок пуска — II квартал 1947 года — был провален.

В начале ноября обстановка на стройке была нервозной: со дня на день ожидали инспекционного приезда Берия.

Председателя Специального комитета боялись все, начиная с руководителей стройки и кончая простым бригадиром. На языке того времени это звучало несколько иначе: «глубоко уважали», но суть дела от этого не менялась.

Накануне отъезда из Москвы у Берия состоялся тяжелый разговор со Сталиным.

В последние недели Сталин начал все чаще интересоваться текущим ходом атомных дел. И на это были причины…

После бомбардировки японских городов Сталин считал, что атомная бомба нарушила политический баланс сил в послевоенном мире. Ему казалось, что американцы попытаются выгодно использовать атомную монополию для послевоенного переустройства мира и будут проводить теперь более уверенную и даже агрессивную политику с элементами откровенного давления на СССР.

Политическая тактика СССР в эти годы заключалась в демонстрации неустрашимости и твердости.

Отвечая 17 сентября 1946 года на вопросы московского корреспондента «Санди Тайме» А. Верта, Сталин сказал: «Атомные бомбы предназначены для устрашения слабонервных, но они не могут решать судьбы войны, так как для этого совершенно недостаточно атомных бомб».

Сталин говорил это совершенно искренно. Он не считал серьезной военной угрозой те девять атомных бомб, которыми обладали США в середине 1946 года. И поэтому ему очень хотелось получить советскую бомбу до того, как американский атомный потенциал возрастет настолько, чтобы представлять прямую опасность. Однако в 1947 году положение изменилось в худшую сторону. По сообщениям Клауса Фукса, американцы постоянно наращивали темпы производства ядерного горючего и достигли ежемесячной выработки 100 кг урана-235 и 20 кг плутония. Это соответствовало производству 30–40 атомных бомб за год. Даже если эти сведения были несколько преувеличены, они всё равно очень и очень впечатляли. Американцы же понимали, что их монополия носит временный характер.

Поэтому в 1947 году военные «ястребы» в США начали разрабатывать секретные планы превентивного нападения на СССР («испепеляющего удара») с нанесением атомных ударов одновременно по десяткам стратегических объектов, включая и Москву. Сталину доложили об этом.

Атомная бомба грозила из чисто политического оружия превратиться в открытую военную угрозу.

И Сталин занервничал. В беседе с Берия перед его отъездом в Челябинск Сталин демонстративно спокойно напомнил председателю Специального комитета, что «наша» бомба должна быть испытана в следующем году.

Это напоминание испугало и разозлило Берия. Он понимал, что при существующих темпах строительства реактора «А» говорить об испытании изделия в 1948 году просто утопия. «А подтолкнуть надо! — решил он. — Пока не дашь им хорошего пинка под зад, работают по принципу «идет — и ладно».

18 ноября Берия выехал из Москвы в своем любимом царском вагоне. Все нравилось ему в этом небольшом дворце на колесах, чудом уцелевшем от старого, разрушенного до основания мира. Особенно кожаный мягкий диван с деревянной узорчатой резьбой. И бронзовая настольная лампа. Обнаженная женщина вознесла узкие руки вверх, к небу, а в руках у неё не солнце, а белый фарфоровый патрон для электрической лампочки. Ему нравилось поглаживать эту женщину по выпуклому месту и периодически, без всякого смысла, нажимать на выключатель.

Берия отдыхал в этом вагоне, забывая под ровный стук колес о непрерывных совещаниях и нескончаемых кипах документов. Но по мере приближения к Кыштыму все больше нервничал и раздражался по мелочам. В его душе все явственней оформлялось горячее желание выпустить гневный вздох сразу по приезде в зону на кого угодно: хоть на Царевского, хоть на Славского. Вообще на любого, кто попадет под руку.

Однако то, что Берия увидел на стройке «А», приятно поразило его. Подобного размаха строительных работ он не видел никогда. Там, где в прошлый его приезд несколько месяцев назад зияла огромная черная дыра, уже возвышалось, хоть и не достроенное до конца, но возведенное и частично отделанное трехэтажное здание.

После доклада Царевского и осмотра здания реактора Берия попросил показать ему место строительства радиохимического завода «Б» по переработке облученного урана. Сделал здесь несколько рациональных и «полезных» замечаний о необходимости ускорения работ. Поинтересовался, не надо ли ещё увеличить количество зэков-строителей? На все вопросы Берия получал от Царевского и Славского четкие, ясные, исчерпывающие ответы. Как ни странно, это ещё больше раздражало Берия: все идет своим законным ходом, никто ни на кого не жалуется, некого даже размазать как следует.

И всё-таки во время заключительной беседы он нашел повод для выпуска накопленного пара:

— На кой черт мне ваши раскрашенные кабинеты? Меня интересует не здание реактора, а сам реактор. Через два месяца реактор должен находиться в монтаже! Кого надо для этого подключить — напишите докладную. Если в январе не начнете складывать ваш сраный графитовый котел, пеняйте на себя. Все!

Присутствующие начальники молча мотали на ус названный срок.

Увидев при выходе из здания любопытную сценку, Берия замедлил шаги. Остановился. На караульном посту, спиной к руководящей группе, молодой солдатик приплясывал от холода на двадцатиградусном морозе. Он неловко приседал в толстом бушлате и выкидывал вбок правую ногу. Не заметил выходящих из здания, оплошал немного. Берия эта снежная картинка развеселила, он добродушно заулыбался.

Все с удовольствием поддержали его скабрезные шутки по поводу Вани-дурачка. Солдат стоял навытяжку и от страха хлопал глазами. Начальники радовались, что настроение у Берия улучшилось и поэтому прощание не будет очень жестким, без ультиматумов.

Когда уже рассаживались по машинам, Берия тихо сказал сопровождающему офицеру:

— С ним надо разобраться. На боевом посту так себя вести нельзя!

Платформа пустовала. Поезда почему-то не было. Начальник станции бегал вдоль путей и трясся от нервного напряжения. Это же надо такому случиться с паровозом. В самое неподходящее время.

Несколько раз подбегал к группе людей, в центре которой неподвижно поблескивал стеклами очков великий человек в черной шляпе. С мерзнущими ушами и недовольной нижней губой.

— Сейчас… Сию минуту будет, товарищ Берия.

Когда подали вагон и Берия уже встал на подножку, станционник услужливо попытался придержать тяжелого Берия под локоть.

Удар ботинка пришелся ему прямо в зубы. Немой удар, без слов и объяснений. И потому тем более обидный. Начальник станции посмотрел вслед уходящему составу, приложил платок к кровоточащим деснам и пошел на станцию…

Пообедав и отдохнув на диване несколько часов, Берия принялся мысленно за неотложные дела: «Славского с должности надо убрать. Перевести куда-нибудь; можно в главные инженеры. А директором комбината неплохо бы назначить военного человека. Например, Музрукова. Все-таки настоящий генерал. И хозяйственный опыт есть: директор «Уралмаша». Борис… как его… Борис Глебович… Да, надо сразу это оформить. Их всех надо периодически трясти и трясти…»

Приказ о назначении Музрукова Б.Г. директором комбината № 817 был санкционирован Специальным комитетом 29 ноября 1947 года.

«…И этих надо гнать туда: Ванникова и Курчатова. Хватит им сидеть в теплых московских кабинетах. А то свалили все уральские дела на Завенягина и довольны».

К концу 1947 года здание «А» и котлован были почти готовы к началу монтажных работ. В декабре с Казанского вокзала отправился длинный спецсостав с материалами и оборудованием, необходимыми для развертывания монтажа. Состав был сборный, из товарных и пассажирских вагонов. Он шел под особым литером, под усиленной охраной. В нескольких вагонах ехали члены реакторной группы из лаборатории № 2. На вокзале их провожал Курчатов с женой Мариной Дмитриевной и сотрудниками. Трогательно прощались, желали успеха отъезжающим.

— Удачи вам! — крикнул напоследок Игорь Васильевич. — До скорой встречи!

Курчатов отложил свой отъезд до первых чисел января в связи с тяжелым состоянием Ванникова после инфаркта: договорились выехать вместе.

Борис Львович был ещё слаб, но крепился, не жаловался и всю дорогу говорил только о предстоящей работе. Чтобы не утруждать себя ежедневными поездками по 15 километров от жилого поселка к строящемуся объекту «А», Ванников остановился в не приспособленном для нормальной жизни, холодном и неуютном вагончике около станции Кыштым. Курчатов из чувства солидарности решил жить вместе с ним, хотя постоянно мерз в плохо отапливаемом вагоне. Игорь Васильевич был очень рад, когда их переселили в трехкомнатный каркасно-засыпной коттедж, прекрасно отапливаемый, обставленный мебелью, с душем и туалетом. Коттедж находился внутри зоны объекта «А» и охранялся специальным постом МВД. Ванников втянулся в ритм стройки без раскачки. Ежедневно в 9 часов утра он начинал оперативное совещание со строителями и монтажниками. По своему характеру они напоминали штабное совещание перед началом армейского наступления. Выступавшие обязаны были говорить коротко, четко и только по существу порученного дела. Уже через несколько дней после приезда он преподал всем наглядный урок…

Стеснительный по своему характеру Михаил Наумович Абрамзон в этот день мучился насморком и докладывал тихо и вяло. Он что-то мямлил про смежную бригаду, которая его постоянно подводит, многократно повторяя слова «вероятно» и «как мне кажется». В заключении попросил перенести срок окончания порученной работы на 24 часа. Ванников багровел постепенно, по мере доклада, прерываемого неоднократно шумными сморканиями в платок.

Дав инженеру закончить последнюю фразу, Борис Львович миролюбиво спросил:

— Где ваш пропуск на объект?

Инженер не мог сразу связать воедино свой доклад с местонахождением пропуска, но рука автоматически потянулась к нагрудному карману.

— Вот, — протянул он свою ладонь атомному командарму.

— Так, — произнес Ванников, раскрыв корочки, — значит, Абрамзон?

— Абрамзон. Михаил Наумович, — подтвердил инженер. Ванников улыбнулся. И подвел итог:

— Ты уже не Абрамзон. Ты — Абрам в зоне. Понятно тебе? Четыре месяца! Хватит, чтоб научиться докладывать?

К ошарашенному инженеру подошел молчаливый офицер МВД, сидевший на оперативках Ванникова неприметно в заднем ряду. У входа в здание во время серьезных совещаний всегда дежурила крытая машина с солдатом охраны. Абрамзон, сморкаясь в платок, под хохот присутствующих покорно пошел к выходу. С мест бросали вслед:

— До скорой встречи.

— Крепись, Миша.

Абрамзон провел в зоне для заключенных месяц, после чего по распоряжению того же Ванникова был освобожден и возвращен к повседневной работе. Михаил Наумович не был особенно обижен на грозного начальника: «Попало — значит, было за что…»

Курчатов в эти дни взялся за организацию физлаборатории и формирование будущих эксплуатационных служб. При его участии были произведены первые должностные назначения:

— начальник объекта «А» — Пьянков (потом заменен на Архипова);

— главный инженер реактора — Меркин (заменен на Семенова).

Предварительно были определены начальники смен и основных служб.

В этих хлопотах Курчатова застигла юбилейная дата.

Хотя общая схема компоновки плутониевой бомбы была к концу 1947 года практически решена, не было для её изготовления самого главного: «начинки»! Конечно, за получение плутониевого сердечника отвечал Курчатов. В этом Харитон себя упрекнуть не мог: «не моя епархия!»

Но вот за нейтронный запал и за взрыватель отвечал он.

Особенно Харитона беспокоил окончательный выбор типа химически взрывчатого вещества (ВВ) для сферического заряда. Этим занималась в КБ-11 прекрасно оснащенная лаборатория во главе с лучшими взрывниками страны. Предварительно выбрали эффективную смесь тротила и гексогена в соотношении «один к одному» — ТГ 50/50.

Необходимая для обжатия ядерного сердечника скорость распространения взрывной волны, по-видимому, близка к первой космической скорости. Обеспечит ли эту скорость ТГ 50/50?

Это ещё требовало экспериментальной и расчетно-теоретической проверки.

Еще хуже обстояли дела у Харитона с нейтронным запалом (НЗ).

Эффективность ядерного взрыва будет намного выше, если цепная реакция деления начнется не с одного случайного акта, а сразу с нескольких тысяч или миллионов. Для решения этой проблемы в атомной бомбе применяется специальный источник нейтронов, который обеспечивает «впрыск» нейтронов в массу делящегося заряда в момент обжатия.

В лабораториях всего мира, в том числе и в СССР, в качестве малогабаритных источников нейтронов использовали радие-бериллиевые.

В июне 1945 года от Клауса Фукса поступило сообщение об использовании в атомной бомбе полониевого инициатора с огромной величиной активности — 50 кюри. Такая активность соответствовала примерно 50 граммам чистого радия, что превышало весь государственный фонд СССР. Сообщение казалось почти невероятным. Однако 18 октября 1945 года наркомом НКГБ Меркуловым в адрес Берия был направлен документ разведки № 13, подтверждающий эти данные:

Использование полония вместо радия в нейтронном запале имело очевидные преимущества ввиду того, что период полураспада у полония в пять тысяч раз меньше, чем у радия. Такой инициатор взрыва был бы более компактным и гарантировал бы значительно более высокий коэффициент использования ядерного материала (плутония), а следовательно, и более высокую мощность ядерного взрыва.

Вся беда заключалась в том, что полония в СССР не было совершенно! Ни единого микрограмма! А для изготовления нейтронного запала только для одной бомбы требовалось около трех граммов. Полоний можно получить из радия или радиоактивного газа радона. Эта технология начала срочно разрабатываться в НИИ-9 и РИАНе. Однако текущий, 1947, год показал всю бесперспективность этого направления. Получить достаточное количество полония для изготовления пяти мощных НЗ, пригодных для первых бомб, как это предусматривалось правительственным заданием, было невозможно. Такого запаса радия в стране не было. Его, как оказалось, не хватало для изготовления одного-единственного НЗ. Увы, этот классический и напрашивающийся путь получения полония оказался тупиковым. Выход из положения был один: искать не химический, а совершенно новый — ядерный! — путь получения полония, с использованием реактора Ф-1. Однако Харитон понимал, что на разработку этого нового метода потребуется по меньшей мере ещё год.

Нерадостным для Юлия Борисовича был этот новогодний праздник. Как ни размышляй, «срок предъявления РДС-1 на государственные испытания» — 1 января 1948 года — не выполнялся. Этого и надо было ожидать: уж очень нереальным был правительственный план с самого начала.

Харитон знал неписаные правила взаимоотношения с суровым руководством. Необходимо во имя личной безопасности вовремя и достаточно обоснованно самому поднять вопрос об официальной корректировке установленного срока.

Конечно, можно и промолчать. Авось, пронесет. А если дело дойдет до жестокой разборки, то виноват уж, конечно, не он один. В конце концов, он ведь так и не получил от Курчатова «начинки» для бомбы. Где он, плутониевый сердечник?

Но для Юлия Борисовича такой способ защиты своей головы за счет чужой был совершенно неприемлем по нравственным мотивам.

Да если б даже ему и преподнесли этот плутоний, все десять килограммов, на блюдечке с голубой каемочкой, он всё равно не смог бы сейчас собрать бомбу. Не было у него в КБ-11 в канун Нового года ни НЗ, ни ВВ! Не было даже качественных обычных капсюлей-электродетонаторов для одновременного многоточечного подрыва обычной взрывчатки. А уж за них отвечал только он.

И потом, молчать, спрятав голову под крылышко судьбы, ещё более опасно. Можно оказаться виновным именно потому, что промолчал.

Сразу после первого праздничного бокала шампанского Харитон решил: надо ехать в Челябинск! Не откладывая поездки ни на день. Ну, может быть, на пару дней, чтобы дать Курчатову возможность разобрать чемодан по приезде из Москвы. Там, на месте, и надо решить этот «колючий» вопрос. Заодно подготовить и Ванникова.

Несомненно, перенести срок в конечном итоге мог только тот, кто его утвердил — Сталин.

Но инициатива-то должна исходить от «провинившихся», от главных исполнителей — Курчатова и его, Харитона. А также от всегда и за все отвечающего Ванникова. Решение принято. Официальная, для Спецкомитета, причина запрашиваемой командировки — «ознакомление с ходом работ на пусковом объекте «А». Неофициальная — для поздравления юбиляра Курчатова с круглой датой. Истинная — для решения вопроса о переносе срока изготовления АБ.

Увидев состояние монтажных дел на заводе «А» в первые январские дни 1948 года, Юлий Борисович понял, что плутониевую сферу он раньше следующей весны не получит. Этот вывод успокоил и подбодрил его: «За это время и мы уложимся». Сразу стало легче, поскольку двоим срывать правительственный срок как-то безопаснее. Обговорили между собой новый, совершенно реальный срок. Поняли друг друга с полуслова: 1 мая 1949 года!

Доложили Ванникову. Борис Львович согласился сразу. Только крякнул и произнес: «И-эх, ребята!» Но самое трудное было найти и сформулировать убедительные доводы для Берия. Курчатов принял это на себя («при первом же удобном случае»).

Харитон задержался на комбинате ещё на несколько дней. 12 января Курчатову исполнялось 45 лет. Юлий Борисович говорил всем вокруг, что дата особенная, почти круглая, потому что легко и без остатка делится на двадцать два с половиной. Надо бы примерно отметить!

Ванников горячо поддержал теоретическую идею Харитона, которого он безмерно уважал: «Такая маленькая голова, но в ней что-то фантастическое, какая-то нечеловеческая материя». Конечно, это дело нельзя было пустить на самотек.

Музруков дал команду за день до события: «Накрыть шикарный стол на десять персон со всеми напитками и закусками, имеющимися в горячем резерве!»

Завенягин срочно направил экспедицию «своих людей» в соседнюю лесную чащу, чтоб обеспечить стол медвежьей строганиной.

Стол решили накрыть в «закрытом» банкетном зале при рабочей столовой объекта «А». Заведующая столовой Ирина Ивановна и её девочки не подвели. Они приготовили изумительные куриные отбивные, рыбу по-японски, мясо по-татарски. И сверх того, разноцветные напитки из лесных ягод по-уральски. Стол накрыли с запасом: на двадцать мест. Сообразили сами, что телохранителей, уполномоченных и двух специальных представителей Берия тоже нужно было, хочешь не хочешь, считать за «персон».

Зал украсили маленькой елочкой и праздничной полутемнотой с зелеными и малиновыми гирляндами.

К восьми часам появились первые приглашенные с подарками, обвязанными детскими бантами. Ирина Ивановна, женщина с крутыми бедрами, аппетитно мельтешила между «высокими» мужчинами, делая генеральную проверку на столе и в собственном хозяйстве на кухне, отделенной от зала плотными шторами с синими цветами. Рассаживались шумно и торжественно. Тосты понеслись быстро, почти без передышки. Сначала за Сталина, стоя. Потом за именинника. За общее дело и за успех в этом деле. Пили и ели от всей души, без посольских этикетов. Через час размягченная публика сделала перерыв. Разбрелись группами по разным уголкам зала. Кто курил, кто балагурил, рассказывая громко старые анекдоты. Ванников расстегнул ворот кителя и вытянул ноги под столом. Курчатов и Харитон уединились в дальний уголок, чтобы договориться о некоторых деталях в докладной на имя Берия по поводу переноса сроков.

Полковник госбезопасности, личный представитель Берия, бегал между залом и кухней, организуя подготовку стола для следующих блюд. Он слегка пошатывался, но всюду успевал, ненароком прикладывая руку Ирине Ивановне к талии, а иногда ещё ниже.

— Курчатова просят на ВЧ. Москва на проводе, — неожиданно объявил кто-то.

Игорь Васильевич бросился вприпрыжку из зала. Юлий Борисович присел облегченно к опустевшему столу и налил себе большой бокал прохладного «Боржоми». И вдруг увидел прямо перед собой потное лицо полковника. Это был сравнительно молодой человек тридцати с небольшим лет, крепкого сложения и с большими ушами. Почему-то его все побаивались. Даже Завенягин: «Этот доберется до Берия через любую голову». Харитон никакого страха не испытывал. Да и чего ему бояться? Он чувствовал себя нужным и незаменимым на этом отрезке времени.

Игорь Васильевич предупредил накануне вечера Харитона:

— С этим не откровенничай. Подонок.

Про этого полковника ходили легенды о его страсти к русской выпивке и непостижимой крепости и ясности ума при этом. Говорили, что, выпив два литра водки, полковник только притворяется пьяным. А на самом деле его острый, отточенный слух и мозг продолжают при этом ясно работать, откладывая все необходимое в обширную память: все предложения, слова и даже вздохи разочарования, усталости или одобрения. На разных начальственных посиделках он часто играл роль разбитного рубахи-парня, обдумывая в то же время очередную докладную для своего шефа.

— Юлий Борисович, — обратился заискивающим тоном полковник, — давайте выпьем с вами… Мне очень хочется именно с вами… Почему-то…

Харитон безропотно потянулся рукой к своему недопитому бокалу с «Боржоми».

— Нет! Нет! — запротестовал полковник с разгульной полупьяной интонацией. — Только водочку! И за вас! Хоть день рождения сегодня и не ваш… но хочется за вас…

Он налил в пустые бокалы водку и шумно чокнулся. Выпил свой бокал разом, закусив бутербродом с черной икрой. Харитон слегка пригубил.

Полковник уставился своими точками на горбатый харитоновский нос. Потом наклонился, дохнув убойным перегаром, и доверительно прошептал:

— Юлий Борисович, если бы вы только знали, сколько они донесли на вас!

Харитон не удивился этой пьяной откровенности. Его биография действительно была с подпалинами. И о существовании досье на себя он давно знал. Поэтому только чуть-чуть ухмыльнулся и тоже наклонился к собеседнику.

— Неужели? — тоже шепотом переспросил Харитон с едва заметной язвительностью

— Да-а! — подтвердил полковник. И тут же поднял указательный палец вверх. — Но…

Тут он чуть поперхнулся, но, откашливаясь и багровея, продолжал рукой делать доверительные движения между своей богатырской грудью и довольно чахлой грудной клеткой ученого конструктора.

— Но! — ещё тише продолжал он, откашлявшись. — Только между нами… Я им никому не верю.

Харитон посмотрел ему в лицо и вдруг вспомнил, что Ванников, сидевший за столом рядом с полковником, усиленно спаивал его, подливая внеочередные большие порции между тостами. Юлию Борисовичу в этот миг показалось, что полковник не притворяется пьяным, а на самом деле запредельно пьян. И уже не контролирует себя.

Харитон улыбнулся и произнес:

— И правильно делаете.

Разговаривать с ним не хотелось, но Харитону было как-то неудобно вот так просто встать и отойти куда-нибудь. Оба молчали. Голова полковника моментами падала вперед, но он усилием приподнимал ее, пытаясь снова войти в реальную действительность. Харитону стало его жалко. И вдруг полковник неожиданно спросил его в упор, четко и трезво:

— Значит, откладываем, да?

— Что откладываем? — поперхнулся Харитон.

— Да ничего. Это я так, — встал тяжело. — Пойду в туалет схожу.

Курчатов прибежал в приподнятом настроении. Все снова присели к столу. Две девушки в накрахмаленных передниках внесли торжественно огромные блюда с остро пахнущим мясом. Снова подняли бокалы за Курчатова.

Улучив момент, Харитон показал ему глазами на полковника и удрученно шепнул:

— Игорь, он откуда-то уже знает о нашем решении об отсрочке.

Курчатов отреагировал благодушно, в духе праздничного вечера:

— Ну и хрен с ним… Я сам сейчас сказал об этом Берия по ВЧ… Между прочим, поздравил меня… Помнит…

А Берия в эти минуты в Москве сердито думал: «Мать вашу… Переносить сроки горазды, а докладывать — мне!»

Курчатов выпил за свое здоровье, поставил рюмку и наклонился к Харитону:

— Завтра нам с тобой надо подготовить проект Постановления…

А разговор со Сталиным получился не таким уж тяжелым, как представлял Берия.

Сталин был в этот день в прекрасном расположении духа. — Надо подготовить новое постановление, — только и сказал он. Но помолчав с минуту, Сталин вспомнил кое о чем.

— А кто у нас главный конструктор бомбы?

У Берия была отличная память на фамилии.

— Турбинер, — тут же отрапортовал он.

Сталин прошелся вдоль стола, обдумывая окончательное решение.

— Зачем нам Турбинер? Что, у нас нет для этого нового дела известных конструкторов? Назначьте Духова, его все знают…

Генерал Духов в годы войны являлся главным конструктором Кировского танкового завода и активно участвовал в освоении новых тяжелых танков типа КВ («Клим Ворошилов») и ИС («Иосиф Сталин»).

Духова Сталин помнил прекрасно. Ценил его как одного из лучших механиков-конструкторов в СССР. В 1943 году на совещании в Кремле по боевому оснащению новых танков Сталин дал несколько очень «полезных» предложений, принятых Духовым к исполнению как «в высшей степени целесообразные».

Разговором о Духове вопрос с переносом срока испытания бомбы был исчерпан. Берия был доволен исходом. Заменить Турбинера — не проблема. У нас незаменимых нет. Хуже было бы, если б подобное решение коснулось Харитона. Но его Берия хитроумно прикрыл. Впрочем, в февральское Постановление Совмина кадровые дела КБ-11 вообще не попали.

Но Сталин ничего не забыл: кадры решают все! 10 июня 1948 года он подписал Постановление СМ СССР «Об укреплении КБ-11 руководящими конструкторскими кадрами». Кроме Духова, речь шла и о директоре минно-торпедного завода Алферове.

А Турбинер был переведен в рядовые конструкторы.

В процессе монтажа реактора было несколько моментов, которые рассматривались руководством как некий этап или рубеж.

К началу марта 1948 года каркасные стальные конструкции внутри котлована были готовы.

6 марта планировалось начать важнейшую монтажную операцию: сборку тысячетонной графитовой кладки. Музруков дал указание «оторжествить» этот день в духе отработанных социалистических традиций: рабочий митинг, речи и аплодисменты.

Накануне митинга под первый символический графитовый кирпич положили пятак на счастье. Собрались в машзале. Первым с короткой боевой речью выступил Музруков, пообещав, что «партийное задание Сталина по строительству объекта «А» будет выполнено точно в срок, даже раньше срока», хотя никаких дат предусмотрительно не называл. Затем — слово Курчатову. Игорь Васильевич оправил накрахмаленный белый халат, цветной галстук и неряшливую бороду. Ему очень хотелось сказать собравшимся рабочим, живущим до сих пор в неуютных, холодных бараках, что-то перспективное и оптимистическое.

Вечером Ванников доложил Берия по ВЧ о начале кладки графита.

Высота и диаметр графитового цилиндра — 9,2 метра. Общая масса графита — 1050 тонн (около пятидесяти железнодорожных вагонов). Чистота графита была проконтролирована в Москве, но и здесь, непосредственно перед монтажом, часть кирпичей выборочно проверялась на отсутствие паразитных примесей. Кирпичи были по проекту одинаковой длины, но разной высоты. Это сделано специально, чтобы слои получались при монтаже не горизонтальными и плоскими, а ступенчатыми — без сквозных щелей, для уменьшения утечки нейтронов из котла. Кирпичи имели круглые отверстия диаметром 44 миллиметра, которые после завершения кладки должны были образовать более тысячи длинных сквозных каналов для установки в них технологических труб.

Для достижения точной соосности отверстий каждый кирпич имел с одной стороны монтажный выступ, а с другой — такую же по форме и размерам впадину, которые на языке монтажников именовались «папой» и «мамой». При сборке каждый кирпич как бы надевался на другой, центровался по сквозному отверстию и одновременно закреплялся на своем месте.

Общее количество кирпичей — около десяти тысяч. И каждый имел свой монтажный номер и свое «законное» место в сборке. За правильность установки каждого кирпича в соответствии с проектными картограммами отвечали руководители сменных монтажных бригад.

После завершения первого («чернового») этапа сборки боковая поверхность графитового цилиндра, естественно, получилась не гладкой, а рифленой. Образовавшиеся зазоры в соответствии с проектом выравнивались специальными чугунными вставками (по-монтажному — «чушками»), имеющими гладкую внешнюю поверхность фрагмента девятиметрового цилиндра. В результате операции выравнивания боковой поверхности вся сборка приобрела геометрическую форму правильного цилиндра.

Отклонение монтажного диаметра кладки от проектного размера допускалось не более восьми миллиметров. После многократных замеров на разной высоте убедились, что отклонения составляют пять-восемь миллиметров. Порядок!

Доллежаль, приехавший из Москвы для организации проектно-конструкторского контроля за ходом монтажа, остался доволен подобным началом. После всех операций кладка равномерно по высоте была стянута несколькими широкими бандажными кольцами из мягкого алюминия.

При работе котла и разогревании графита бандажные кольца должны были обеспечить «дыхание» кладки, воспринимая возможное увеличение диаметра цилиндра на 8-10 сантиметров, предотвращая расшатывание и разваливание кладки.

После бандажной стяжки вся кладка обшивалась вокруг герметичным кожухом из больших алюминиевых листов, склепанных между собой. В зазор между кожухом и поверхностью кладки во время работы котла может подаваться под напором горячий воздух в случае необходимости «просушивания» кладки.

В результате всех этих монтажных операций графитовый цилиндр высотой с трехэтажный дом оказался пронизанным по высоте, параллельно своей оси, сквозными отверстиями диаметром 44 миллиметра, общим числом — 1162. Из них 1124 предназначались для загрузки урановых блочков, 10 планировалось использовать для различных физических экспериментов, а остальные — для размещения в них поглощающих стержней.

Монтаж кладки продолжался две недели, днем и ночью, с перерывами 15 минут для сдачи-приемки смены монтажными бригадами.

К качеству графита и монтажу сборки предъявлялись повышенные требования. Это понимали все. После первого же пуска котла графит будет «загрязнен» радиоактивным излучением, и поэтому сама кладка не подлежала ни замене, ни ремонту на протяжении всего проектного срока службы реактора. Котел «А» предполагалось использовать для пяти-шести загрузок, чтобы получить в нем около 50 килограммов плутония (на пять бомб). Поэтому при расчетной длительности каждой загрузочной кампании 5–6 месяцев срок службы котла оценивался проектантами в три года. И весь этот срок графитовый цилиндр обязан был выдержать без ремонта.[6] Монтаж кладки закончили на две смены раньше срока, о чем Ванников с гордостью доложил в Москву.

Следующей этапной операцией была установка в графитовую кладку авиалевых труб технологических каналов (ТК). Трубы ТК, длиной около 20 метров каждая, являлись не только ячейками для загрузки урановых блочков, но и составной частью системы, обеспечивающей отвод тепла от урановых блочков во время работы на мощности.

Для охлаждения уранового котла предусматривалась прокачка через все ТК под давлением восемь атмосфер ежечасно двух с половиной тысяч тонн отфильтрованной озерной воды.

Охлаждение — это главная технологическая задача, обеспечивающая безопасную работу реактора. Поэтому ещё на этапе проектирования технологи из лаборатории Курчатова настояли, несмотря на противодействие Научно-технического совета, на индивидуальном контроле за расходом воды в каждом ТК. Это решение значительно усложняло всю конструкцию реактора, но, как показал в дальнейшем опыт эксплуатации, являлось абсолютно оправданным. Общий поток воды через верхний коллектор должен был распределяться по всем каналам через регулирующий дроссельный клапан и измерительную расходомерную шайбу. Система поканального контроля расхода воды требовала кропотливого монтажа длинных пучков стальных импульсных трубок (более двух тысяч) от измерительных шайб, через все защитные конструкции реактора до двух специальных расходомерных помещений.

В этих длинных и узких, как кишка, подземных комнатах были смонтированы стенды для установки тысячи дифференциальных ртутных манометров, шкалы которых были отградуированы в единицах измерения расхода.

Расходомеры являлись не только показывающими приборами, но одновременно и сигнальными. При снижении расхода воды в каком-либо ТК на 15 % прибор должен был выдавать предупреждающий электрический сигнал в комнату операторов, управляющих реактором. В этом пультовом помещении на приборном щите, прямо перед глазами физиков, было смонтировано огромное, в человеческий рост, сигнальное расходомерное табло. Оно имитировало вид на котел сверху и состояло из индикаторных ячеек, пронумерованных четырехзначными цифрами, как и технологические каналы.

Каждый аварийный сигнал снижения расхода воды (СРВ) высвечивал соответствующую ячейку на табло «Р», что сопровождалось одновременно громким звонком для привлечения внимания оператора.

Если аварийный сигнал продолжался более 20 секунд, то реактор должен был по проекту автоматически останавливаться путем сброса в активную зону котла защитных стержней. Эта система конструкций, приборов и электрических схем, предназначенных в совокупности для контроля за расходом охлаждающей воды, в проектной документации обозначалась буквой «Р».

Технологическое состояние каждого канала во время работы котла предполагалось контролировать (помимо расхода) также по температуре охлаждающей воды на выходе из каждого канала. При нормальном режиме, по расчетам теплофизиков, эта температура не должна была превышать 90° по Цельсию. Кипение воды и образование пара в канале чрезвычайно опасны. Для контроля этой температуры на выходном трубопроводе каждого канала монтировался специальный «измерительный карман». В него и вставлялся термометр сопротивления (ТС), предназначенный для измерения. Тысяча каналов — тысяча термометров! Электрический сигнал от каждого из них по кабелям передавался в пультовую комнату управления, на штекерное табло «Т». Установленный на щите показывающий прибор можно было выборочно или по очереди подключать на табло к любому термометру, измеряя температуру воды на выходе из любого канала. Технологи настаивали перед проектантами ещё на одном параметре индивидуального контроля кроме расхода и температуры. Они хотели бы иметь данные о влажности воздуха в узком зазоре между трубой ТК и графитовой кладкой, что давало бы возможность судить о наличии корродирующих трещин в трубах. Попадание воды из тракта ТК в графит ухудшает его качество как замедлителя. Подобная система «В» была спроектирована и смонтирована, но оказалось впоследствии неработоспособной. Идея замера влажности оказалась технически трудно реализуемой.

Регулирование уровня мощности котла и аварийная защита (остановка цепного процесса) осуществлялись с помощью системы СУЗ, которая включала в себя комплекс поглощающих стержней с индивидуальными электроприводами.

Монтаж всех основных систем протекал более или менее гладко. Исключение составила крайне необходимая система автоматической разгрузки каналов (РК). По замыслу Доллежаля, она должна была быть не очень сложной при вертикальной компоновке котла. В рабочем состоянии труба ТК должна быть прикрыта снизу подпятником (затвором).

Для разгрузки же канала достаточно каким-то образом дистанционно открыть или развернуть затвор для освобождения проходного сечения. А уж блочки сами, под действием собственного веса, провалятся вниз, в приемный бункер с водой.

В проектировании котла и отдельных систем участвовали десятки проектных институтов и конструкторских бюро. Разработку системы разгрузки Доллежаль поручил своему коллективу конструкторов, а параллельно, в качестве дублера, систему конструировало также специализированное бюро в Горьком.

Самое неприятное заключалось в том, что все недостатки системы Доллежаля выяснились уже после её монтажа на объекте. Операция «Разгрузка», многократно опробованная на имитаторах блочков, срабатывала, как говорили наладчики, через раз. То канал не полностью открывался по сечению и блочки не проваливались в бункер, то они «закусывались» затвором и застревали.

Неудача с этой системой была тяжелым ударом для Ванникова и Курчатова: все планируемые сроки пуска горели ярким огнем. Более всех переживал сам Доллежаль. Хотя его никто не обвинял в небрежности, саботаже или умышленном вредительстве, Николай Антонович находился в состоянии совершенной потерянности. Трое суток без перерыва он лично пытался разобраться в причинах и произвести улучшающие доработки в конструкцию затвора и гидравлического привода. За трое суток Ванников не сказал Доллежалю ни единого осуждающего слова. На четвертый день не сдержался и послал Доллежаля с его затворами к «ядреной фене». Телеграфировал в Горький о срочной отправке в Челябинск дублирующей системы разгрузки вместе с её конструктором, Юрием Николаевичем Кошкиным. Горьковская «кассетная» система была основана на совершенно другом принципе и на чертежах выглядела чересчур изощренной и виртуозной. Как ни странно, система Кошкина оказалась вполне работоспособной[7].

Электрические схемы управляющих и контролирующих систем по своим функциональным возможностям были близки к вычислительным машинам. В качестве базисного технического элемента в них использовалось обыкновенное электромагнитное реле. Изобретение XIX века! В каждой системе — «Р», «Т» или «В» — их насчитывалось десятки тысяч. Чертежные документы в рулонах вытягивались в длину на многие десятки метров. В натуре схемы были смонтированы в огромных по площади помещениях, на специальных стендах, внешне напоминающих телефонные коммутаторные станции начала века. Несмотря на «архивный» характер, эти схемы успешно работали. Сроки, в которые уложились монтажники и наладчики, можно назвать фантастическими.

Смонтировать 1400 тонн металлоконструкций, 250 километров трубопроводов, 200 километров кабеля, 6 тысяч единиц запорной арматуры и 4 тысячи приборов за три месяца! Это трудно вообразить. И, тем не менее, к концу мая 1948 года реактор был сдан эксплуатационникам под загрузку.

Ввод в активную зону первой порции топлива — это для монтажников своего рода праздник подведения итогов, поскольку после него должен наступить общий, истинный и великий праздник — «Пуск!»

Группы монтажников получили в знак благодарности от руководства комбината некоторое количество спирта в пузатых химических колбах и граненых стеклянных графинах. Во всех неприметных закоулках отдаленных производственных помещений сидели небольшими компаниями веселые, жизнерадостные мужики и отмечали однообразными тостами «подведение итогов» — окончание монтажа реактора «А» или, как они говорили, «рождение Аннушки».

По проекту в активной зоне реактора должно было находиться 83 тысячи урановых блочков, по 74 — в каждом канале. Первая загрузка в реактор являлась весьма опасной процедурой, потому что реальная критическая масса сборки известна была одному Богу. Ни один сверхточный физический расчет активной зоны котла не может ничего гарантировать. Поэтому первая загрузка — это одновременно и первое экспериментальное измерение фактических физических параметров котла, и прежде всего потенциального коэффициента размножения нейтронов (К). Загрузку предполагалось производить вручную через верхнюю головку канала. Свинцовые защитные кирпичи в зале были разобраны в двух местах для параллельной работы двух загрузочных бригад.

Каждая бригада состояла из подносчиков, загрузчиков, комплектовщика и контролера. Основная ответственность возлагалась на контролеров. В качестве них использовались будущие начальники смен реактора. Любая грубая ошибка в бригаде могла грозить им понижением в должности или даже увольнением. Потеря одного-единственного уранового блочка закончилась бы тюрьмой, даже если бы блочок просто выскользнул из рук загрузчика и провалился между головками каналов. Пуск реактора Курчатов планировал разбить на два этапа. Первый — «сухой» пуск реактора. Без воды в каналах (вода — главный поглотитель нейтронов). Это было необходимо для предварительной проверки правильности и точности теоретических расчетов критической массы котла и коэффициента размножения. По расчетам, критичность «сухого» котла подобных размеров должна была наступить при одной трети от общей плановой загрузки уранового топлива.

Поэтому на первом этапе было решено загрузить не все, а только 500 центральных каналов, и не по полной программе, а только по 35 блочков.

Пуск «сухого» котла вовсе не означает загрузки в обезвоженный канал. Загрузка урановых блочков в пустой технологический канал была категорически запрещена. Блочок, пролетевший почти пятнадцать метров до нижнего упора, будет неминуемо поврежден и деформирован. Авиалевая оболочка, по всей вероятности, нарушена.

Для смягчения удара и уменьшения скорости падения блочка загрузка должна производиться только в «мокрый» канал, в который подавалась вода на «излив» через верхнюю головку канала. В водяном потоке блочки теряли скорость падения и довольно плавно опускались вниз, выстраиваясь торцом один на другой и образуя, по сути дела, длинный урановый стержень внутри графитовой кладки.

Операция «Загрузка» была начата 5 июня 1948 года. Первый канал Ванников смог доверить только самому себе. Для этого торжественного случая он переоделся впервые в жизни в белый хлопчатобумажный комбинезон, как и все рабочие вокруг. Подходил к каналу осторожно и важно. Присел, кряхтя, на корточки и взял в свою старческую ладонь первый из подготовленных на поддоне блочков. Он отливал серебристым блеском. Разве какие-то паршивые лунные блики на поверхности ночного горного озера могут сравниться по красоте с авиалевым мерцанием уранового блочка?

Борис Львович, приподнял его над головой, как атомное знамя Родины. Кто-то из стоящих вокруг не выдержал наплыва чувств и начал аплодировать. Ванников нагнулся ещё ниже, к самой головке, из которой легким журчащим ручейком переливалась прозрачная вода, и опустил первый блочок. В этот момент его комбинезон шумно треснул сзади, на самом главном месте, и общему взору предстали синие полосатые трусы бывшего наркома. Раздался приглушенный смех. Но Борис Львович, не обращая внимания на подобные мелочи, спокойно, с военной аккуратностью, опускал блочки, громко считая: раз, два, три… Когда первый канал через несколько минут был загружен, раздались общие дружные аплодисменты. Ванников с трудом разогнул усталые ноги и, улыбаясь всем, весело и патетично произнес:

— Вот так надо, мать вашу!.. Вплоть до полной победы!

Второй канал загрузил Курчатов. Он тоже демонстрировал всем необходимую аккуратность и неторопливость. Считал про себя, но шевелил при этом губами и бровями. На этом «баловство» больших начальников было завершено, и началась круглосуточная плановая загрузка.

За приближением котла к критическому состоянию — по мере увеличения числа загруженных каналов — следила группа физиков, заранее установившая всю регистрирующую аппаратуру: источник нейтронов, детекторы, электронно-измерительные приборы.

При подходе к расчетному критическому состоянию загрузку прекратили. Весь котел обезводили, кладку просушили. 7 июня Курчатов сел за пульт управления. В томительном ожидании прохаживались за его спиной заинтересованные лица: Ванников, Музруков, Славский, Доллежаль, уполномоченный Совмина и полковник МГБ.

Хотя все были предельно физически измотаны и нервно истощены, напряжение в пультовой продолжало нарастать по мере извлечения поглощающих стержней из активной зоны. Рядом с Курчатовым сидели два физика, помогавшие ему и беспрекословно выполнявшие его команды. Кто-то из них и крикнул первым:

— Пошел!

Начало цепной реакции мгновенно разрядило атмосферу. Сразу стало шумно от восклицаний и дружеских похлопываний. Все пожимали друг другу руки, но более всех — Курчатову и Доллежалю.

Пока продолжался постепенный подъем мощности, физики на скорую руку сделали предварительный расчет коэффициента размножения «сухого» котла: 1,07.

Это был прекрасный результат, с хорошим запасом. В час ночи реактор достиг мощности 10 киловатт, после чего был заглушен. Полный успех!

Ванников объявил перерыв для заслуженного отдыха и спокойного сна до девяти часов утра.

— Всем приказываю отоспаться. Но сначала надо отрапортовать!

Следующим этапом должен был стать «мокрый» пуск. Два дня котел дозагружали до проектной нормы. Однако и после этого оказалось, что при наличии воды в каналах реактор является подкритичным.

Даже при извлечении всех поглощающих стержней из активной зоны цепная реакция не начиналась. Поглощающий эффект воды оказался значительно выше ожидаемого.

Курчатов принял единственное — и вынужденное — решение об увеличении активной зоны реактора сверх проектной путем загрузки в каналы дополнительных урановых блочков. Резервные урановые блочки на комбинате были, хотя и в ограниченном количестве. Да и предназначались они в первую очередь для следующей загрузочной кампании. Загрузили сначала по одному блочку в каждый канал. Потом — ещё по два. После каждой дополнительной загрузки делалась попытка пуска реактора. И каждый раз — неудачно. Коэффициент размножения сборки оставался ниже единицы. Курчатов произвел ещё две дозагрузки. И опять безрезультатно. В целесообразности и эффективности продолжения дозагрузки Курчатов засомневался: урановый столб в каналах приближался по высоте к границе графитовой кладки. Что предпринять в сложившейся ситуации, он не знал. Ванников настоял на новых дозагрузках топлива. После пятой дозагрузки урана, то есть после увеличения фактической загрузки на 20 % по сравнению с проектной реактор с водой еле-еле достиг критического состояния. Да и то, когда все стержни, кроме одного, были извлечены. Долгожданная критичность была достигнута 10 июня в восемь часов вечера. Мощность впервые поднята до одного мегаватта (1 % от проектной).

На следующий день Ванников выехал в Москву для доклада в Спецкомитете о пуске объекта «А» в эксплуатацию. С собой он увозил очередную докладную для Берия.

В течение недели мощность котла поднималась ступенями, с большой осторожностью. Никто не знал, как будут вести себя урановые блочки при саморазогреве до полутысячи градусов: расширяться, пухнуть, трескаться?

Подъем, однако, несмотря на все страхи и опасения, протекал нормально. Несмотря на отсутствие каких-либо видимых причин, Игорь Васильевич нервничал. Более всего он опасался неполадок в тракте системы охлаждения, что грозило непредсказуемыми последствиями.

17 июня в оперативном журнале начальников смен появилась тревожная, предупреждающая запись Курчатова:

19 июня 1948 года в 12 часов 45 минут реактор впервые был выведен на проектную мощность 100 мегаватт, о чем было немедленно сообщено в Кремль, в Специальный комитет. В тот же день в Москве была подготовлена докладная записка на имя Сталина, которую подписали все члены Спецкомитета, за исключением отсутствующего Курчатова. В этот вечер Игорь Васильевич ушел с реактора в свой одинокий коттедж раньше обычного. Ужинать не хотелось. Выпил два стакана чая. Уселся в глубокое мягкое кресло. Наваливалась бесконечная усталость. Хотелось спать. Долго, тихо, спокойно. Но рваные, случайные мысли не оставляли. Наиболее удручающей была мысль о непредвиденном перерасходе металлического урана. Хватит ли запаса в стране на следующую загрузку через пять месяцев?.. Он-то уж знал, как неважно обстоят дела с добычей сырья. Урановой руды не хватало. И еще, наверное, долгое время, многие годы не будет хватать…

Над атомным проектом, как дамоклов меч, висела реальная опасность приостановки развернувшихся масштабных работ из-за катастрофической нехватки уранового сырья…

В царской России было известно единственное месторождение радиоактивных руд — Тюя-Муюнское, расположенное в предгорьях Алайского хребта в Средней Азии. Уран в этих рудах был обнаружен в 1900 году профессором Петербургского горного института Антиповым. Эксплуатацией месторождения занималось Ферганское общество добычи редких металлов, которое перед революцией добывало здесь около тысячи тонн руды в год и перерабатывало её на опытном заводе в Петербурге, извлекая ванадий, уран и медь. Ванадий и уран вывозились в Германию, а взамен в Россию поступали готовые урановые препараты для красильных фабрик. Перед первой мировой войной Ферганское общество лопнуло, рудник и опытный завод были закрыты.

В советское время, вплоть до сороковых годов, целенаправленных поисков урансодержащих руд не проводилось. Однако во время поисков других полезных ископаемых в Средней Азии случайно были открыты ещё четыре новых урановых месторождения: Табошар, Майлнсу, Уйгурсай и Адрасман. Но до их разработки руки так и не доходили: нужды не было.

Некоторый всплеск интереса к урану возник в 1939–1940 годах в связи с открытием деления урана. В начала лета 1940 года академик Владимир Иванович Вернадский вместе со своим учеником и другом, директором Радиевого института Виталием Хлопиным, написал открытое письмо в отделение геологии и географии Академии Наук, предлагая срочно взяться за разработку залежей урана.

Вернадский был взволнован поступающими из-за рубежа сообщениями о развертывании широким фронтом урановых исследований и экспериментов.

Через несколько дней он пишет ещё одно письмо в Академию Наук.

12 июня 1940 года Вернадский и Хлопин направили также письмо заместителю председателя Совнаркома Николаю Булганину, в котором пытались привлечь его внимание к урановой проблеме, упрашивая и умоляя правительство предпринять решительные шаги, «которые бы обеспечили Советскому Союзу возможность не отстать в разрешении этой важнейшей задачи от зарубежных стран».

30 июля 1940 года Правительство великодушно одобрило образование при Академии Наук специальной Комиссии по проблеме урана во главе с председателем Хлопиным и заместителями, Вернадским и Иоффе. Но никакой финансовой поддержки от партийной власти комиссия не получила. Деятельность её свелась к организации научных симпозиумов и конференций по урановой тематике. А вот самого урана для расширения исследовательских и экспериментальных работ не хватало.

В других странах урановые соединения были побочными продуктами при производстве радия из урансодержащих руд. Советская же радиевая промышленность развивалась своим особым путем. Она смогла обеспечить нужды страны в радии, извлекая его из воды буровых скважин нефтяных месторождений Ухты, чрезвычайно богатых радием. Поэтому радий в стране был, а урана практически не было вовсе. Старый рудник в Тюя-Муюне был давно заброшен. Разведка новых месторождений не велась. Геологи вообще не знали, какими потенциальными запасами урана обладает страна.

Работа урановой комиссии была малоэффективной без правительственной поддержки. О причине Вернадский записал в своем дневнике так: «Рутина и невежество советских бюрократов».

С началом войны в июне 1941 года Комиссия по проблеме урана перестала существовать.

Когда же в 1943 году Сталиным было принято решение о возобновлении атомных исследований и создании для этой цели лаборатории Курчатова, оказалось, что старая проблема так и осталась главной: СССР начисто лишен сырьевой урановой базы. В 1944 году старые рудники в Средней Азии были расконсервированы.

В декабре 1944 года Государственный комитет обороны (ГКО) принял решение о создании на базе старых среднеазиатских месторождений урана горнодобывающего комбината № 6 в системе НКВД. Директором был назначен полковник НКВД Борис Чирков. Основными строителями и рабочими являлись заключенные. Около десяти тысяч человек. Условия их работы были настолько жуткими, что правительство вынуждено было специальным постановлением установить льготные нормы питания во избежание поголовного мора.

Тысячи тонн урановой руды, извлеченной на поверхность из подземных шахт нескольких значительно удаленных друг от друга рудников необходимо было доставлять в район Ходжента, на обогатительный завод.

Никаких современных дорог не было и в помине. Урановую руду засыпали в торбы и мешки и везли на переработку за сотни километров по узким горным тропам Памира. Везли под дулами конвойных автоматов, на ишаках и верблюдах. Вода и пища — с собой. Летом — нестерпимое белое солнце, зимой — пронизывающие до костей морозные туманы. Картины средневекового или рабовладельческого ада. Несмотря на нечеловеческие условия эксплуатации на рудниках, комбинат № 6 добыл в 1945 году 14 тонн урана (в пересчете урановой руды на металл). Но это была капля в море! По-настоящему серьезная работа по расширению сырьевой базы была развернута только после образования Специального комитета, вооруженного неограниченными полномочиями и практически неограниченными финансовыми средствами.

На втором заседании СК вопрос о разведке и добыче А-9 (условное обозначение урановой руды в секретных документах) был поставлен ребром.

1 октября 1945 года комбинат № 6 был передан из системы НКВД в подчинение Первому Главному Управлению (ПГУ) с первоочередным заданием немедленного расширения и реконструкции комбината и выделением на первый квартал 1946 года для этой цели огромной суммы в 12 миллионов рублей.

13 октября 1945 года по заданию СК было создано специализированное Первое главное геолого-разведочное управление (1 ГГРУ). Ему было поручено «в кратчайшие сроки найти на территории СССР месторождения урана с объемом реальной добычи, достаточной для подпитки строящихся атомных комбинатов».

Начиная с конца 1945 года это управление было обязано обеспечить постоянную круглосуточную работу двенадцати геолого-разведочных партий в Средней Азии, на Украине, в Прибалтике, Восточной Сибири и Азербайджане.

Эта широкомасштабная геологическая операция именовалась на научном языке «разведка широким фронтом».

В 1946 году государственные ассигнования на разведочные работы по А-9 были увеличены в 17 раз. Во все концы страны были направлены 270 геологических партий. Эти усилия дали некоторые результаты.

В середине 1946 года в Эстонии было начато строительство комбината № 7 для добычи и переработки урансодержащих прибалтийских сланцев.

В этом же году при ревизии Желтореченского и Первомайского железорудных месторождений в Криворожском бассейне случайно обнаружилась урановая минерализация. Проведение опытных плавок этой руды показало, что криворожские месторождения на Украине действительно могут быть использованы для добычи руды, из которой после технологической переработки получается уран.

В Киргизии, в районе озера Иссык-Куль, были найдены несколько ураново-угольных месторождений. Добыча А-9 началась здесь по директивному распоряжению СК в марте 1947 года.

В районе курортного города Пятигорск, на перевале Волчьи ворота горы Бештау, на поверхности земли были обнаружены урансодержащие гиалиты — минералы, люминесцирующие при освещении ультрафиолетовыми лучами. Была произведена ночная люминесцентная съемка, которая позволила выделить ряд «светящихся» участков. При изучении последних были определены ураноносные зоны. Оценка с помощью скважин и горных выработок показала пригодность их для промышленного освоения. В 1947 году внутри курортной горы Бештау заработал первый урановый рудник.

В 1948 году были открыты урановые месторождения в Узбекистане.

Атмосфера щедрых финансовых вливаний привлекала к поискам А-9 и авантюристов, и тертых хозяйственников. Например, начальник Главсевморпути известный полярный исследователь Иван Дмитриевич Папанин представил в начале 1946 года в Спецкомитет проект постановления «О геологоразведочных работах Главсевморпути по А-9 в Арктике». Проект Папанина предусматривал выделение бешеных материально-технических ресурсов и финансовых средств, хотя перечисленные в проекте мероприятия большей частью никакого отношения к розыскным работа по А-9 не имели. Папанин уверял всех, что урана в Арктике сверх головы. Надо только хорошенько поискать. С помощью новой мощной ледокольной флотилии.

Иван Дмитриевич своей цели всё-таки добился. Проект был откорректирован, урезан, ужат. Но кое-что подкинули. Папанин приложил показательные усилия, но урана в Арктике так и не нашел.

А-9 искали не только на территории СССР. Уже в конце 1945 года Спецкомитет признал необходимым «командировать в Северную Маньчжурию группу работников НКВД… и комитета по делам геологии… для проверки данных о месторождении А-9». Аналогичные группы направлялись в Северную Корею и Китай.

В 1948 году было принято совершенно секретное постановление Совмина, которым поручалось «всем организациям, независимо от ведомственной принадлежности, ведущим геологические или изыскательские работы, в обязательном порядке проводить массовые (попутные) поиски «урановых проявлений».

Масштабные поиски привели к открытию за 1946–1948 годы около десятка новых месторождений урана. Однако вновь создаваемые горно-урановые комбинаты только начинали осваиваться и выдавали в лучшем случае несколько тонн урана в квартал. Единственным действующим в полную силу отечественным урановым предприятием оставался все эти годы среднеазиатский комбинат № 6. В 1946 году он дал более 30 тонн урана. Добыча продолжала расти и в следующие годы. Но обеспечить в полной мере ураном строящиеся промышленные комбинаты в Челябинске и Свердловске комбинат № 6 был не в состоянии.

Выход из тупика могли обеспечить только урановые рудники на оккупированных территориях Европы.

Хотя добыча урана была организована почти повсеместно, в Польше, Болгарии, Румынии, истинное спасение советского атомного проекта обеспечили урановые рудники в Чехословакии и — особенно — в Восточной Германии. Урановый рудник в Яхимове был одним из старейших в Европе. До 1939 года он производил около 25 тонн урана в год. После немецкой оккупации был заброшен и расконсервирован под давлением СССР в июле 1945 года.

Согласно секретному договору, подписанному с президентом Чехословакии Бенешем в ноябре 1945 года, СССР должен был получать 90 % добытого урана по льготным ценам, а чешская сторона — 10 %. В конце 1945 года на рудниках в Яхимове работало всего 250 вольнонаемных рабочих. В следующем году число работающих значительно возросло за счет немецких военнопленных, и в СССР было отгружено 15 тонн урана. Поставки из Чехословакии были весьма существенным подспорьем советского атомного проекта. Но все же главным поставщиком урана в первые послевоенные годы была Восточная Германия. В мае 1945 года там были найдены припрятанные нацистами партии окиси урана (более 100 тонн), которые были немедленно отправлены в СССР. В начале июня группа советских и привлеченных немецких геологов под руководством профессора Филатова провела предварительное обследование территории Саксонии и Тюрингии с целью обнаружения возможных месторождений А-9.

Прогноз Филатова был обнадеживающим.

Спецкомитет отреагировал немедленно.

Из протокола заседания СК от 14 сентября 1945 года:

Доклад был ошеломляющим. В треугольнике между городами Ауэ, Иоганнесгеоргенштадт и Аннаберг были обнаружены богатейшие, перспективные месторождения. Весь этот горный район оказался нашпигованным урановыми рудами.

В срочном порядке на этой территории была организована секретная урановая зона, комендантом которой был назначен генерал-майор НКГБ Андрей Михайлович Мальцев. В конце 1945 года началась планомерная, систематическая выработка месторождений под жестким контролем советского военного командования. Вывезены первые 15 тонн.

В 1946 года к завербованным немецким горнорабочим добавились военнопленные и депортированные из немецких восточных земель, а чуть позже — и советские солдаты. Число работающих возросло до двадцати тысяч. Рабочие условия в глубоких горных шахтах в первые годы были невыносимыми. Назначаемые Спецкомитетом объемы и сроки добычи не позволяли уделять внимание ни радиационной защите, ни обычным средствам техники безопасности. Во многих шахтах температура достигала 60 градусов, а вытяжной вентиляции в первый год не было никакой. Десятки людей умерли на рабочих местах от тепловых ударов. Строжайший режим сохранения государственной тайны требовал жесточайшего надзора за работающими. По подозрению в шпионаже и подготовке побега из зоны расстреливали без суда и следствия. Несмотря на строгие охранные и репрессивные меры, попытки побегов из зоны предпринимались постоянно.

1947 год был решающим для советского атомного проекта. Удастся ли добыть достаточно уранового сырья для выплавки 100–150 тонн металлического урана, необходимого для первой загрузки реактора «А»? В мае 1947 года было учреждено советско-германское акционерное общество «Висмут». Урегулированы многие юридические и правовые вопросы. Горные районы Саксонии с урановыми рудниками и обогатительный комбинат в городе Пехтелсгрюн перешли в собственность СССР в качестве репараций. Зона «Висмут» была распространена на 13 округов Саксонии, где проживало 40 % населения этой земли. Район считался закрытым; здесь действовали свои пропуска на въезд и выезд. Все основные объекты подчинялись только советским офицерам. «Особая зона союзного значения»! К 1947 году численность работающих возросла до 45 тысяч человек, к 1948 году — до 100 тысяч. Выработка в 1947 году составила 100 тонн. «Висмут» выручил!..

И всё равно вся атомная программа СССР висела на волоске из-за недостатка уранового сырья. Поэтому-то Курчатов серьезно переживал из-за перерасхода урана на первой загрузке…

Он не заметил, как погрузился в глубокий и тяжелый сон, сидя в кресле, в шлепанцах на босую ногу.

Стук в дверь был настойчивым, назойливым. Курчатов приподнял голову. За окном — яркое летнее утро.

Не успел приоткрыть дверь:

— Игорь Васильевич, авария! Вас вызывают…

Об обстановке Курчатову доложили по дороге… Утром, во время профилактического обхода, дозиметрист неожиданно обнаружил, что в помещении отсоса влаги радиоактивный фон превышает норму в триста раз. Через полчаса уровень «загрязнения» воздуха начал повышаться и в центральном зале. Нервно заголосили звуковые оповещатели. Замигали красные лампы на стенах зала. Наконец раздалась трубная сирена, запрещающая вход в зал. Напротив, чуть левее по коридору, располагалась комнатка дежурных механиков. Вой сирены заставил их насторожиться и съежиться от страха. Когда наладчики опробовали месяц назад дозиметрическую сигнализацию, писклявые звонки, трещотки и низкие тона сирены не только никого не раздражали, но даже вызывали общий смех. Рабочие, сжимая или надувая губы, гримасничая и выпучивая глаза, очень смешно подражали зтим звукам. А сейчас им вдруг стало страшно.

Оценив ситуацию, Игорь Васильевич высказал предположение, что произошла разгерметизация урановых блочков в одном или сразу в нескольких технологических каналах. Охлаждающая вода вымывает радиоактивные осколки деления. Осколочные газы просачиваются через верхнюю биологическую защиту в центральный зал. Это, по мнению Курчатова, должно было сопровождаться распуханием дефектных блочков и, как следствие, снижением расхода воды в аварийных каналах. Но парадоксальность ситуации заключалась в том, что на расходомерном табло в пультовом помещении никаких аварийных сигналов снижения расхода не было. Ни один из тысячи расходомеров не подавал признака резкого снижения расхода.

Игорь Васильевич предложил всем собравшимся у него в кабинете для обсуждения момента «думать!».

— Думайте все. И предлагайте! — повторил он. — Надо как можно быстрее найти аварийный канал.

Славский принимал активное участие в отыскании «вражеского очага», хотя в душе признавался самому себе, что на «гражданке» было попроще. Противник был налицо. За речкой или за бугорком. А тут ищи-свищи. И рубить некого: вокруг все вроде свои. А вот «вражеский» канал найти не можем…

Вскоре аэрозоли появились и в помещениях чистой зоны. Аварийный канал искали все: физики, технологи, механики. Нашли его по косвенным признакам. Оказался № 17–20. Из-за неисправности дроссельного клапана или по чьей-то небрежности в канал подавался все это время заниженный расход воды холостого хода. А сигнальный блок расходомера № 17–20 барахлил и не подавал признаков жизни.

О состоянии урановых блоков в канале можно было только гадать. Как ни жаль было расставаться почти с целым центнером вхолостую растраченного урана, Курчатов приказал немедленно разгрузить аварийный канал. Однако в разгрузочный бункер разгрузились лишь легкие авиалевые блочки нижней «подушки».

Урановые блочки не падали вниз под собственным весом по закону гравитации Доллежаля: они зависли в трубе.

Снова собрались в кабинете для обсуждения дальнейших действий. Положение крайне неприятное: через сутки после выхода на проектную мощность котел аварийно остановлен! И главное, что делать дальше с каналом № 17–20?

Славский предложил стукнуть хорошенько («от души») по столбу блочков сверху каким-либо тяжелым предметом и таким образом пробить канал, вытолкнув в бункер зависшие блочки.

— Все будет хорошо! — уверял Ефим Павлович. — Надо только покрепче ударить противника во фронт.

Идея была непорочной: стоило попробовать!

Механики мигом собрали металлическую штангу соответствующего диаметра, весом в 50 кг и общей длиной 25 метров. Нижнюю часть этой «пешни» чуть расплющили. Один конец подвесили на кран, другой — опустили в открытую горловину канала. Из неё бил невидимый поток радиоактивных лучей. Дозиметрист пытался замерить прибором гамма-фон около ячейки, но рабочие сердито отгоняли его в сторону, чтобы не мешал работать. Вокруг ячейки кольцом собрались начальники, которые дружно и авторитетно советовали рабочим, как ударить посильнее, «не разломав при этом на части весь остальной котел». Но механики слушали команды только своего бригадира Гусева.

Они подхватили пешню в три пары рук на уровне живота, по команде бригадира приподняли её сантиметров на тридцать и опустили с усилием вниз, добавляя ускорение и увеличивая силу удара.

— И-и-и, пошел! — командовал Гусев. — Еще раз подняли… Вира… Еще раз и-и-и… пошел!

Полчаса, сменяя усталых рабочих, Гусев хрипло командовал: «Пошел! Пошел!» Однако пешня упорно не проваливалась в глубину канала. Урановые блочки застряли намертво.

— Упирается, гад, — произнес с досадой Гусев, — козел упрямый!

Операцию пробивки прекратили в связи с её очевидной бесперспективностью. Снова засели в кабинете за чашкой чая. Что делать дальше? Сообщать ли в Москву? Теперь уже всем было понятно, что от недостаточного охлаждения урановые блочки не просто деформировались, распухли и застряли в технологической трубе. По всей видимости, они расплавились и спеклись с трубой. А вполне возможно, и сама труба прожжена в некоторых местах так, что расплавленный уран сварился с окружающим графитом.

Какой-то умник предложил плюнуть на этот один «испорченный» канал и повышенный радиационный фон в здании. Работу продолжать так, как будто вообще ничего не произошло, и в Москву не сообщать:

— Дотянем как-нибудь до первой массовой выгрузки, а там разберемся заодно и с дефектным 17–20.

На него яростно зашикали физики и технологи. Такой «легкий» вариант решения проблемы был принципиально невозможен и технически недопустим. И дело даже не в неминуемом переоблучении всего эксплуатационного персонала. Расплавленный уран может поджечь окружающий графит, а это чревато катастрофой.

Ефим Павлович выдвинул свежую идею, которую лаконично сформулировал так:

— Не хочет вниз — давайте попробуем вверх!

Предложение мгновенно расшифровали: мощным подъемным краном в зале надо попытаться выдернуть из графитовой кладки технологическую трубу вместе с застрявшими в ней блочками.

Предложение было сомнительным, но всё равно стоило попробовать. Чем черт не шутит? Вдруг да получится.

Труба во время тяги может оборваться, и тогда при извлечении её обрубка на «пятачок» могут высыпаться и сами блочки, и всякая радиоактивная труха. Теперь эти урановые блочки уже далеко не мирные серебристые игрушки, а смертельная опасность. Наступишь ногой в ботинке — останешься без ступни.

Такую операцию по извлечению канала можно было производить, удалив весь персонал из центрального зала, а крановщика поместив за бетонную защиту со свинцовым иллюминатором.

Попробовали. Сорокатонный мощный подъемный кран отключался из-за непосильной для него нагрузки. Вырвать «гнилой ноющий зуб» не удалось. Остановка котла продлевалась на неопределенный срок.

В Москву докладывал Музруков. Он сообщил об аварийной остановке реактора примерно на трое суток. В столице восприняли доклад крайне неодобрительно. Требовали сокращения простоя, скорейшего накопления плутония в соответствии с уже утвержденным правительственным планом. Музруков упрямо повторил: «Трое суток!» Предстояло высверлить весь десятиметровый урановый столб. Вручную или приладив мощный сверлильный станок. Другого выхода не было.

На следующий день необходимые сверла и фрезы были доставлены в зону самолетом.

Началась тяжелая и очень «грязная» операция по рассверловке активного урана.

Сменные сверла на удлиняющих штангах периодически поднимали, а образовавшийся в ячейке порошок извлекали различными захватными приспособлениями. Весь этот радиоактивный порошок надо было вручную топить в водяном отстойном бассейне, смонтированном в углу центрального зала. Допустимая разовая («аварийная») доза облучения персонала была установлена специальным приказом Музрукова: 25 рентген.

Были приняты дополнительные меры безопасности. Каждому работающему в зале выдавали спецодежду: комбинезон, ботинки, марлевую повязку для защиты дыхательных путей. Доза облучения контролировалась с помощью индивидуального фотопленочного дозиметра («карандаша»).

Работа каждого входящего в зал состояла из нескольких элементарных действий: отключить или включить станок, смыть струей воды рассыпанный по полу активный порошок, добежать с захватом до водяного бассейна и высыпать в него урановую грязь, переставить металлические корыта и т. д. Каждому отводилось на выполнение задания несколько минут. Уже на четвертый день весь персонал реактора выбрал установленную норму облучения. Часть рабочих пошла по второму кругу. Затем в ход пошли солдаты строительных батальонов. Рассматривался вопрос об использовании заключенных, но предложение было забраковано по режимным соображениям. Работой в сменах руководили начальники смен, докладывая периодически в штаб о результатах проходки.

По мере продвижения сверла в глубь канала, на метр, два, пять — Курчатов или Музруков докладывали в Москву.

Из Спецкомитета и ПСУ все время настаивали на ускорении аварийных работ. Спрашивали, что для этого дополнительно нужно? Чем помочь? А, по сути дела, ускорить эту однообразную, круглосуточную работу было невозможно, поскольку рассверловка велась безостановочно.

Через десять дней, 30 июня 1948 года, сверло проткнуло насквозь графитовый котел. После спешной отмывки от радиоактивной пыли центрального зала пуск реактора «А» состоялся заново.

Курчатов отоспался сутки и вместе со своим телохранителем Дмитрием Переверзевым выехал в Москву для отчета в Спецкомитете. Летать на самолете Игорю Васильевичу «во избежание трагических случайностей» с некоторых пор было категорически запрещено.

Из протокола № 66 заседания Специального комитета:

Курчатов вскоре вернулся в Челябинск: уж очень неспокойно было на реакторе.

Атмосфера в эксплуатации была гнетущей и нервной из-за аварийных остановок котла и невыполнения плана, что означало полное отсутствие существенных премиальных доплат.

Речь идет не о технологических дефектах или случайных ошибках персонала. К этому все относились более или менее спокойно: и молния может стукнуть в голову, и ледяная сосулька с крыши.

Более всего изводили мелкие аварии, имеющие массовый, постоянный, ежесменный характер. Бесконечные сигналы о снижении расхода воды (СРВ) изматывали всех. Частые сигналы о снижении расхода в том или ином канале были предвестниками нового «козла». Опасность неукротимо надвигалась. Массовые зависания блочков, внеплановые остановки, пробивки пешней — все предвещало печальный «грозовой» итог. Это произошло 25 июля 1948 года.

В смену Архипова на информационном табло «Р» появился световой сигнал СРВ в канале 28–18. Примерно через 10 секунд отсчета по электронному секундомеру сработала аварийная защита, как и предусматривалось по Регламенту. Котел был остановлен сбросом защитных стержней в активную зону. Попытка разгрузить или пробить канал пешней закончилась безрезультатно. Это был второй «козел» на «Аннушке». Доклад об этой аварии в Москву закончился трагичным для ремонтного персонала решением ПГУ: «Осуществить подъем мощности. Реактор не останавливать. Ликвидацию аварии произвести на действующем оборудовании». Подобное решение можно с полным правом назвать варварским. На войне оно было бы равносильно приказу закрыть дот собственными телами. Музруков и Славский вынуждены были подчиниться. Для непосредственного руководства и контроля на комбинат вылетел заместитель начальника ПГУ Завенягин…

Авраамий Павлович свою задачу контроля за ходом ликвидации аварии понимал почти буквально. Он вынес из кабинета Курчатова самый устойчивый дубовый стул и установил его на пятачке центрального зала в десяти метрах от рассверливаемой ячейки 28–18. Для охлаждения режущего инструмента и снижения выброса аэрозолей в аварийную ячейку подавалась охлаждающая вода из резинового шланга. Она переливалась журчащим ручейком через головку закупоренного канала, услаждая слух Завенягина. Он сидел на стуле в генеральской форме, в личной обуви, широко расставив ноги для долгого ожидания. Из кармана шинели периодически доставал мандарины и с аппетитом ел. Кожурки собирал в руку и прятал их в другой карман.

Всем своим спокойствием и благодушием он демонстрировал полное пренебрежение к ядерной опасности. Временами к нему подходил и о чем-то переговаривался Музруков, тоже в личной одежде и без марлевой повязки. Эта дурацкая бравада высших начальников выводила из себя дежурного дозиметриста, который через каждые полчаса забегал в зал на несколько минут для замера фона около рассверливаемой ячейки.

Наконец он не выдержал и подошел вплотную к Завенягину.

— Здесь нельзя сидеть в личной одежде, — произнес дозиметрист дрожащим голосом.

Авраамий Павлович обиженно надул губы.

— Ты кто такой? — спросил он величественно, глядя с пренебрежением на производственную экипировку молодого человека.

— Шевченко, — ответил дозиметрист.

— Поэт? — пошутил Авраамий Павлович.

— Нет, дозиметрист, — ответил Шевченко, не успев сразу переварить генеральскую шутку.

— Не беспокойся, дозиметрист! — заверил генерал. — Ничего со мной не случится. Занимайся своим делом.

Шевченко «заело», и он направился в кабинет Курчатова с жалобой на начальство: что за пример подают рабочим?

Игорь Васильевич нашел выход. Он предоставил дозиметристу свою служебную машину и приказал сделать сейчас же профилактический замер фона в квартире Музрукова.

Уровень радиоактивности превышал норму в десятки раз. Шевченко показывал супруге директора комбината на зашкаливающий прибор в прихожей и туалете и приговаривал:

— Все потому, что не переодевается Борис Глебович. В личной обуви заходит прямо на «пятачок».

Разгневанная женщина попросила подвезти её сию же минуту поближе к тому атомному устройству, где находился в этот момент её супруг.

Курчатов приказал на пост пропустить её в здание и проводить прямо в центральный зал.

Музруков успел сказать «здравствуйте», а Завенягин — галантно протянуть несколько мандаринок. После этого оба пулей вылетели из зала в раздевалку.

— Ну, женщина! — произнес с восхищением Завенягин, надевая халат и натягивая чепчик на лысую голову.

— Жена! — уточнил Музруков, залезая в резиновые галоши.

— А что у неё в руке блестело?

— Не рассмотрел. Вилка какая-то.

— Завидую! У меня такой нет…

Ячейку № 28–18 рассверливали шесть дней. За время расчистки, по официальным данным, зарегистрированным в оперативном журнале дозиметрической службы, слесари и ремонтники получили облучение от 16 до 108 рентген. У Завенягина интегральная доза была наверняка вдвое выше максимально зарегистрированной.[8] Когда Авраамий Павлович уезжал в Москву, Курчатов очень просил его нажать на металловедов в НИИ-9, чтоб срочно доработали технологию покрытия оболочки.

— И ещё меня очень беспокоит одна проблема, — признался Игорь Васильевич. — Трубы начинают подтекать. До выгрузки, возможно, и простоят. Но нужно уже заранее готовить резервные, анодированные.

Завенягин обещал разобраться и помочь.

Из протокола № 66 заседания Специального комитета:

Курчатов думал о том, что если котел сумеет дотянуть до первой разгрузки без капитального ремонта, то это будет почти гарантия изготовления бомбы в 1949 году. Лишь бы Харитон не подвел. А у Юлия Борисовича в это время были свои «козлы»…

Надежность взрыва АБ и её КПД в значительной степени определялись скоростью распространения взрывной волны, сжимающей плутониевый сердечник. Харитон предполагал, что придется иметь дело со скоростями, близкими к космическим, около семи тысяч метров в секунду. Ограничиться теоретическими расчетами было недостаточно. В КБ-11 нужно было создать экспериментальную базу, построить свой полигон для испытания взрывчатых веществ (ВВ), а скорее всего, и завод по их изготовлению на месте.

И прежде всего нужно было разработать лабораторные и экспериментальные методики, которые бы позволяли наблюдать, изучать и точно измерять быстропротекающие процессы взрыва и сжатия ядерного заряда.

Большие надежды в этом вопросе Харитон возлагал на специалиста, который первым в СССР, ещё до начала войны, начал заниматься импульсной рентгенографией. Фамилия его была Цукерман. В 1938 году за рубежом была опубликована статья о возможности получения рентгеновских вспышек длительностью в одну микросекунду. В том же году немецкий физик Штеенбек, используя описанную методику, впервые получил рентгенографические снимки свободного полета пули.

В марте 1941 года такие же снимки получили сотрудники рентгеновской лаборатории Института машиноведения АН СССР Цукерман и Авдеенко. В следующем году Цукерман применил этот метод для изучения детонации взрывчатых веществ. Технология экспериментов Цукермана позволяла определить скорость распространения волны конкретного взрывного устройства. Действенность и эффективность своего метода Цукерман вскоре доказал на практике.

В начале 1942 года в бронетанковых войсках возникла проблема защиты танков от немецких снарядов калибра 76 миллиметров. Они пробивали стальную броню наших танков толщиной в 100 миллиметров, хотя, по теоретическим расчетам, при их массе и скорости полета они не должны были обладать достаточной для пробоя кинетической энергией. Качество брони было поставлено под вопрос. Но проверка подтвердила высокое качество брони. Оставалось непонятным, на чем основан принцип действия подобных снарядов. В августе 1942 года Цукерман предложил использовать для исследования рентгенографический метод. Харитон, работавший тогда в Казани над пороховыми зарядами по заказу Наркомата вооружений, активно поддержал это предложение. Рентгенограммы Цукермана показали, что броня пробивается не самим снарядом, а мощной направленной и сосредоточенной струей газов, образующихся при взрыве снаряда. Подобные заряды направленного действия получили название кумулятивных. Весной 1943 года Харитон написал Цукерману благодарственное и одобряющее письмо:

В январе 1946 года Цукерман и Альтшулер были награждены Сталинской премией «За изобретение методов рентгенографических исследований явлений при выстреле и взрыве». Через несколько месяцев, с организацией КБ-11 в Сарове, Харитон пригласил обоих ученых принять участие в атомном проекте.

И только тогда Юлий Борисович узнал, что Вениамин Аронович Цукерман почти полностью потерял зрение ещё до войны и является, по существу, слепым человеком, которому во время экспериментов помогает жена. Стоя молча за бронезащитным экраном, она настраивала и следила за регистрирующей аппаратурой. Иногда он дотрагивался до её плеча рукой, иногда она, в случае удачи, молча пожимала ему локоть. И так, в паре, они работали уже много лет. Юлий Борисович был и восхищен этим человеком, и озадачен. После недельного размышления Харитон подтвердил приглашение, предоставив Цукерману должность начальника лаборатории рентгенографии, а его жене — место лаборанта. «Если Цукерман, в конце концов, сделает только одно: определит скорость взрывной волны, — думал Харитон, — то и тогда его приглашение в Саров будет вполне оправданным».

Цукерманы приняли приглашение и одними из первых приехали в зону.

— Вениамин Аронович, скажите, пожалуйста, откровенно, — спросил Харитон при первой же встрече и очном знакомстве, — год, двенадцать месяцев — будет достаточно для определения скорости ВВ, близкой к первой космической? Это я спрашиваю, не подгоняя вас. Просто для составления в голове собственного плана…

— Я думаю, что при благоприятных условиях этого времени будет достаточно, — ответил Цукерман.

— Хорошо. Благоприятные условия я вам обещаю…

Цукерман работал над этой проблемой два года. В качестве химического взрывчатого вещества после ряда экспериментов на собственном полигоне КБ-11 была выбрана наиболее эффективная смесь тротила и гексогена в соотношении один к одному. Прогнозируемая скорость детонации её определялась ориентировочно в 7,5 километров в секунду. Теоретические расчеты, проведенные в отделе Зельдовича, подтверждали правильность прогноза. От истинного значения этой величины наполовину зависел успех при испытании первой бомбы. Харитон действовал в этом вопросе в духе сложившихся атомных традиций, унаследованных от Берия и Ванникова.

Параллельно с Цукерманом ещё две лаборатории занимались тем же вопросом. «Дублирование — залог успеха» — таков был лозунг тех лет. Вторую лабораторию по определению скорости ВВ и степени сжатия ядерного горючего возглавлял один из лучших физиков-экспериментаторов СССР — Евгений Константинович Завойский. Его авторитет был безукоризненным. Он использовал в своей лаборатории другой принцип. Суть его заключалась в том, что датчик, выполненный из металлического проводника, при взрыве ВВ приходил в импульсно-ускоренное движение под действием детонационной волны. Скорость движения датчика напрямую определялась скоростью движения продуктов взрыва. Сам цилиндр с ВВ и датчиком помещался в мощное магнитное поле огромного электромагнита (весом в несколько тонн). В момент взрыва и импульсного движения датчика-проводника на его концах появлялась электрическая разность потенциалов. Этот мгновенный электрический импульс фиксировался на осциллографе. Характер и величина электрического импульса напрямую зависели от скорости движения проводника и, следовательно, скорости детонации.

Учитывая сверхважность измеряемой величины, Харитон перестраховался и поручил эту задачу ещё третьей лаборатории — Л.В. Альтшулера.

Осенью 1948 года пришло время подводить окончательные итоги. К концу года все три лаборатории оформили заключительные отчеты с выводами. Раньше других это было сделано группой Цукермана: скорость взрывной волны близка к 7,5 тысячам метров в секунду. Вывод оптимистический: принятая схема взрыва гарантирует надежность атомного взрыва. Бомба взорвется!

Несколько позже представил отчет Завойский. Скорость взрывной волны находится в пределах от пяти до шести километров в секунду. Этой скорости недостаточно для надежного взрыва. Скорее всего, бомба не взорвется.

Лаборатория Альтшулера получила промежуточные результаты: бомба, наверное, всё-таки взорвется! Но, возможно, и не взорвется!

Результаты оказались неожиданными, ошеломляющими и драматическими. По прикидочным расчетам Харитона, через полмесяца-месяц должна была начаться выгрузка из реактора «А» первой партии загруженного урана. На выдержку в бассейнах и на переработку можно накинуть ещё полгода. Как ни считай на пальцах, к середине следующего года плутониевый сердечник будет готов. И если он, Харитон, к этому времени не решит свои проблемы, вся ответственность за срыв срока ляжет на его плечи… Что делать в этой ситуации? Искать новый состав для ВВ? Уже поздно… Поздно! Вот в чем дело… Решил посоветоваться по-дружески с Курчатовым, прежде чем бить тревогу. Курчатов и Ванников находились в это время в Челябинске, в ожидании первой выгрузки, являвшейся чрезвычайно ответственным моментом.

Сообщение Харитона озадачило Курчатова. Но чем он мог помочь Юлию Борисовичу? Лететь срочно в Саров? Так здесь своих забот выше горла. Поздним вечером того же дня Игорь Васильевич доложил обо всем Ванникову.

— Тьфу! Засранцы! — произнес тот. — Час от часу не легче…

Ванников правильно оценил серьезность ситуации и решил утром лететь в Саров.

— Ты, Игорь, с ним — имею в виду Берия — пока несколько дней не откровенничай. Я завтра полечу сам, разберусь на месте. Если будут спрашивать, скажи: «Улетел со срочной инспекцией»…

Ученые-испытатели сидели перед Ванниковым притихшие, как мыши. Докладывали по очереди суть и результаты своих экспериментов. Он улавливал, конечно, физический смысл и схватывал основное. Дать технические предложения по совершенствованию методов эксперимента он не мог. Но у него в запасе всегда был свой метод, общий на все случаи жизни и годный на все времена.

Он приказал лучших людей из каждой лаборатории объединить в единую комиссионную группу, которую через два часа надлежало перевести на «казарменное положение». Руководителем группы он назначил независимого эксперта, нейтрального физика А.А.Бриша. Комиссия должна была совместно перепроверить все опыты в течение недели, не уходя домой и, желательно, не тратя времени на еду и сон.

— Через неделю я вас всех буду ждать здесь, в этом кабинете. Я никуда не уеду, пока не получу от вас вразумительного разъяснения и окончательных выводов.

Все молчали.

— Может быть, кому-то что-то неясно? — переспросил Ванников.

Харитон ответил за всех:

— Все ясно!..

Комиссия решила начать опыты с перепроверки электромагнитного метода. Срочно изготовили за два дня новый цилиндр с ВВ и П-образным датчиком. Увеличили вес электромагнита на несколько тонн.

Сначала проводили опыты с датчиками из меди и латуни, с которыми проводил опыты Завойский. Результаты были, как и у него самого: негативные! Характер осциллографических кривых на экране смутил некоторых членов комиссии. По идее, кривая должна была иметь острый пик в момент взрыва, а затем падать, что соответствовало бы уменьшению скорости взрывной волны в считанные доли секунды.

Однако кривая была пологой. Это навело некоторых ученых на сумасбродное предположение, что датчик-проводник разрушается в первый же момент взрыва, а разрывы шунтируются за счет высокой электропроводности газовых продуктов взрыва. Использование более толстых проводников из алюминия в качестве датчика дало серию экспериментов с прекрасными результатами, близкими к тем, которые получил Цукерман рентгенографическим методом. Оставалось осмыслить суть явления, почему газ, который является изолятором, при взрыве вдруг становится проводящим. Подобный эффект в науке был неизвестен до сего времени. После недолгого совещания решили, что разобраться с теоретической новинкой можно и потом. А Ванникову доложить нужно немедленно… На заключительном заседании ученые сообща доложили, что сомнений в положительном исходе испытания у них нет: бомба взорвется! Ванников привстал для заключительного слова. Он очень устал за эту неделю и был бледен. Молчал. Видимо, затруднялся, как начать. Что-то мямлил, шепелявил вполголоса еле двигающимися губами. Потом окончательно выпрямился, выгнул грудь и встал из-за стола со словами, обращенными к Зернову: «Готовь самолет».

И вышел из комнаты, так ничего и не сказав вслух. Но после его ухода кто-то сидевший прямо перед Ванниковым в первом ряду, сообщил всем, что он расслышал. Он уверял, что Борис Львович обложил их всех трехэтажным матом и сердечно поблагодарил за оперативную работу.

Вторая проблема, мучившая Харитона, — это нейтронный запал для бомбы: пресловутый НЗ!

Главной деталью нейтронного запала является высокоактивный полоний.

Этот искусственный химический элемент был открыт в 1898 году французскими учеными Марией и Пьером Кюри, которым удалось получить его из радия. Однако необходимого запаса радия в СССР не было.

Перспективы разработки новой технологии получения полония открылись с пуском первого экспериментального реактора Ф-1. Реактор можно использовать для получения радиоактивных изотопов, в том числе и полония-210 (элемент № 84).

Если облучать внутри котла мощным потоком нейтронов предыдущий элемент в таблице Менделеева — № 83, то, поглощая нейтроны, часть ядер его в конечном итоге превратится в элемент № 84, в полоний. Элементом № 83 является висмут. Двум группам ученых (доктора Зива в РИАНе и доктора Ершовой в НИИ-9) была поставлена задача разработать химическую технологию выделения полония из облученных в реакторе висмутовых блочков…

Первые полгода ушли на то, чтобы найти и освоить в СССР добычу природного висмута. Затем освоить металлургическое производство по выплавке чистых металлических висмутовых блочков. В конце 1947 года первые в СССР тридцать висмутовых блочков были загружены в экспериментальный туннель реактора Ф-1 для многомесячного облучения. В начале 1948 года они были извлечены и специальным вагоном, в контейнерах, под охраной отправлены в Ленинград в лабораторию Зива для пробного получения из них искусственного полония.

Примерно год понадобился РИАНу для создания лабораторной технологической установки получения полония.

В начале 1949 года на этой опытной установке было переработано 30 облученных блочков из котла Ф-1. Общий объем облучения (произведение мощности котла на время облучения) был невелик. Всего было выделено три миллиграмма полония общей активностью 14 кюри. Для создания НЗ этого было недостаточно.

Технологическая схема, разработанная в НИИ-9 под руководством Ершовой, была практически аналогичной, но сама установка являлась более мощной, напоминающей полупроизводственный цех. Именно сюда поступили более сотни висмутовых блочков, облученных мощным нейтронным потоком в промышленном реакторе «А», пущенном в это время в Челябинске. Активность этих блочков была очень высокой, и работа с ними представляла серьезную опасность. Однако все они были переработаны в первом квартале 1949 года. Весь полученный полоний был отправлен поездом в КБ-11, где была к тому времени создана специальная лаборатория по изготовлению НЗ (руководитель Л.Я.Апин). И только в июне 1949 года, как последняя деталь к уже готовой бомбе, были сконструированы и изготовлены четыре НЗ мощностью около 50 кюри. К моменту испытания АБ все они были доставлены на Семипалатинский полигон. В самый последний момент окончательно выбрали один из них, с наилучшими характеристиками…

Судьба участников группы Ершовой, получивших полоний для первых НЗ, была героической и трагической…

Полоний является одним из наиболее токсичных радионуклидов. Работа с ним, особенно на ранней стадии по несовершенной технологии, была связана с неминуемыми выбросами его микроскопических частичек в воздух и попаданием их во внутренние органы через дыхательные пути. Большое количество ручных операций, отсутствие индивидуальных защитных средств и спешка привели в эти два года к поголовной интоксикации и серьезному нейтронному облучению всех сотрудников Ершовой и её лично в первую очередь.

Все они — первые герои полониевого производства — потеряли здоровье. Некоторые остались инвалидами на всю жизнь. Другие вскоре умерли, едва пережив успешное испытание советской бомбы. Этого исхода в сложившихся тогда обстоятельствах следовало ожидать. Однако в атомной истории известны поразительные исключения из общих правил. Ряд людей, получивших заведомо смертельные интегральные дозы облучения, наперекор медицинской логике, страдая хроническими недомоганиями, тем не менее, прожили очень долгую жизнь. К ним относится и Зинаида Васильевна Ершова, дожившая до девяноста одного года. Она умерла в Москве в 1995 году. Маленькая, сморщенная, с большими умными глазами, с удивлением наблюдавшими за тем, что происходит в последние годы в её любимой стране, на улицах Москвы, в родном переулке… Как добывали полоний американцы, неизвестно. Смит умолчал.

КБ-11 было поручено проектирование и изготовление не только опытного образца наземного взрывного устройства, но и серийной авиационной атомной бомбы, которая могла бы сбрасываться с самолета-носителя и подрываться на заданной высоте. Для этого конструкцию АБ необходимо было привести в соответствие с требованиями, предъявляемыми к обычным тяжелым бомбам, например, фугасным. Эту работу можно было начинать, не дожидаясь окончательного изготовления ядерного сердечника, используя макеты различной степени сложности.

Макет атомной бомбы РДС-1 в секретных документах имел условное название «изделие 501».

Для испытания макетов первоначально планировалось построить учебный полигон в Сарове, непосредственно на территории КБ-11. Но потом для этих целей решили приспособить военно-полевой аэродром в Крыму, расположенный недалеко от города Керчи, в районе поселка Багерово. После войны этот район был почти безлюден, что облегчало размещение здесь закрытой зоны для «71-го полигона ВВС».

Одним из аргументов при выборе места было большое количество ясных, солнечных дней в году, что было важно для визуального наблюдения за испытательными объектами при траекторных измерениях. Первая проблема — подобрать подходящий самолет-носитель, способный поднять в воздух груз весом в шесть-семь тонн (предполагаемый вес АБ). При бомбардировке японских городов американцы в качестве носителя использовали бомбардировщик Б-29, получивший прозвище «летающая крепость». Но в СССР в это время подобного по своим тактико-техническим характеристикам самолета не было. Сталин нашел простой выход из затруднительного положения. Весной 1945 года на Дальнем Востоке, в районе Приморья, совершили вынужденную посадку три «летающие крепости», подбитые японцами.

По приказу Сталина одна из них была доставлена на подмосковный аэродром. Авиаконструктору Туполеву было приказано срочно создать точную копию оригинала, не допуская при этом каких бы то ни было «самовольных усовершенствований или вынужденных отклонений». Точная копия! Чтоб в результате получился лучший в мире советский четырехмоторный бомбардировщик. К работе были привлечены около 900 предприятий различных министерств. Некоторые из них — по электронике и электротехническим изделиям — пришлось строить заново.

В результате всенародных усилий в середине 1947 года в СССР появились первые экземпляры серийного тяжелого бомбардировщика ТУ-4.

Он, как и «летающая крепость», представлял собой цельнометаллический монолит с четырьмя двигателями по 2400 лошадиных сил. Бомбовая нагрузка — 6–8 тонн, практический потолок — 11 км, максимальная скорость — 550 км/час, дальность полета — 5400 км. Однако для атомной бомбардировки требовалась специальная доработка, прежде всего — бомбоотсека. Внутри него понадобилось приспособление, обеспечивающее подъем бомбы с транспортной тележки и надежное закрепление её внутри отсека.

Поскольку АБ и её начинка требуют строгого температурного режима, возникла необходимость в дополнительной герметизации отсека и утеплении его в полете с помощью электрической системы обогрева.

С помощью специального («сверхнадежного»!) разъема обеспечивалась стыковка бортового оборудования и систем автоматики изделия.

В кабине штурмана-оператора устанавливался дополнительный пульт управления бомбой. С него можно было осуществлять контроль за состоянием источников питания внутри бомбы, производить настройку различных датчиков, в частности, устанавливать высоту взрыва после получения задания на цель. В руки штурмана передавалось и управление предохранительными чеками, которые вручную извлекались из своих гнезд непосредственно перед бомбометанием, чем обеспечивалась подача питания на все системы автоматики бомбы.

Доработан был и оптический прицел бомбометания для повышенной точности приземления изделия. Некоторое опасение вызывали прочность корпуса самолета и безопасность его экипажа после сброса бомбы. Не разрушится ли самолет, когда его настигнет взрывная волна?

С этой целью в конце 1947 года, когда на полигон № 71 поступили первые образцы самолетов-носителей, провели несколько экспериментов.

На земле было подорвано 10 тонн мощного взрывчатого вещества. Три новеньких самолета в этот момент летали над точкой взрыва на небольшой высоте с целью опробования на вибрацию и прочность. Машины не развалились в воздухе, хотя этот эксперимент ничего окончательно не гарантировал. Запросили Туполева, предоставив ему данные об избыточном давлении в ударной волне атомного взрыва. Просили дать категоричный ответ на вопрос, выдержит ли самолет? Да или нет?

Туполев выдал такое письменное заключение: «При проведении испытаний с самолетом ТУ-4, по-видимому, ничего не произойдет». С рекомендательной припиской: на всякий случай «уменьшить мощность взрыва в полтора-два раза».

После такого заключения Ванников послал Туполева «к ядреной фене». На этом проверка на прочность самолета ТУ-4 завершилась, и он был допущен к испытаниям на полигоне в качестве самолета-носителя.

Этапность работ по испытанию «изделия 501» была согласована с руководителями полигона в середине 1947 года на совместном совещании в КБ-11, в котором приняли участие все главные конструкторы АБ: Харитон, Щёлкин, Духов.

Решено было начать с баллистических испытаний. Для этой цели в КБ-11 были изготовлены массогабаритные макеты с соблюдением формы, габаритов, веса и центра тяжести реальной бомбы.

Корпус должен был иметь оптимальную с аэродинамической точки зрения форму. От этого зависела точность бомбометания и стабильность поведения АБ на всей траектории полета.

Колебания и произвольные вращения могли отрицательно повлиять на работу датчиков и автоматики, заключенных в корпусе.

Опыты показали недостаточную устойчивость бомбы на траектории полета.

Во всех испытаниях «изделия 501» на полигоне в качестве эксперта от КБ-11 принимал участие специалист по аэродинамике, Исай Аронович Хаймович.

Именно по его советам были приняты разумные предложения по «облагораживанию обводов контура». Затем на смену пришли более сложные макеты с заключенной внутри них самопишущей аппаратурой. Эти модельные комплектации позволяли получить экспериментальные данные по линейным ускорениям и вибрационным нагрузкам, действующим на элементы внутри изделия, а также выбрать оптимальное размещение различных датчиков.

Сложность этих испытаний заключалась в том, что после сброса изделия с самолета его надо было отыскать, вырыть, вскрыть и только потом расшифровать показания, находящиеся внутри многоканальных самописцев.

В дождливый осенний период 1948 года это была нелегкая работа.

До места падения от командно-измерительного пункта нужно было добираться на автомашинах по полнейшему бездорожью. Машины застревали в непролазной грязи; вытаскивать их приходилось на руках. Макеты при падении углублялись в мягкую землю на глубину в 6–8 метров. Их долго и нудно раскапывали с помощью лопат — единственного орудия на полигоне для производства земляных работ.

Результаты каждого эксперимента анализировались на вечернем совещании. Последним предоставлялось слово Хаймовичу, который заканчивал свое выступление одной и той же фразой: «Надо бы ещё раз попробовать, а?» В третьей серии экспериментов испытывались макеты с реальной автоматикой бомбы.

Из воспоминаний С.М.Куликова, научно-технического руководителя испытаний:

Были проведены три «натурных» подрыва бомбы на алюминиевом керне. Они прошли удачно. В первом квартале 1949 года все намеченные технические испытания с «изделием 501» были завершены.

В задачу авиационного обеспечения ядерного испытания входил также отбор радиоактивных продуктов из облака взрыва с помощью самолетов ЛИ-2, оборудованных специальными фильтр-гондолами. Отбор предполагалось проводить из различных мест радиоактивного облака с многократным заходом в него на разной высоте. Несмотря на крайнюю опасность облучения экипажей во время подобных маневров, самолеты ЛИ-2 практически не были дооборудованы и не имели никакой защиты от радиационного облучения.

Все испытания на полигоне № 71 проводились под защитой специального истребительного авиаполка, оснащенного самолетами Ла-9 и МиГ-15. При выполнении тренировочных полетов ТУ-4 с макетами на борту истребители сопровождали их для охраны. Истребители снаряжались при этом полным боекомплектом стрелково-пушечного вооружения. Летчикам предписывалось открывать стрельбу по ТУ-4 на поражение, если бы экипаж бомбардировщика попытался уйти за пределы зоны.

Экипажи на полигоне проходили не только техническую, но и политическую подготовку, в том числе и обучение тому, как докладывать Госкомиссии перед полетом и после его завершения.

Из воспоминаний С.М.Куликова:

При распределении атомных тем в конце 1945 года Радиевому институту досталась «разработка технологического процесса извлечения плутония из металлического урана». Иными словами — технологический проект завода «Б».

Выбор для этой работы РИАНа во главе с академиком Хлопиным был обоснованным и оправданным.

Когда-то, в годы гражданской войны, молодой профессор Виталий Григорьевич Хлопин со своими сотрудниками освоил технологию выделения радия из урановой руды. Некоторые участники этой героической научной эпопеи были ещё живы и продолжали работать в Институте, так что Хлопину было на кого опереться в этой ответственной работе.

В отчете Смита обобщенному описанию этой технологии предпослана выстраданная, знаменательная фраза: «Разрешение многих химических вопросов было одним из наиболее замечательных достижений металлургической лаборатории».

Многим руководителям советского атомного проекта, в том числе и Курчатову, это утверждение казалось несколько преувеличенным.

То ли дело ядерный реактор — исключительно новое, первозданное творение человеческого разума. Именно от него ожидали любых сюрпризов, непредвиденных аварий и даже человеческих жертв. Химические же процессы представлялись достаточно хорошо изученными и опробованными на практике ещё в XIX веке.

И всё-таки Смит был прав. Радиохимическая технология выделения плутония из облученного в реакторе урана оказалась самой сложной и опасной частью атомного проекта. Расплатой за недооценку большой промышленной химии были многочисленные невинные жертвы.

Разработка технологии в лабораторных условиях была затруднена наличием в руках ученых только микроскопических количеств плутония. В начале 1946 года, когда началась эта работа, облучить уран можно было только с помощью радие-бериллиевых источников или циклотрона, в котором создаются более мощные пучки нейтронов. Но нейтронный поток даже очень мощного циклотрона не идет ни в какое сравнение с потоками нейтронов внутри ядерного реактора. Экспериментальный котел Ф-1 тогда только проектировался.

Поэтому те облученные урановые блочки, которые были предоставлены в распоряжение научных работников РИАНа, в 1946 году содержали в себе всего несколько микрограммов плутония.

Для отработки технологии приходилось использовать микропипетки и микропробирки, а для наблюдения — бинокулярный микроскоп.

Вторая трудность заключалась в наличии примесей. В облученном уране плутония содержится десятые или даже сотые доли процента. И ровно столько же, если не больше, находится в уране осколков деления ядер урана-235 — радионуклидов. Ядра урана делятся произвольным образом, и поэтому осколки деления представляют собой смесь десятков самых разных химических элементов, в том числе и газов. С точки зрения технологии все эти осколки являются паразитными примесями, от которых необходимо освободиться. Сложность заключается в том, что все эти осколки предельно радиоактивны. А потому весь химический процесс выделения плутония приобретает характер исключительно опасный для здоровья и жизни окружающего персонала.

Рекомендация Смита:

В декабре 1945 года в РИАНе были созданы три бригады ученых для параллельной разработки различных химических методов выделения плутония. Через три месяца кропотливой работы в Институте состоялся технической совет, на котором заслушивались доклады руководителей всех трех групп: Ратнера, Гринберга и Никитина.

После острой дискуссии наиболее перспективным был признан ацетатный метод, разрабатываемый группой профессора Ратнера под патронажем Хлопина. Этот метод основан на том, что плутоний, как и многие другие химические элементы, проявляет в разных химических соединениях разную валентность. Он может быть трехвалентным (восстановленное состояние) и шестивалентным (окисленное состояние). В зависимости от этого состояния меняется растворимость плутония в некоторых средах и некоторые другие химические свойства.

Первая технологическая операция напрашивалась сама собой. Облученные блочки урана надо было растворить в какой-либо кислоте, поскольку все химические операции можно практически производить только с растворами. После растворения первый этап технологического процесса заключался в освобождении от всех радионуклидов, «загрязняющих» производство.

Наиболее перспективным на этом этапе Хлопин считал метод сокристаллизации, хорошо изученный ещё в двадцатые годы при выделении радия из урановой руды. Метод заключался в искусственном соединении в общие кристаллы выделяемого элемента и элемента-носителя. Для плутония носителем мог служить сам уран, который по атомной массе и некоторым свойствам близок к плутонию. Шестивалентный плутоний и уран изоморфны, то есть в кристаллических соединениях способны замещать друг друга, образуя общие кристаллы переменного состава. Поэтому после растворения урановых блочков в азотной кислоте и окисления плутония до шестивалентного состояния можно проводить процесс окислительного осаждения. Он заключается в том, что к полученному раствору надо добавить вещество, которое, вступая в химическое соединение с ураном, образовывало бы нерастворимый кристаллический осадок. В качестве подобных осадителей в химии используют соли уксусной кислоты — ацетаты.

Следующей процедурой являлось разделение раствора и осадка (декантация). Сливаемая жидкость — декантат — бесполезный, но высокорадиоактивный отход производства. Уже тогда, на стадии лабораторного опробования, был выявлен основной недостаток ацетатного метода — образование большого объема жидких высокоактивных отходов (ВАО).

На каждую тонну перерабатываемого урана будет получаться 50 тонн жидких отходов! После промывки кристаллического осадка от остатков радионуклидов предстояла центральная стадия процесса: отделение плутония от урана. Для этого кристаллический осадок снова растворялся в азотной кислоте, после чего плутоний специальными химическими добавками к раствору восстанавливался до трехвалентного состояния. При этом он терял свою изоморфность с ураном. Поэтому при новом добавлении осадителя в осадок выпадало только соединение урана, а плутоний оставался в растворенном состоянии.

Остававшаяся в осадке урановая пульпа отфильтровывалась, утилизовывалась и уходила в новый производственный цикл.

Азотнокислый раствор плутония поступал дальше на очистку от остатков урана и радионуклидов, производимую лантан-фторидным методом. Использование «агрессивного» фтора для очистки предъявляло повышенные требования к материалам аппаратов и трубопроводов, поскольку наличие фтора в реагентах многократно усиливало процесс коррозии.

Конечным продуктом технологической цепочки являлся концентрированный раствор плутония в азотной кислоте. В таком виде плутоний должен был поступать дальше на химико-металлургический завод «В» для аффинажа (доочистки), получения металлического плутония и выплавки из него сердечников для атомной бомбы.

Для хранения жидких высокоактивных отходов было решено вдали от основного здания радиохимического завода построить специальное хранилище (комплекс «С»). «Хранилище» можно считать лишь условным названием предполагаемого бетонного каньона. Жидкие сбросы могли отстаиваться в нем лишь некоторое время. По мере накопления было решено… сбрасывать их в реку Течу.

Таким образом, проблема обезвреживания огромного количества радиоактивных растворов на проектном этапе осталась нерешенной. Отложена до лучших, более спокойных времен.

С газообразными примесями решение было аналогичным. Смесь радиоактивных газов предполагалось разбавлять воздухом и после этого сбрасывать в атмосферу. Как можно выше! Для этой цели в проекте предусматривалось сооружение самой высокой на Урале вытяжной трубы высотой 150 метров. Куда разлетятся и на что осядут, вылетев из трубы, газообразные аэрозоли — об этом некогда было думать…

Для укрупненных полузаводских испытаний проектной технологии в НИИ-9 решили построить опытную установку У-5, на которой произвести проверку технологии с использованием партии урановых блочков, облученных в реакторе Ф-1.

Установка У-5 была пущена в ноябре 1947 года, а уже в конце года на ней было получено 73 микрограмма плутония. Это было приличное количество, позволяющее произвести пробное изучение физических свойств плутония. В середине 1948 года РИАН выдал последний вариант модифицированной технологии завода «Б».

В проект завода был заложен принцип компоновки оборудования по ходу последовательного проведения технологических операций: от растворения урановых блочков в азотной кислоте до получения концентрата плутония. Вся аппаратура должна была размещаться в бетонных каньонах, вытянутых в технологическую линию на полкилометра. Баки с растворами наибольшей активности устанавливались внизу под землей и защищались бетонными плитами. В остальных отделениях предусматривалась многоэтажная компоновка оборудования. Подобного химического гиганта в Советском Союзе не было прежде.

Для его обслуживания требовалось втрое больше эксплуатационного персонала, чем на объекте «А»: около двух с половиной тысяч человек. Половина из них являлись по штатному расписанию дежурными операторами, на которых ложилась самая ответственная и самая «грязная» работа. В конце 1948 года на эти рабочие места привезли несколько эшелонов молодых девушек, выпускниц Воронежского и Горьковского университетов, а также из техникумов г. Кинешмы. Молодые специалисты понятия не имели, куда их распределили и куда везут. Разобрались уже на месте, в зоне.

Большая часть из них погибла от лучевых заболеваний в течение нескольких лет после пуска завода.

Летом 1948 года пусковая бригада ученых из РИАНа и инженеров, прошедших практику работы на установке У-5, выехала в Челябинск для непосредственного участия в пуско-наладочных работах и «холодных» испытаниях оборудования… Руководителем пусковой бригады завода «Б» был утвержден заместитель директора РИАНа Борис Александрович Никитин. Сам Хлопин, связанный долгие годы с работами по выделению радия, был к тому времени уже неизлечимо болен, и выезжать в командировки не мог по состоянию здоровья. Соседом Никитина по двухместному мягкому купе был его заместитель по пусковым работам, главный разработчик технологии выделения плутония Александр Петрович Ратнер.

На этих двух специалистах лежала главная ответственность за доведение радиохимической технологии выделения плутония до логического завершения в промышленных условиях.

Оба часто подходили к окну и наблюдали за проносящимися мимо рощами, перелесками, деревеньками. Кое-где ещё были видны сохранившиеся для внимательного глаза следы войны. Никитина и Ратнера умиляла спокойная, почти неподвижная картина неслышного, умиротворенного быта. Как всё-таки прекрасна эта простая жизнь. Хочется жить долго. А умереть — здесь, в тишине. И быть похороненным в одной из таких рощиц, под шелестящими деревьями…

И тот, и другой ехали в Челябинск не для свершения трудового подвига во имя Родины. Они и не предполагали, что пуск «Б» превратится в подвиг. У них не возникало даже мысли, что оба они являются заложниками собственной технологии, что им осталось жить несколько лет, что лучевая болезнь скосит их вскоре после торжественного награждения.

Они старались не говорить о предстоящей работе. Но не думать о ней не могли.

Никитина более всего беспокоили масштабы производства и несоизмеримость объема вторичных химических реагентов и первичного продукта. Для переработки одной тонны урана требовалось: полтонны плавиковой кислоты, одиннадцать тонн ацетата натрия и азотной кислоты, пятьдесят тонн чистой технологической воды. И это все необходимо для получения в конечном итоге из тонны радиоактивного урана всего ста граммов плутония! Большая площадь поверхности технологических аппаратов, трубопроводов и вспомогательной арматуры может привести к сорбированию этого небольшого количества ценнейшего продукта на стенках, дне, переходных и запорных вентилях. Мощная вентиляция тоже будет захватывать свою долю. А если в результате плутония не окажется ни в растворе, ни в осадке? Если он просто «пропадет»? Размажется по трубопроводам?

Александр Петрович Ратнер отвечал за вторую стадию процесса — за разделение плутония и урана. Его волновала проблема, совершенно не затронутая в лабораторных испытаниях и не нашедшая никакого отражения в проекте. Но за её решение в промышленном производстве ему придется отвечать головой…

Что делать с урановым осадком в конце второй операции восстановительного осаждения? Как разумно произвести его утилизацию? В урановом блочке только одна сотая процента плутония и радиоактивных примесей. Все остальное — тот же самый уран. Если предполагается перерабатывать сотни тонн продукции, то почти столько же тонн и останется у него в цехе в осадке. Теоретически считается, что этот осадок будет чистым, то есть освобожденным от осколочных примесей ещё на первой стадии технологического процесса. На установке У-5 действительно избавлялись от осколков довольно просто, двумя-тремя промывками. Но Ратнер не верил в эффективность этого метода для промышленного производства. Он боялся, что его урановый осадок будет сильно загрязненным и радиоактивным…

Оба профессора волновались. Но, глядя на мелькающий мирный пейзаж за окном, успокаивались: все как-то утрясется.

В ноябре 1948 года на заводе «А» завершилась первая кампания. Состоялась массовая выгрузка урановых блочков в разгрузочный бункер. После месячной выдержки для спада активности 20 декабря первая партия блочков была погружена в построенный для этой цели вагон-контейнер. По специальной железнодорожной ветке между площадкой выгрузки завода «А» и приемным пунктом завода «Б» морозной уральской ночью радиоактивный бронепоезд под прикрытием взвода автоматчиков двинулся в свой первый рабочий рейс.

22 декабря 1948 года первая партия облученного урана была загружена в первый по ходу технологической цепочки аппарат-растворитель А-210.

Разработанная в лабораторных условиях технология не пошла в первом же опыте. В лаборатории после слива декантата (жидкого раствора с активными радионуклидами) в осадке вместе с кристаллами плутония-урана оставалось лишь небольшое количество примесей (до 4 %). В промышленных условиях коэффициент очистки оказался намного ниже.

Вторая стадия процесса имела функциональное назначение разделить уран и плутоний, то есть обеспечить выделение плутония в самостоятельном виде. Затем — снова декантация: раствор с плутонием сливался. В емкостях оставался урановый осадок в виде так называемой пульпы — жидкости со взвешенными твердыми кристаллами урана.

Для получения урана в твердой фазе пульпу необходимо отфильтровать. Для улучшения качества фильтрации в химической промышленности перед этим проводится специальная операция равномерного перемешивания пульпы (барботаж), для чего через пульпу надо было пропустить под давлением сжатый воздух.

После барботажа полученная взвесь сразу сливается на ткань фильтра. Самую первую опытную операцию по осаждению осадка проводили под личным руководством Ратнера и главного инженера завода Громова, проходившего стажировку на У-5. После окончания регламентного процесса группа технологов и лаборантов двинулась во главе с Ратнером и Громовым в каньон, где располагались фильтры. Всех интересовала крупность кристаллического осадка и само протекание процесса фильтрации. Никого не останавливала радиационная обстановка в каньоне. Да и никакой дозиметрической службы в первые месяцы на заводе вообще не существовало. Оперировали умозрительными качественными понятиями: «грязно» или «чисто». В каньоне, наверное, было «грязно». Но все с интересом рванулись туда.

Каково же было изумление всей толпы, когда никакого уранового осадка на фильтре вообще не обнаружилось. Добрая сотня килограммов урана куда-то исчезла. Испарилась. У Ратнера был шок.

Но вскоре уран нашли. На крыше здания…

Оказалось, что давление воздуха при барботаже было слишком высоким. Осадок в аппарате вместе с продуваемыми пузырьками воздуха образовал пену, которую вместе с воздухом выбросило в вентиляционный короб на крыше здания. Там и нашли замерзший на тридцатиградусном морозе осадок урана. Поскольку каждый килограмм урана, возвращаемый в общий урановый цикл, был на учете, пришлось срочно организовывать бригаду из молодых ребят, выпускников техникумов, которые скребками вручную счистили весь уран с крыши, погрузив его в специальные мешки. Потом, конечно, нашли нужные пеногасители и отрегулировали процесс перемешивания осадка воздухом, снизив давление и осуществляя подачу воздуха плавно, без резких скачков.

Но всё равно участок фильтрования урановой пульпы и расфасовки активного товарного продукта (уранового сырья) оставался одним из самых опасных для здоровья. Осадок на фильтре ещё раз промывали, высушивали, а затем совками загружали в мешки. В лаборатории рассчитывали, что это будет практически чистый продукт. На самом деле мешки сильно «фонили». Очистить уран от радионуклидов не удалось. На этой операции аппаратчики получали не только внешнее облучение, но и внутреннее, поскольку воздух в каньоне был насыщен аэрозолями, а ребята ничем свои дыхательные органы не защищали. Более того, большинство из них работали в своей одежде и в своей обуви, надевая только халаты. «Грязь» разносилась по домам, магазинам, улицам города…

Конечная продукция выдавалась на завод «В» в виде концентрированного раствора плутония в азотной кислоте. Выдавался он на разлив, в металлические канистры. Производилось это в экстракционном отделении № 12 в здании 102. Условия были здесь настолько «грязными», что иногда за один рабочий день доза облучения достигала 25 рентген при годовой норме 30 рентген. При таких огромных дозах облучения избежать острой лучевой болезни было невозможно. Вообще, это химическое отделение было запроектировано неудачно. Использование в операциях фтора и его соединений неминуемо было связано с повышенной коррозией аппаратов и коммуникаций. Корродировали и протекали практически все трубы и аппараты завода. Но здесь, в отделении № 12, протечки носили катастрофический характер. По предложению профессора И.В.Тананаева, входившего в пусковую группу, металлическое оборудование было заменено оборудованием из синтетических материалов: плексигласа, винидура и других. Однако в условиях большого радиационного фона и они не выдержали. Органические соединения стали разлагаться. Взорвался котел из плексигласа с раствором плутония. Каньон, аппараты, кассеты для удаления отходов — всё оказалось радиоактивным. Зона здания 102 была объявлена опасной. Было принято решение строить новое здание и использовать в нем другой метод экстракции — с использованием в качестве экстрагента диэтилового эфира. Работа была адовой…

Из воспоминаний ветеранов плутониевого комбината Е.И.Ильенко и Н.А.Абрамовой, 1996 год:

Уже в первые месяцы работы заводов «А» и «Б» с жалобами в медсанчасть обратились первые больные. Чуть позже началась регистрация случаев лучевых заболеваний. Никитин скончался через два года. На год с небольшим пережил его Ратнер.

Статистика (А.К.Круглов, 1996 г.):

Жидкие радиоактивные отходы через пару месяцев после начала работы завода «Б» заполнили все построенные бетонные хранилища. Сброс отходов осуществлялся в Течу.

Справка А.К.Круглова, 1996 г.:

Из переписки журналиста И. Ларина с ветеранами завода (2000 г.).

Ф.Д.Кузнецова, оператор-аппаратчик завода «Б»:

Инна Александровна Размахова (начинала работать в 1948 году оператором, затем — начальником смены):

И. Дворянкин, работавший на заводе «Б» с 1949 г.:

Январь 1949 года…

До последнего времени Харитон все ещё лелеял надежду, что до окончания правительственного срока успеет проскочить на завод «Б» и вторая загрузка реактора. Это обеспечило бы получение плутония ещё для одной — резервной бомбы. Подстраховка в случае неудачи с первой была бы нужна. Вторую АБ можно было бы изготовить уже не по американской схеме, а собственной конструкции. Были у Харитона хорошие предложения взрывников и теоретиков по модернизации самого узла сближения и сжатия подкритических масс. Эта схема обещала больший КПД использования плутония и, следовательно, большую мощность взрыва. Но для этого нужно ещё килограмм семь плутония. А может быть, успеют?

И Курчатов понимал, что подстраховка нужна. Неудачный взрыв в первой попытке имел бы катастрофические последствия для всего атомного дела. Пришлось бы отвечать всем. И уж в этом случае никакие объяснения и ссылки на объективные причины не помогут. Отвечать пришлось бы не аргументами, а головой. Однако события повернулись таким образом, что всякая надежда на резервную подстраховку исчезла совершенно. Испарилась полностью.

После первой массовой выгрузки урана из реактора в ноябре 1948 года предполагалась плановая замена прокорродированных труб ТК. При первом пуске котла были установлены неанодированные трубы. Уже первые недели и месяцы работы показали, что часть труб начинает протекать. В них появлялись микротрещины, через которые охлаждающая вода попадала в зазор «труба — графит» и замачивала кладку. Ситуация усугублялась ещё и тем, что проектная система контроля и влагосигнализации (система «В») оказалась, по сути дела, неработоспособной и не позволяла оперативно выявлять протекающий канал. Графитовая кладка для подсушки могла по проекту продуваться сверху через специальный сборный коллектор сжатым воздухом. Но это тоже опасно из-за горючести графита. Только через год была построена азотная станция, и котел стал продуваться не воздухом, а сухим инертным газом (азотом), что позволило поднять мощность реактора выше проектной величины. Но это — потом… А что было делать в декабре 1948 года? Анодированных труб ещё не было: не успели изготовить. Решено было новую массовую загрузку произвести в старые трубы. Авось простоят как-нибудь ещё одну кампанию.

На новую загрузку котла «А» пошел весь имевшийся в стране запас металлического урана. Результат этой спешки был печален. Уже в конце декабря началась массовая протечка труб и замачивание кладки. Физические параметры котла постоянно, день ото дня ухудшались. Запас реактивности таял на глазах. К тому же резко возрос риск очередных «закозлений» из-за трещин в каналах. В начале января 1949 года Курчатов через Музрукова и Славского запросил у ПГУ и СК разрешения на внеплановую остановку и ремонт реактора. Ванников колебался. Берия и Завенягин настаивали на продолжении работы. Берия ещё сильнее, чем Курчатов и Харитон, желал иметь резервную бомбу в запасе. Курчатов пытался объяснить: рискуем испортить весь графит и, следовательно, вообще вывести из строя котел.

— Продолжайте работать!

Берия знал, что требовал! Хруничев, министр авиационной промышленности, в эти дни крутился, как живая рыбка на сковороде. Анодированные трубы были на подходе.

18 января 1949 года Курчатов решил требовать остановки в ультимативной форме. А ничего другого и не оставалось. Защитные стержни были почти полностью извлечены из активной зоны. Коэффициент размножения в сборке в любую минуту мог перейти границу и стать ниже единицы. Тогда цепная реакция в котле заглохнет сама собой, независимо от решений Специального комитета.

20 января на комбинат была отгружена первая партия анодированных труб. Музрукову разрешили произвести остановку завода «А» на капитальный ремонт.

Из воспоминаний Е.П. Славского, записанных Р.В. Кузнецовой и опубликованных в «Военно-историческом журнале» в 1993 году:

Если бы просто разгрузить! Тогда и эпопея была бы не столь чудовищной. Как раз вся проблема и заключалась в том, что разгрузить котел было нельзя! Потому что его нечем было заново загрузить. Не было больше в стране готового урана!

Вопрос стоял так: как заменить все технологические трубы, сохранив при этом старую загрузку?

Для проведения капремонта был создан оперативный штаб, который возглавил срочно прилетевший из Москвы Завенягин.

Напрашивалась стандартная проектная процедура. Массовая разгрузка котла в бункер. Обезвоживание реактора. Замена старых труб на новые. Рассортировка выгруженных блочков. И их повторная загрузка в новые каналы.

Но увы! В приведенной схеме последняя стадия была абсолютно невыполнимой. Котел был сконструирован для ручной загрузки чистых урановых блочков.

Блочки, проработавшие месяц в котле, сверхрадиоактивны и сверхопасны. Без человеческих жизней, положенных на алтарь отечества, в такой операции не обойдешься. Но причиной отказа от проектной схемы перегрузки была не сентиментальная жалость к человеку. Схема была бы безрезультатна по техническим причинам, а с ними надо было считаться, чтобы не допустить усугубления аварийной ситуации.

Проблема заключалась в том, что процесс разгрузки не ограничивается свободным полетом вниз урановых блочков. Разгрузка — это технологический тракт: канал — шахта разгрузки — кюбель (емкость) — бассейн выдержки и т. д. Проходя по этому тракту, блочки соударяются между собой, со стенками бункера и кюбеля. Они повреждаются в механическом смысле. Герметичная защитная оболочка нарушается. Все эти дефекты не имеют значения, если блочки идут дальше на радиохимическую переработку. Но, с точки зрения материала для новой загрузки, эти урановые блочки являются бракованными. Их повторная загрузка в реактор привела бы к массовым зависаниям и «закозлениям» каналов. В худшем случае могла бы оплавиться большая часть активной зоны, превратив такой котел в долгоживущии радиоактивный костер. Поэтому от подобной схемы в штабе отказались почти сразу и почти единогласно.

«Свежее и смелое решение» предложил Завенягин: заменять трубы, не разгружая вообще урановые блочки! Предложение было весьма сомнительным, но решили попробовать. Извлечь старую трубу с помощью крана — это удалось. Поставить же новую трубу оказалось невозможным. Для центровки урановых блочков в длинный ровный цилиндр труба ТК имеет три небольших внутренних ребра (1–2 мм) вдоль направляющей линии. После же извлечения трубы центровка столба блочков, естественно, нарушалась. Блочки смещались в разные стороны от оси, ликвидируя тем самым сквозной цилиндрический зазор между ними и графитовой кладкой. Поэтому новая труба не опускалась в технологический канал, не вставала на свое «законное» место, упираясь торцом в блочки. После нескольких неудачных экспериментов, сопровождавшихся порчей новых труб и урановых блочков, от подобной технологической операции пришлось отказаться. Время шло. Блочки постепенно «остывали» от первой сверхактивности. Ванникова, Хруничева и Курчатова вызвали в Москву на заседание СК: дать отчет Берия о происходящей аварии.

Перед отлетом в Москву Курчатов объявил на заводе об открытом конкурсе на рацпредложение по теме «Технология процесса перегрузки в нештатной ситуации». С обещанием солидной денежной премии. Заработали головы умельцев. Они предложили извлекать урановые блочки сверху, через горловину канала, с помощью специальной резиновой присоски.

Предложение быстро прошло по инстанциям. В вечернюю смену было произведено опробование. Один из центральных каналов был вскрыт. Рядом стоял металлический поддон, на котором аккуратно разложен кусок ткани, отрезанный от войлочного покрывала, прикрытый полиэтиленовой пленкой. Около горловины присел на корточках механик Володя Квашнин с длинным стальным тросиком, на конце которого был укреплен утяжелитель (грузило) и черная присоска из плотной резины. Члены штаба во главе с Курчатовым стояли вокруг, отпуская по очереди шуточные комментарии к происходящему.

Легкие авиалевые блоки были извлечены быстро и без каких-либо особых помех. Дошла очередь и до первого уранового. Дозиметрист подошел вплотную к механику…

Квашнин для удобства лег на свинцовую защиту и начал медленно опускать трос. Лицо его выражало старательную напряженность.

— Захватил, кажется, — комментировал он свои действия. — Идет, сука! По весу чувствую…

Дозиметрист фиксировал рост фона и предложил штабным отойти подальше от ячейки.

Через несколько секунд над горловиной показалось грузило. Затем присоска и прилепленный к ней плоским основанием серебристо-черный блочок. Дозиметрист отпрянул в сторону, глядя на зашкаливающий прибор. Но Володя Квашнин не спешил. Не дай Бог сейчас, в самый ответственный момент, потерять блочок. Квашнин перехватил тросик правой рукой в толстой брезентовой перчатке поближе к грузилу и, приподняв блочок над уровнем пола на 10–15 сантиметров, начал медленно поворачивать его, заваливаясь на бок, в сторону мягкой подстилки на поддоне. Уложил блочок аккуратно боком. Острой деревянной лопаточкой отсоединил его от присоски. Не торопясь, Квашнин разогнулся, как бы фиксируя окончание театрального действия, и только потом отбежал в сторону, подальше от источника невидимых смертельных лучей. Курчатов с сияющим лицом пожал руку механику. Ему теперь было что сказать в СК. «Пожалуй, справимся таким образом», — подумал он про себя и молча пошел на выход из зала. Штаб удалился на совещание. Через час ремонтникам передали распоряжение Славского срочно изготовить двадцать комплектов приспособлений для извлечения блоков.

Курчатов вернулся из Москвы хмурый и подавленный учиненным разносом. Обещал там, что примет все меры к сохранению урана для новой загрузки. Сроков не называл. Обязали докладывать ежедневно.

В. Ларин. «Комбинат «Маяк» — полвека проблем»:

На такую варварскую и героическую операцию могли решиться, наверное, только в СССР.

Пятачок центрального зала был разделен на две локальные зоны, в которых поочередно копошились переоблучавшиеся люди. Это были извлекатели, комплектовщики, носильщики. Последний участок — «ревизорский» — был самым ответственным. Все извлеченные блочки поштучно подносились к столу, стоящему в стороне от пятачка, и аккуратно укладывались на приготовленный поддон, освещенный ярким направленным светом. На столе были стопкой уложены листки для пометок и десяток заточенных карандашей. У ревизора в руках был деревянный прутик длиной около метра. Он перекатывал с его помощью цилиндрические блочки. Внимательно оглядывал их со всех сторон, чтобы не пропустить бракованные, с трещинами или вмятинами. Проверенные блочки носильщики уносили на комплектовку и повторную загрузку после замены трубы. Проверяющий нес главный груз ответственности. Он же и получал наибольшую дозу облучения из всех, задействованных в работе. Почти два дня без перерыва эту роль выполнял сам Курчатов.

Курчатова почти насильно вывели из зала. Его дозу за два дня оценили в 250 рентген (дозиметр он оставил в кабинете).

Е.П. Славский:

Курчатов чувствовал себя плохо. Его тошнило. Но обращаться к врачам категорически отказался. Его организм сам справился с этой первой ударной дозой. Видимых последствий не было. Потом, конечно, боком вышло.

Переоблучились, кроме Курчатова, сотни людей. Умерли только двое.

В середине марта 1949 года напряжение спало. Все дефектные трубы заменены. Началась обычная подготовка к пуску: опробование измерительных систем, запорной арматуры, насосов. Курчатов вымотался до изнеможения. Переоблучение давало о себе знать периодическими головными болями. Появились признаки апатии и раздражительности.

18 марта ему передали срочное распоряжение Берия выйти на связь по ВЧ. Курчатов по дороге в секретный узел связи перебирал в голове основные данные о состоянии и готовности котла к подъему мощности. Однако Берия интересовался совершенно посторонними вещами.

Он спросил:

— Правда ли, что квантовая механика и теория относительности являются идеалистическими науками?

— На этих теориях основана наша работа, — холодно ответил Курчатов.

— А если они неверные? — не унимался Берия.

— Ну тогда и нас надо прикрыть.

Молчание. Щелчок отбоя.

— Не х… больше делать! — не удержался Курчатов и бросил трубку. Между тем Игорь Васильевич был неправ. У Берия в эти дни дел было сверх головы.

Курчатов не представлял себе накаленную атмосферу в столице вокруг затронутого Берия вопроса. Этот вопрос имел предысторию и, возможно, продолжение…

Марксистско-ленинская философия с самого начала была агрессивным учением, обосновывающим необходимость переустройства цивилизованного общества путем ожесточенной классовой борьбы. Уже в конце 20-х годов диалектический материализм превратился в СССР из воинствующей идеологии в практическое средство обоснования любых инициатив официальной партийной власти, а с некоторого момента — личных взглядов её вождя и учителя.

Все виды интеллектуальной деятельности: литература, кино, театр, наука и т. д. — постепенно попали под неусыпный и бдительный партийный контроль. Критерием истинности или ложности любой теории становилось мнение вождя.

В тридцатые годы, до войны, физике удалось удержаться от наскоков идеологов диалектического материализма. На стороне физиков, действовавших довольно дружно и сплоченно, было важное преимущество: трудность, малопонятность и даже «таинственность» теоретической физики. В основном защита строилась с помощью простого аргумента: нападающие идеологи и философы сами ничего не понимают в том, о чем самоуверенно судят или очень желают судить. А некоторые молодые физики иногда позволяли себе смелые ответные удары. В ноябре 1931 года Яков Френкель во время одной из подобных дискуссий на научной конференции откровенно заявил о своем отношении к диалектическому материализму:

Френкелю повезло. Он случайно избежал ареста. Хотя партия всегда хорошо запоминала имена своих основных оппонентов.

Некоторые физики в те годы вели себя более хитро. Они утверждали, что как раз квантовая механика и теория относительности являют собой наилучший пример подтверждения основных положений диалектического материализма. Так или иначе, советские физики до войны отстояли свое право судить о научных теориях, не особенно обращая внимания на подобные же претензии со стороны партийных философов.

Конечно, широкий каток репрессий 1937-38 годов не мог стороной объехать физиков. Ряд ученых оказались в лагерях. Особенно пострадали сотрудники Харьковского физико-технического института, которым руководил талантливый молодой ученый и искренний партиец А.И. Лейпунский. Но основные перспективные научные направления и основные кадры физиков были сохранены. Именно благодаря этому СССР нашел в себе силы взяться за решение трудной атомной проблемы. Однако в середине 1948 года обстановка коренным образом изменилась. Запал для разгорающегося пламени неосознанно подбросил Курчатов ещё в 1945 году…

Все основные работы по перспективной атомной тематике, которые щедро финансировались и сверхщедро премировались, были переданы академическим институтам (ФТИ, ФИАНу, ИХФАНу и т. д.}. Уже на той, начальной, стадии атомного проекта это вызвало жгучую зависть и безрезультатный протест со стороны группы физиков Московского университета. Они были «обижены» недоверием, косвенно выраженным им со стороны политической власти. Но тогда, в 1945 году, страсти охлаждались тайным недоброжелательным рассуждением: «Посмотрим еще, что у вас получится».

В 1948 году стало уже ясно, что «у них» многое получается. Но все попытки Московского университета включиться в льготную орбиту атомных дел заканчивались неудачей. Чашу терпения, вероятно, переполнил ряд секретных документов, принятых СК и утвержденных в виде постановлений Совмина в середине 1948 года, о которых стало тут же известно ведущим физикам университета. Речь в них шла о разработке советской водородной бомбы.

Раздражение физиков МГУ было усилено десятикратно после этих Постановлений Совмина, которые передавали разработку водородной бомбы в те же самые руки…

Опять та же пара закадычных друзей, Харитон и Курчатов, пользуясь своим влиянием в Специальном комитете, распределяет все самые льготные научные правительственные заказы в СССР! Опять та же лавочка…

Окончательный удар по амбициям университетской группы физиков был нанесен, когда до них дошли отголоски секретных сведений о том что разработка физических средств защиты от атомной бомбы тоже поручена академическим институтам.

С этого момента в печати и в устных дискуссиях стало появляться все больше критических намеков, сомнений в правильности выбранного пути создания атомной бомбы.

Из воспоминания А.П.Александрова (1983 г.):

Очень скоро оппонирующая группа физиков осознала, что завоевание своего места под льготным солнцем будет невозможно, если не перевести борьбу и научные дискуссии в область идеологии и политики.

В этом их убедила громоподобная победа над своими противниками Трофима Лысенко…

После разгрома в 1946 году «идеологически вредных» литературных журналов «Звезда» и «Ленинград» пришла очередь философии. В течение 1947 года были организованы многочисленные «дискуссии» по экономике и философии, где кое-кого публично обвиняли в низкопоклонстве перед западными идеями и в недостаточной идеологической бдительности. В 1948 году, в рамках общей политической кампании Сталина по ужесточению контроля над интеллигенцией, пришло время сельскохозяйственной науки.

В июле 1948 года состоялась личная встреча Сталина и Лысенко. Последний клятвенно обещал масштабное увеличение производства сельскохозяйственной продукции, если его работе не будут мешать оппоненты вроде Дубинина и другие горе-ученые, так называемые генетики. На сессии Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук им. В.И. Ленина, состоявшейся вскоре в Москве, Лысенко выступил с центральным докладом. В нем он утверждал, что генетика несовместима с марксизмом-ленинизмом и что она является буржуазной выдумкой, рассчитанной на подрыв истинной материалистической теории биологического развития. Все возражения некоторых докладчиков Лысенко разбил в пух и прах одной фразой: «ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его». После этой сессии сотни генетиков и биологов были сняты со своих должностей, отлучены от научных кафедр или репрессированы. Несколько человек из них покончили жизнь самоубийством. Воодушевленные победой Лысенко, который указал всем «правильный» путь в борьбе с реакцией и космополитизмом, ученые Московского университета активизировали свои атаки на оппонентов. Над физикой тоже нависла серьезная угроза. В начале 1949 года начала набирать обороты борьба с физиками-космополитами, которую многие понимали как скрытую борьбу с еврейским засильем в науке. Курчатову иногда намекали на то, что он окружил себя сотрудниками-евреями. Ближайшие сотрудники его по атомной проблеме — Харитон, Кикоин, Зельдович и ряд других, особенно в КБ-11, были действительно евреями.

Атака велась по нескольким направлениям. Возродилась старая довоенная полемика по проблеме интерпретации квантовой механики и теории относительности.

Во второй половине 1948 года началась длительная подготовка к созыву Всесоюзной конференции физиков для обсуждения общего положения и выявления недостатков. Конференция готовилась Министерством высшего образования, возглавляемым С.В.Кафтановым.

17 декабря 1948 года был утвержден Организационный комитет конференции. В письме заместителю Председателя Совета Министров Ворошилову Кафтанов определил главные критические направления:

На конференцию предполагалось пригласить 600 физиков. Оргкомитет к началу марта 1949 года провел около сорока предварительных заседаний, на которых официальную точку зрения горячо поддержала группа физиков Московского университета. По мере приближения конференции будущее поражение академических физиков становилось все более очевидным.

Из проекта резолюции, подготовленного для конференции:

В проекте содержалась и персональная критика. Ландау и Иоффе были обвинены в раболепстве перед Западом, Капица — в пропаганде откровенного космополитизма, Френкель и Марков — в том, что они некритически воспринимают квантовую механику и теорию относительности и пропагандируют их в нашей стране. Советские учебники по теории поля и атомной физике Хайкина, Ландау и Лифшица, Шпольского и Френкеля были осуждены за популяризацию зарубежных идеологических концепций и за недостаточное цитирование русских авторов.

Открытие конференции, которая могла бы завершиться разгромом отечественной физики, намечалось на 21 марта 1949 года. Подготовка шла под патронажем Берия, который так же глубоко разбирался в физических проблемах, как Жданов в литературе и искусстве, а Лысенко — в биологии…

Физическая конференция, безусловно, нарушила бы мирное сосуществование и баланс, сложившиеся в последние два года между политической властью и учеными, активно участвующими в реализации атомного проекта.

Сталин хотел иметь атомную бомбу как можно быстрее. Он выделил для ученых-атомщиков огромные средства, создал им привилегированные условия жизни. Он делал вид, что полностью доверяет им и спокойно ждет отдачи. А режим секретности, мелочная опека во всем — так это для их же пользы. Первый срок, установленный Сталиным для создания бомбы (1948 год), уже прошел. И атмосфера взаимоотношений исподволь, потихоньку, накалялась. Недоверие к ученым возрастало. Если генетики пытались подорвать сельское хозяйство, то почему бы атомщикам не саботировать атомную работу? За учеными нужен глаз да глаз. Еще более острый, чем за людьми искусства.

И ученые вполне отдавали себе отчет в том, что даже случайная и нелепая ошибка при испытании будет стоить им головы. Знали даже, что у Берия есть список «дублеров» для всех руководящих ученых. И всё-таки не страх перед властью был главным мотивом в поведении ученых, да и остальных работников, принимавших участие в реализации атомного проекта.

Почти все были охвачены искренним чувством высокого патриотизма. Верили, что СССР нуждается в собственной бомбе, чтобы защитить себя от нового империалистического агрессора — США.

Л. Альтшулер, физик-теоретик из КБ-11:

Берия как руководитель атомного проекта безусловно понимал, что успех в создании бомбы во многом определяется энтузиазмом и патриотическим настроением ученых и инженеров. Понимал лицемерие всей этой борьбы с космополитизмом и подражанием Западу. Знал, что Сталин рассматривал западную технику в качестве образца и никогда особенно не доверял своим ученым и инженерам. Именно он приказал скопировать американский бомбардировщик Б-29, не отступая ни на шаг от оригинала. Он лично настаивал на копировании немецкой ракеты ФАУ-2, чем и занимался на первых порах освобожденный из заключения Королев. Да и атомщики, по существу, копировали первую американскую бомбу.

В этих условиях Берия не тронул ни одного ученого в закрытых зонах. Его смущало другое накануне конференции. Он понимал, что после её закрытия начнется неотвратимый и привычный разгул репрессий. Раболепная инициатива снизу сама будет разжигать пламя, без подталкивания сверху. И даже если ни один физик в закрытых городах не пострадает, обстановка там может измениться в худшую сторону. Саботаж, затяжка могут стать реальными, а, значит, опасными для его собственной карьеры. Поэтому за несколько дней до открытия конференции он решил «прощупать» по телефону отношение Курчатова к намечавшейся дискуссии… Такого раздражения, которое он почувствовал в его голосе, Берия никогда раньше не наблюдал.

«А мне она к чему — эта конференция?» — подумал он. Но сам он её отменить уже не имел права. С предложением об отмене он обратился к Сталину. Одна фраза вождя решила все дело… Конференция не состоялась.

После смерти Сталина Берия в беседе с Арцимовичем поведал об этой фразе: «Оставь их в покое. Расстрелять их мы всегда успеем».

Завод «В» предназначался для получения металлического плутония и изготовления атомных сердечников. Проектировался с учетом последних научно-технических достижений и требований по радиационной безопасности. Были предусмотрены санпропускники с душевыми кабинками, дозиметрический контроль и даже медпункт.

Передовой завод для передового оружия! Место для его строительства было выбрано на той же промплощадке, где находились заводы «А» и «Б», на территории старых артиллерийских складов около железнодорожной станции Татыш, попавших в зону комбината. Перед зданием управления намечалось разбить цветники и установить бронзовый памятник какому-нибудь пролетарскому вождю.

Все было замечательно, если б не маленькая загвоздка. К моменту выработки первой партии конечной продукции на заводе «Б» в феврале 1949 года технологическое оборудование завода «В» ещё не было изготовлено, да и самого завода с его изящными корпусами и цветниками не существовало вовсе.

Берия старался не замечать этой драматической ситуации. Документы Спецкомитета относительно строительства завода «В» имели спокойный и выдержанный стиль планомерной работы.

Из протокола Специального комитета от 18 апреля 1949 года:

Все эти оптимистические сроки были сорваны. Первый цех завода был готов к опытной эксплуатации только в сентябре 1949 года, уже после взрыва первой бомбы.

Предвидя катастрофическую ситуацию со строительством завода «В», Ванников ещё в декабре 1948 года принял единственно правильное решение: реконструировать часть складских бараков под временное производство. Не задерживать же изготовление первой бомбы на полгода из-за таких мелочей, как отсутствие завода для изготовления её главной детали!?

Время не позволяло. И вождь уже начинал нервничать. Надо было делать то, что требовалось для продвижения работы вперед, в условиях, которые существовали на тот момент.

После косметического ремонта в одном из бараков был организован химический цех № 9 для конечной очистки и получения двуокиси плутония в твердом виде, а в другом — металлургический цех № 4 для изготовления сердечников. В нем же разместились научные лаборатории: рентгеновская, металловедческая, нейтронная.

В начале февраля 1949 года был назначен директор завода — З.П.Лысенко.

26 февраля в 12 часов ночи первая двадцатилитровая канистра концентрата плутония была передана с завода «Б» под роспись, из рук в руки, начальнику цеха № 9 Филипцеву. Операция передачи протекала в торжественной обстановке, с короткой, но пламенной речью директора комбината Музрукова. Борис Глебович был чрезвычайно доволен, сыпал улыбками и поздравлениями, хвалил поголовно всех вокруг.

Однако, что делать дальше с этим концентратом, он не знал. И никто не знал. Ждали ученых, научных руководителей из Москвы и Ленинграда. 8 марта 1949 года на комбинат прибыла первая группа сотрудников НИИ-9 в количестве двадцати пяти человек. Вскоре подъехали ученые из других институтов. Они привезли с собой кое-какое лабораторное оборудование для начала работы.

Ученых гостеприимно разместили в уютных финских домиках, в 150 метрах от цеха № 9.

Вокруг росли великолепные уральские березы, которые через пару месяцев скорбно склонили свои ветви с засохшими и скрученными листочками, напоенными радиоактивным воздухом.

Среди приехавших ученых были те, кто отвечал за химическую стадию процесса (Черняев, Гельман, Никольский), и те, кто отвечал за металлургию (Бочвар, Вольский, Займовский).

Их коттеджи работники комбината называли «Пиквикским клубом академиков». Ученые жили в них долгие месяцы безвыездно, утрамбовав одну дорожку — до складских бараков. Их кормили и поили здесь же. Отлучаться было не разрешено, да и невозможно. Технологам, ведущим процесс, разрешалось заходить к ним в любое время дня и ночи, если была неясна причина неполадок или надо было срочно сообщить результаты анализов. Вся работа протекала в жесточайших режимных рамках, под грифом «Совершенно секретно. Особая папка». О результатах экспериментов технологи имели право сообщать только трем ученым, наделенным полнейшим доверием: Бочвару, Черняеву и Займовскому. Поэтому им приходилось спать меньше других. А иногда вовсе не спать…

Первой задачей ученых-химиков было превращение барака в полноценный химический цех. В каждой комнате установили обычное лабораторное оборудование: длинные столы под стаканы, колбы и воронки, деревянные негерметичные вытяжные шкафы, шкафы для различных химикатов и фильтров.

Никакой механизации работ, использования специальных приспособлений, защитных средств от радиации в этих временных помещениях не предусматривалось. Все операции выполнялись вручную, как в обычной институтской лаборатории, в камерах из оргстекла, не соединенных между собой.

Из воспоминаний химика М.А. Баженова, 1993 г.:

Раствор концентрата плутония начальник смены предварительно переливал из канистры в более удобную емкость, что-то в виде кофейника с носиком. А потом уже из неё разливал каждой девушке-технологу в стаканы, для непосредственной работы.

При переработке первых партий концентрата использовались обыкновенные стеклянные стаканы, а через пару недель после начала работ подвезли золотые и платиновые.

Этот — первый — период работы цеха № 9 академик Черняев называл «стаканным периодом». Всего через стаканы — стеклянные, золотые, платиновые — была пропущена 101 партия концентрата плутония — все, что выработал завод «Б» из первой загруженной в реактор партии урановых блочков. С некоторым запасом этого должно было хватить для изготовления двух сердечников первой бомбы. Из-за чрезвычайно жестких требований КБ-11 к содержанию примесей в цехе старались соблюдать стерильную чистоту. Вокруг цеха проводилось постоянное орошение грунта водой, чтобы предотвратить попадание в цех уличной пыли. В комнаты, где проводился последний этап очистки, входили как в реанимационное отделение: меняли обувь, халаты. Любой грязи очень боялись, поскольку это могло повлиять на качество выходного продукта цеха — диоксида (двуокиси) плутония. Не боялись только почему-то пыли самого плутония, которая, попадая в легкие, отравляла организм: работали без марлевых повязок.

Никаких санпропускников и вообще дозиметрического контроля в цехе не было.

Из воспоминаний ветерана плутониевого комбината Л.П.Сохиной, 1996 г.:

Несмотря на жуткие условия работы, к началу апреля 1949 года весь поступивший концентрат плутония был переработан в диоксид плутония. Но увы!

К моменту передачи двуокиси плутония в цех № 4 для восстановительной плавки проектное литейное оборудование ещё не было готово. Его где-то ещё изготавливали, а плавить-то надо было сегодня. К этому моменту в барак № 4 съехалось все московское руководство во главе с Ванниковым и Завенягиным. Между ними быстрым шагом ходили, а иногда и бегали, Музруков и Славский. Стараясь никому не мешать, как тени, скользили по цеху главные заинтересованные лица: Курчатов и приехавшие из Арзамаса-16 Харитон, Флёров, Зельдович.

Все вместе, большие руководители и знатные ученые, искали выход из создавшегося положения. Помогли рабочие цеха. Они в качестве плавильной печи приспособили случайно (на всякий случай!) привезенную вместе с другим оборудованием из НИИ-9 высоковакуумную установку. Она предназначалась вовсе не для вакуумной плавки плутония, а для напыления металлических покрытий на керамические изделия. Это нисколько не смущало умельцев. В ней находилась главная необходимая деталь — хороший вакуумный насос. Все остальное умельцы сообразили и доделали своими руками. Небольшие плавильные тигли изготовили тут же на месте. Правда, тренировочная плавка показала, что самодельный тигель треснул в донной части. Исследовать причину трещин времени не было. Но у рабочих был достойный ответ на претензии ученых. Они наготовили десятки аналогичных тиглей и предложили отбраковать их и выбрать самые хорошие экземпляры, которые не трескались при плавке.

14 апреля под наблюдением Займовского потомственный рабочий Олег Александрович Глушцов провел первую плавку плутония в самодельной чудо-печи. Сама установка была размещена в помещении лаборатории гамма-дефектоскопии, а отливку из литейной формы извлекли в соседней комнате, прямо на рабочем столе, покрытом фильтровальной бумагой. Первый образец металлического плутония оказался весом 8,7 граммов. Внешне он выглядел кособоким уродцем с многочисленными раковинами и шлаковыми включениями. Но он же был первым! Начальники любовались им, цокали, передавая из рук в руки.

Через полчаса в соседней комнате на обычном токарном станке из этой первой заготовки пожилой рабочий в очках, бывший стахановец, вырезал образец нужного размера и формы для нейтронно-физических исследований. Через несколько часов в образце появились трещины. Это нисколько не смутило Харитона, поскольку с растрескиванием хрупкой альфа-фазы плутония столкнулись ещё на установке У-5.

Сейчас главное было не это, не внешний вид, а нейтронный фон образца. Только он дал бы возможность определить чистоту и качество плутония, а вернее — процентное содержание в нем паразитного изотопа с атомным весом 240. Этот изотоп имеет период спонтанного деления намного меньше, чем плутоний-239, а следовательно, и повышенный нейтронный фон. Спонтанные, фоновые нейтроны — главная помеха мощному взрыву. Они могут снизить эффективность ядерного взрыва до нуля. Поэтому Харитон строго лимитировал в своих требованиях процентное содержание плутония-240: не более 1 %!

В настоящее время считается, что даже при пятипроцентном содержании изотопа 240 плутоний является оружейным, то есть годным для применения во взрывных устройствах. А при 2–3 % — плутоний считается сверхчистым.

Харитон и Курчатов перестраховывались. Тогда они сами многого ещё не знали…

Процент содержания изотопа 240 в первом полученном образце не зависел ни от химиков, ни от металлургов. Он определялся только временем выдержки и облучения урановых блочков в работающем котле. От момента загрузки до момента выгрузки. Какое оптимальное время перегрузочного цикла — три месяца или полгода? Тогда никто из советских ученых не рискнул бы назвать этот срок. Это и был тот главный вопрос, который Терлецкий должен был задать Бору во время разведывательной миссии в Копенгагене. Бор ответил принципиально неверно: «Что-то около недели».

Сейчас, после измерения нейтронного фона первого образца, Харитон и Курчатов ждали ответа на этот вопрос.

Замеры производил в нейтронно-физической лаборатории, в другом крыле барака, Георгий Флёров. Какой он получил результат, можно только догадываться. Известно только, что после проведенных измерений все ученые-физики: Курчатов, Харитон, Флёров и Зельдович — крепко пожали друг другу руки. Полученный плутоний по своим ядерным характеристикам для нормального взрыва годился!

Проблемой следующей недели был выбор материала легирования для получения и фиксирования дельта-фазы плутония, самой пластичной и мягкой.

Опыты проводились в той же самодельной печи, которая действовала безотказно. После исследования нескольких сплавов с разными добавками остановились на таком химическом элементе, как галлий.

В этой же печи в течение месяца был переплавлен и легирован по крупицам (8-10 г) весь объем двуокиси плутония, полученный после переработки всего полученного азотнокислого концентрата плутония в химическом цехе № 9.

Теперь предстояла задача из сотен небольших цилиндриков получить две большие плутониевые заготовки для изготовления из них бомбовых сердечников.

Обстановка в цехе благодаря возбуждению присутствующих высоких начальников накалилась до предела.

Из воспоминаний Н.И.Иванова, зам. начальника цеха № 4:

Наступил момент большого Риска. Пока шли мелкие плавки, ошибка или отдельная авария, связанная с порчей ядерного материала, не представлялась бедой. Сейчас же предстояла операция объединения деталей. Авария на этом этапе могла закончиться настоящей катастрофой. Проектное литейное оборудование для этой конечной операции должно было подойти только осенью. Ожидать два-три месяца? Обращаться к Берия было бесполезно: он всегда уходил от принятия личных кардинальных решений. Слово было за Ванниковым. После двух перенесенных инфарктов Борис Львович почти не боялся третьего. Он решил проконсультироваться в узком кругу специалистов. Только Бочвар, Вольский и Займовский.

Рассматривали три варианта. Литейный отпадал сразу из-за отсутствия необходимого сложного оборудования. Прорабатывали второе предложение: формировать заготовки из порошка плутония, который можно было получить последовательными гидрированием (присоединением водорода) и дегидрированием металлического плутония. После некоторых колебаний работать с порошком отказались ввиду его крайней химической взрывоопасности.

Третий проектный вариант получения заготовок назывался так: «диффузионное сваривание кусков плутония под давлением в высоком вакууме».

Этот метод был разработан для обычных металлов на московском комбинате твердых сплавов специалистом по обработке металлов давлением А.Г.Самойловым.

Установка для горячего прессования металлов под вакуумом была привезена на комбинат из НИИ-9 вместе с изобретателем самого метода. Спросили у самого Самойлова: берется? Андрей Григорьевич задумался.

Борис Львович обещал орден Ленина, если успешно справится, или долгую совместную тюрьму — если все запорет.

Самойлов решился.

Первый опыт сваривания под давлением решили провести пробно на кусках алюминия. При извлечении из пресс-формы спрессованная деталь, аналогичная по размерам плутониевому сердечнику, развалилась на части.

Ванников и Завенягин посматривали на Самойлова подозрительно.

— Чувствую, что я его засажу, и надолго, — поделился Борис Львович своими смутными ощущениями в узком кругу.

Сам же изобретатель нисколько не унывал, искренне полагая, что в неудачном опыте повинен не метод, а качество пресс-формы.

— Надо её переделать, — подытожил Самойлов.

— Переделывай, — согласился Ванников.

— Нужно изготовить новые чертежи, — сокрушался Самойлов.

— Черти, — советовал Ванников, — пока не поздно!

Андрей Григорьевич почесал за ухом.

— За двое суток, наверное, справимся…

— Хорошо, — резюмировал Ванников, — двое суток! И от меня лично ещё дополнительно два часа. На сон.

Вместе с конструкторами Мыськовым и Пойдо уложились в сорок часов. Но при детальном рассмотрении чертежей всем стало понятно, что изготовить подобную пресс-форму на месте, подручными средствами, не удастся. На помощь пришел Музруков. Он позвонил в Горький старому другу, одному из директоров оборонных заводов.

Не дав ответить ему до конца на чуткий вопрос о здоровье, Борис Глебович перешел к делу:

— Слушай, Василий! Тут, понимаешь, нужно сделать за пару дней небольшую металлическую хреновину…

— Чертежи у неё есть? — поинтересовался «Василий».

— Привезет мужик с собой.

— Ну, валяй, вези.

Потом вспомнил о начале разговора:

— О здоровье-то сказать? Или уже не нужно?

— Да, конечно. Как дела со здоровьем?

— Подыхаю совсем. А ты как?

— Я тоже ничего себя чувствую.

— Ну, пока. Вези.

— Пока.

Через три дня из Горького спецрейсом привезли все необходимые детали для новой пресс-формы. Заодно прихватили из Москвы, из Института вакуумной техники им. Векшинского, двух специалистов для улучшения системы вакуумирования установки.

Куда и зачем их везли, они не знали. Глядя на двух молчаливых охранников, сопровождавших их, ученые мысленно прощались с вольной жизнью. Поэтому, когда в зоне их препроводили в цех, показали на пресс и объяснили, что желательно добиться самого что ни на есть глубокого вакуума, они долго смеялись и хлопали друг друга по плечам: «А мы-то думали…»

Через день вокруг пресса с заложенными в него кусочками плутония собралась вся атомная братва. Все начальники наперебой объясняли Самойлову, что процедура прессования абсолютно безопасна, поскольку один умный еврей точно рассчитал, что общая масса кусочков плутония будет, по всей вероятности, ниже критической массы, и поэтому взрыв исключен. Но сами на всякий случай отошли подальше от пресса. Ванников ещё раз пообещал медаль или орден, если, конечно, Самойлов останется невредимым.

Из воспоминаний А.Г. Самойлова, 1993 г.:

И неспроста собралось: заготовка никак не извлекалась из разъемной пресс-формы. Как сказал Музруков, «все сплавилось воедино». Пресс-форму крутили, переворачивали, но отделить от заготовки не могли. И тут на сцену выступил главный инженер комбината, Ефим Павлович Славский. Он взял риск и всю ответственность на себя. Вставил зубило по линии разъема матрицы и тяжелым молотком сильно, с мужским размахом ударил по зубилу. Матрица разошлась. Все склонили головы к столу. Заготовка осталась цела. Вздохнули с облегчением. Славский отбросил молоток и зубило в угол комнаты и отряхнул ладони, как будто они были в мелкой пыли.

Тут же, около стола, была проведена оперативка «по затронутому вопросу». Во избежание подобного случая со второй заготовкой решили: наносить на рабочие поверхности матрицы и пуансона медное покрытие.

После того, как начальство обтрогало заготовку в резиновых перчатках, её осторожно отнесли в лабораторию гамма-дефектоскопии. Необходимо было убедиться в том, что «фокус удался» и что в полученной заготовке нет ни включений, ни малейших пустот. Любое вкрапление, даже самое маленькое, снизило бы КПД взрыва. Да Харитон бы и не принял подобное изделие. Недаром он уже две недели бегал здесь со своим представителем Кузнецовым и совался во все дырки, которые были меньше его горбатого носа. Заготовку просвечивали рентгеном ночью, когда все начальство разъехалось по своим коттеджам отдыхать.

Ночью Ванникова и Курчатова снова поставили на ноги. При просмотре ещё не вполне просохших пленок на одной из них увидели темный крупный треугольник. Раковина?! Сделали повторное просвечивание. Результат — тот же. Курчатов предложил заменить свинцовый компенсатор, в который помещалась плутониевая заготовка при просвечивании. Просвечивание повторили. Пленка была на этот раз идеально чистой. Дефект, как оказалось, был в толще самого свинцового компенсатора, а не в заготовке.

Поздним утром Ванников доложил Берия: «Заготовка детали № 1 закончена успешно».

Прессование второй заготовки прошло без замечаний, и обе заготовки были направлены в отделение обработки резанием, которое представляло собой большую комнату в левом крыле барака с двумя токарными станками и тремя токарями высшей квалификации. Для получения из заготовки готовой детали заданных размеров токарную обработку необходимо было провести с ювелирной точностью. Эта честь была предоставлена ветерану, Александру Ивановичу Антонову. Он был очень горд. Перед первой операцией руки у него нагрелись изнутри и как бы припухли.

Кто-то из начальников, психолог по совместительству, предложил ему в полушутку:

— Может, сто грамм, для равновесия психики?

Но Александр Иванович заверил, что он даже абсолютно трезвым справится с важным заданием партии и правительства.

Из воспоминаний Н.И.Иванова, 1996 г.

Антонов расставил ноги для устойчивости и начал обработку. Рядом наблюдал Пойдо. И вдруг раздался визгливый крик:

— Ты что, сука, делаешь?

Из воспоминаний А.Г.Самойлова:

Авраамий Павлович страшно матерился. Угрожал расстрелом. Он был взвинчен до невменяемости. Заверения Пойдо, что «все идет нормально», только подогревали его гнев. Тогда Михаил Степанович молча снял деталь со станка и в присутствии комиссии обмерил её. Все размеры точно соответствовали расчетам. После этого Антонов продолжил работу на станке, запоздало пожалев, что зря не согласился выпить сто грамм перед её началом. Тем не менее, деталь была выполнена идеально точно.

Завенягин вышел из цеха на свежий воздух и закурил. К нему подошел Бочвар с вежливыми намеками. Несмотря на просьбу академика, Завенягин не извинился ни за свой неуместный мат, ни за жуткие угрозы в адрес Пойдо.[10]

После изготовления второй полусферы плутониевые сердечники надлежало испытать на прочность, поскольку внутри бомбы они должны были выдерживать определенные механические нагрузки. Но никому не хотелось испытывать с таким трудом полученные сердечники, снова рисковать и ставить их под пресс для «технического экзамена». Харитон настоял…

Через специальное приспособление дали требуемое давление. Размеры сердечников не изменились. Юлий Борисович был удовлетворен результатами испытания и всем пояснял, что поступить по-другому было просто невозможно.

Далее обе половины в соответствии с Техническими требованиями необходимо было покрыть тончайшим слоем никеля для коррозийной стойкости и предотвращения выхода мощного альфа-излучения.

Проектного оборудования для проведения операции никелирования ещё не было. Специалистов тоже. Что делать? Ждать?..

Сейчас, когда сердечники были почти готовы, Ванникову очень не хотелось терять даром несколько месяцев. Выход из создавшегося тупика предложил Харитон.

Юлий Борисович вспомнил, что десять или более лет назад, ещё во время работы в ЛФТИ, у него был хороший друг — специалист по металлическим покрытиям Александр Иосифович Шальников. Если его быстро отыскать в Ленинграде (или в Москве?) по неизвестному адресу, то дело, он уверен, сдвинется немедленно с мертвой точки. Если, конечно, Шальников жив. Харитон уверял Ванникова, что Александр Иосифович являлся ещё в довоенные годы прекрасным специалистом своего дела.

Через два дня по пропуску, подписанному лично Музруковым, Шальников появился в бараке, именуемом цехом № 4, с любопытством наблюдая по сторонам за бегающими людьми и происходящими событиями. Никакого режимного допуска к важным, а тем более, «особо важным» секретным сведениям Александр Иосифович никогда не имел. Он вообще не понимал феномена секретности в физической науке. С генерал-лейтенантом И.М.Ткаченко, личным представителем Берия на комбинате, стало дурно, когда он узнал, что в самом секретном цехе СССР гуляет какой-то Александр Иосифович, не прошедший даже формальную проверку на порядочность и благонадежность, но при этом улыбающийся, вежливо здоровающийся со всеми рабочими и инженерами и поминутно произносящий почему-то: «Так-так, так-так…». Ткаченко долго объясняли, что Шальников крайне необходим в данный момент в цехе и что его вызвали по личной рекомендации Харитона.

В тот же день, плотно и бесплатно пообедав и ещё раз произнеся «так-так-так», Александр Иосифович принялся собирать установку по никелированию прямо на первом попавшемся под руку лабораторном столе.

Шальников придирчиво осмотрел большую кучу деталей, которую сложили перед ним рабочие согласно «списку Шальникова». И приступил к работе…

Через три дня кустарная установка, напоминавшая своим внешним видом первый любительский киноаппарат братьев Люмьер, была торжественно представлена публике.

На первый сердечник покрытие было нанесено почти успешно. Бочвар придирчивым оком обнаружил несколько раковин на поверхности, но Шальников уверял, что они не могут быть сплошными. Проверка на альфа-активность доказала его правоту. А вот при покрытии второй детали произошло ЧП, в котором только сам Шальников не видел ничего чрезвычайного. На покрытии невооруженным глазом был виден довольно высокий никелевый дендрит, который нельзя было удалить без нарушения сплошности покрытия.

— Зачем удалять дендрит, — удивился Шальников, — когда я могу спокойно удалить все покрытие. И сделать его, например, ещё раз.

Займовский доложил Ванникову: он беспокоится за то, что при снятии покрытия изменятся размеры исходной детали.

Борис Львович спросил, есть ли у Займовского дети. Александр Семенович знал — за этим вопросом последует сообщение, что их можно больше никогда не увидеть. Он не стал отвечать на вопрос Ванникова, вернулся в цех и дал согласие Шальникову на новое покрытие.

— Я же говорил, — поддакнул Александр Иосифович, — что могу сделать это ещё раз.

Повторное покрытие прошло успешно. Однако, как показала проверка точными измерительными инструментами, покрытие на обоих сердечниках было неравномерным по толщине.

Харитон отказался принимать работу своего друга в таком виде. На помощь призвали рабочих Симакова и Приматкина, слесарей-лекальщиков дореволюционной школы. Используя обычные, стандартные шлифовальные инструменты — напильники, надфили, притиры — они сумели довести детали до полной кондиции…

Кустарный аппарат Шальникова решили не разбирать. Через несколько месяцев, после переезда в новый заводской корпус, стол Шальникова перенесли туда. Аппарат продолжал работать на новом месте ещё в течение целого года…

Итак, эпопея с сердечниками близилась к успешному завершению. Две тускло поблескивающие полусферы, имеющие температуру на 10 °C выше окружающих предметов из-за выделения энергии плутонием, под конвоем перенесли в отдельно стоящий на безопасном расстоянии от других зданий барак, где их уже в течение недели нетерпеливо поджидал Флёров…

А Шальникова после испытания бомбы наградили орденом Трудового Красного Знамени.

Ориентировочная величина критической массы плутония была известна Харитону из разведданных ещё в 1945 году: от семи до десяти килограммов. Теоретические расчеты, проведенные позже в КБ-11 под руководством Зельдовича, подтверждали сообщения разведки. Однако теоретическим расчетам доверять на сто процентов не приходилось, тем более что многое зависело от качества полученного плутония.

Поэтому перед испытанием бомбы необходимо было экспериментально проверить полученный на заводе «В» плутониевый заряд на критмассу (проверка на «крит» — на научном жаргоне). Точно так же вынуждены были поступать и американцы.

Проверка на «крит» чревата опасностью случайного, непредвиденного получения критической массы в ходе самого эксперимента. При этом, конечно, ядерного взрыва не произойдет. Но мгновенная цепная реакция деления начнется. Хотя, вероятнее всего, тут же самопроизвольно и прекратится из-за теплового расширения заряда или механического разброса делящегося материала. Такая кратковременная цепная реакция в лабораторных условиях называется «ядерным всплеском». Продолжается этот «всплеск» миллионные доли секунды. Но за это время успевают произойти многие триллионы делений. Возникающих при таком всплеске нейтронного потока и гамма-излучения вполне достаточно для получения смертельной дозы экспериментаторами, находящимися от источника в радиусе двух-пяти метров.

Опасность эксперимента на «крит» усугублялась крайней примитивностью оборудования, используемого для проведения подобных опытов…

У американцев эксперименты для первых бомб проводил молодой английский физик Луис Слотин.

Для проведения этих опытов, по мнению руководителей Манхэттенского проекта, нужен был ученый, склонный по характеру к приключениям и азартным играм, для которого рисковать жизнью является почти потребностью. Слотин был именно таким… Совсем юным поехал добровольцем в Испанию в качестве артиллериста-зенитчика. С началом второй мировой войны записался добровольцем в королевский военно-воздушный флот. «Проводить эксперимент на «крит» он заменял другим словосочетанием: «крутить хвост дракону».

Сближение двух ядерных полусфер Слотин производил путем их встречного скольжения по направляющему стержню с помощью подручного приспособления. Он успешно провел замер критических масс для авиабомб, сброшенных на Японию. А примерно год спустя он участвовал в подготовке взрыва на атолле Бикини. Самоуспокоенность, выработанная в подобных опытах за прошедший год, сыграла с ним злую шутку… Неожиданно обычная отвертка выскользнула из его рук и подтолкнула к опасному сближению одну из полусфер. Массы сблизились на расстояние, меньшее критического.

Р. Юнг, «Ярче тысячи солнц»:

Сидя на обочине дороги в ожидании автомашины для отправки в госпиталь, он произнес обреченным голосом окружающим его друзьям: «У вас все будет в порядке! А вот у меня нет ни малейшего шанса».

Слотин был прав. Доза его облучения превышала тысячу рентген (при смертельной дозе 600 рентген). Шансов не было…

Кроме узкого круга врачей, никто не видел и не знает, как умирают обреченные с такой дозой облучения. Кожа сожжена. Лицо и руки отекают и покрываются корками. Поражены слизистые оболочки рта, пищевода, желудка. Стул тридцать раз в сутки, кровью и слизью. Ткань сердца превращается в обрывки мышечных волокон. Без согревающих ламп холодно без кожи. Есть невозможно: убиты слюнные железы. Хочется пить, пить… И боль не отпускает ни на секунду. Каждая клетка тела превращается в ядро невыносимой боли. Поэтому её невозможно блокировать никакими наркотиками.

На шестые сутки Слотин начал сохнуть, таять, уменьшаться в размерах, мумифицироваться. На девятые сутки отмучился… Внутренности вынули, промыли, дезактивировали. Хоронили «чистым». Человек, экспериментально определивший критическую массу для первого атомного взрывного устройства, ушел из жизни, узнав и почувствовав на самом себе, какой дьявольски страшной является ядерная боль…

У нас этот эксперимент предстояло выполнить сотруднику КБ-11 Георгию Флёрову.

После окончательной отшлифовки двух плутониевых половинок их на ночь положили в металлический сейф, опечатанный несколькими печатями. Выставили специальный наряд, которому было предписано «в случае чего» открывать немедленно огонь на поражение. Утром детали под конвоем перевезли в одноэтажное здание, удаленное от основных производственных объектов. Зал для эксперимента был построен с таким расчетом, чтобы сотрудники и начальство могли наблюдать за проведением опыта на значительном, вполне безопасном расстоянии. Машина «скорой помощи» стояла наготове. В госпитале дежурили два врача и сестры. Каждую полусферу несли отдельно, на расстоянии нескольких метров, хотя по расчетам они и вместе обладали массой, меньшей критической. Именно это и необходимо было проверить в первом же эксперименте.

Станину установили на обычный металлический стол. Одну из полусфер укрепили в шарообразной выемке на станине. Вторую подвесили на тросике к потолку. Через систему блоков с помощью ручной авиационной лебедки, установленной в нескольких метрах от стола, верхнюю полусферу можно было поднимать и опускать, фиксируя точно расстояние d между полусферами. Внутрь нижней полусферы вставили мощный полониево-бериллиевый источник нейтронов. Детонатор (уловитель) нейтронов, регистрирующая электронная аппаратура и звуковая сигнализация скорости счета импульсов были установлены чуть поодаль, в трех-четырех метрах от стола.

Курчатов с Харитоном осмотрели внимательно подготовленную установку, обошли вокруг стола. Глядя на примитивные тросики и блоки, Игорь Васильевич не удержался от реплики Флёрову:

— Георгий, техника-то у тебя египетская. Не подведет?

— У меня все будет нормально. Лишь бы Яков Борисович не подкачал со своей электроникой и графиками.

Зельдович, стоящий рядом, обиделся и отошел от стола.

Суть первого эксперимента заключалась в следующем. Сближая постепенно плутониевые полусферы, Флёров должен был искусственно создать систему, которая играла бы роль умножителя нейтронного потока от нейтронного инициатора. Величина этого потока фиксировалась электронной аппаратурой. По мере уменьшения расстояния d между полусферами поток должен возрастать. Таким образом, можно было, произведя несколько замеров для разных значений d, тут же построить график зависимости этих величин. Получающуюся кривую экстраполируют (продолжают) для значений d, близких или даже равных нулю, что соответствовало бы смыканию половин между собой. Если график при d, равном нулю, показал бы бесконечное увеличение потока нейтронов, это говорило бы о том, что сдвинутые вместе плутониевые полусферы превышают критическую массу, поскольку бесконечное увеличение потока нейтронов на графике равнозначно началу цепной реакции в действительности. Флёров был напряжен, но держал себя в руках. После нескольких замеров он спросил у Зельдовича, достаточно ли их количества для построения графика. Зельдович попросил сделать ещё два промежуточных замера.

Экстраполируемая кривая графика показывала на бумаге, что и при расстоянии, равном нулю, критмасса достигнута не будет. Это значило, что можно подойти к столу и сомкнуть половинки. Нейтронного всплеска быть не должно! Зельдович рвался к столу, чтобы продемонстрировать лично истинное величие теории и математических методов. Но Флёров сам крутанул рукоятку, и все увидели впервые не полусферы, а настоящий плутониевый шар — боевой заряд первой советской бомбы РДС-1. Сердечник не взорвался. Это означало, что методика эксперимента может быть применима и ко второй серии опытов.

Теперь предстояла истинная проверка на «крит»…

Критичность в РДС-1, по проекту, должна была достигаться только при определенной толщине экранной оболочки из урана, играющей роль отражателя нейтронов, вылетающих из плутония во время цепной реакции. Эффективность отражателя выражается через коэффициент отражения (альбедо). Он равен отношению числа отраженных нейтронов к числу попадающих в отражатель. Чем больше толщина экрана, тем выше альбедо и тем меньше утечка нейтронов во время цепной реакции.

В бомбе РДС-1 должно было произойти не просто соединение двух плутониевых полусфер, а мощное равномерное обжатие их со всех сторон сферическим урановым экраном-отражателем.

Именно в момент этого обжатия коэффициент размножения уран-плутониевой системы (К) должен был значительно превысить единицу и вызвать мощный взрыв.

Вторая серия опытов Флёрова сводилась к определению искомой (оптимальной) толщины урановой экранной оболочки.

В этой серии опытов в гнездо на станине сначала устанавливалась нижняя урановая полусфера. Затем в её гнездо вставлялся плутониевый шар с инициатором. А верхняя урановая полусфера подвешивалась на трос и могла снижаться до любого уровня. Однако эти опыты были уже чреваты опасностью случайного получения критмассы при некоторых небольших значениях d. Чтобы предохранить себя от возможной оплошности, Флёров на нижнюю (стационарную) урановую полусферу устанавливал ограничительные прокладки на тот случай, если вдруг лебедка прокрутится и верхняя урановая оболочка упадет вниз. Опыты проводились для урановых оболочек разной толщины.

К вечеру эксперимент на «крит» был закончен. Флёров похудел за этот день на четыре килограмма. Ближе к ночи Зельдович обработал данные опытов и представил Харитону точные данные об оптимальной толщине уранового экрана. Этой же ночью состоялась официальная процедура сдачи и приемки готового изделия. Прежде всего, Юлий Борисович потребовал, чтобы каждый из двух сердечников был промаркирован, и это было отражено в заключительном Акте. Несмотря на возражения и опасения некоторых ученых, детали замаркировали обычными стальными клеймами.

Вместе с сердечниками заказчику (Харитону) предъявили всю необходимую документацию и паспорта на материал изделия, а также акты на все мелкие кусочки плутония, из которых были спрессованы сердечники. Каждый акт имел подписи: «Ответственный исполнитель, зам. начальника цеха Н.И.Иванов» и «Ответственный приемщик В.Г.Кузнецов».

Поведение Харитона напоминало в этот момент действия домохозяйки на одесском рынке. Он лично скрупулезно проверил всю документацию. Каждое слово, букву и цифру.

Все данные о деталях были собраны в итоговый документ, который именовался «формуляр». От сдатчиков его подписали Курчатов, Бочвар, Займовский, Славский и Музруков. От КБ-11 — Харитон и Кузнецов.

В ту же ночь плутониевые полушария размером с детский резиновый мячик были аккуратно упакованы в специальную тару с мягким обрамлением.

Эскорт грузовых машин и бронетранспортеров двинулся под утро на выезд из зоны. Все, кто жил в поселке недалеко от дороги, были разбужены ужасным грохотом и рычанием боевых машин. Утром в цехах заводов «А», «Б» и «В» все расспрашивали друг у друга, что же происходило в городе этой ночью?

Боевой заряд РДС-1 был вывезен на военный аэродром. Самолет, взявший курс на Арзамас-16, сопровождали два истребителя. Харитон покидал зону со смешанным чувством. Он был уверен, что атомная проблема в СССР почти уже решена. Но он знал и о многочисленных жертвах на плутониевом комбинате.

Существующая рабочая обстановка в действующих цехах могла бы присниться только в страшном сне. От переоблучения погибли уже десятки людей. А сколько прибавится к ним в ближайшие год-два?

Перед отъездом Харитона был госпитализирован с безнадежным лучевым диагнозом и директор завода «В» З.П.Лысенко (он умер через полтора месяца).

В начале 1949 года было принято несколько принципиальных решений, определяющих сроки и характер испытания.

Наиболее важное решение касалось варианта испытуемого образца.

Старт взрывной реакции деления в АБ может быть получен двумя путями: пушечным сближением фрагментов делящегося материала или уплотнением ядерного вещества.

В конце 1948 года по предложению Зельдовича в КБ-11 попытались рассчитать вероятный КПД для третьего варианта бомбы, в которой использовались бы одновременно эффекты «сближения» и «уплотнения».

В начале 1949 года этот новый вариант АБ был теоретически и экспериментально обоснован и представлен Харитону в отчете-предложении, составленном группой сотрудников КБ-11 (Альтшулер, Забабахин, Зельдович, Крупников). По сути дела, в отчете предлагалась оригинальная конструкция атомной бомбы, более мощной и значительно меньшей по габаритам, чем РДС-1, благодаря очень интересному инженерному предложению Некруткина по надежному обеспечению имплозии.

Это была своя, советская, конструкция атомной бомбы. Перед Юлием Борисовичем возникла альтернатива: испытывать почти разработанную уже бомбу американского образца или задержать испытание на полгода (год?) и взорвать свою, по всей вероятности, более мощную бомбу. Это был тяжелый вопрос для Харитона и Курчатова…

1949 год был определен американцами как секретная историческая дата «X» для возможного нанесения превентивного ядерного удара по семидесяти стратегическим объектам и городам Советского Союза.

Сталин нервничал и торопил Берия. Кредит благосклонного доверия к ученым был почти исчерпан. После весенней антифизической кампании обстановка недоверия и подозрения становилась все явственней. Молчаливое и терпеливое спокойствие Сталина в любой момент могло смениться на суровый гнев. В этих условиях полугодовая задержка могла привести к общему кризису.

Харитон и Курчатов приняли решение не рисковать. Конечно, КПД и мощность являются важнейшими показателями их успеха. И всё-таки главное на этом этапе, чтобы «она» просто взорвалась…

В конце 1992 года Харитон впервые сделал официальное признание, что в 1949 году был испытан американский образец атомной бомбы. Этим признанием он очень огорчил многих ветеранов-конструкторов КБ-11, которые, ничего не зная о работе наших спецслужб, совершенно искренне считали первую бомбу большим достижением советских ученых и конструкторов. Отсюда берет начало популярная и распространенная расшифровка аббревиатуры РДС: «Россия делает сама». Харитон объяснил это решение тем, что в условиях накаленных отношений между СССР и США в тот период и ввиду ответственности ученых за успех первого испытания «любое другое решение было бы недопустимым и просто легкомысленным»…

Второе важное решение, принятое в начале 1949 года, также касалось конструкции испытуемого образца. К этому времени на крымском полигоне все основные летные испытания «изделия 501» были завершены. Их результаты подтвердили возможность проведения ядерного испытания РДС-1 при бомбометании с самолета-носителя ТУ-4. Однако наличие дополнительных сложных систем авиационной автоматики и сам характер испытания, естественно, увеличивали вероятность технического риска и неудачи при первом взрыве. Ввиду отсутствия резерва делящегося материала было решено проводить взрыв в стационарных условиях, на земле, разместив атомное устройство на экспериментальной стальной башне…

В мае 1949 года Курчатов и Харитон совершили скоротечный вояж на Семипалатинский полигон для предварительного осмотра.

Полигон включал в себя три основные зоны: Опытное поле, жилой городок и опытно-научную часть с полевым аэродромом.

Сердцем полигона, разумеется, являлось Опытное поле. Территориально это была сравнительно ровная площадка, почти правильный круг радиусом 10 километров. В центре его размещалась башня тридцатиметровой высоты. У подножия заканчивалось строительство сборочного цеха с лифтовым хозяйством. Вокруг башни на территории Опытного поля размещались испытательные площадки и приборные сооружения. Площадь вокруг башни была поделена на разные функциональные сектора. Например, сектор № 1 являлся выделенным местом для постройки полевых оборонительных сооружений и минных полей. Здесь возводились траншеи, блиндажи, проволочные заграждения, устанавливались противотанковые мины. Сектор № 7 выделялся для размещения разных животных, которые комплектовались в группы, именуемые на плане полигона «биоточками».

Всего существовало 12 секторов. Все они в конечном итоге предназначались для измерения физических параметров взрыва и определения реального воздействия на военную технику в условиях, приближенных к боевым действиям.

Основная часть измерительных приборов и оптической аппаратуры размещалась в специальных приборных сооружениях («гусях», или «гусаках»), построенных по северо-восточному и юго-восточному радиусам на разных расстояниях от эпицентра взрыва.

«Гуси» представляли собой прочные бетонные казематы, в подземной части которых должна была располагаться регистрирующая аппаратура (осциллографы), аккумуляторы, кинокамеры. Над казематом возвышался десятиметровый треугольный каркас из бетонного монолита с вмонтированной в него стальной башней. Она заканчивалась сигарообразным контейнером на высоте 20 метров, в котором устанавливались датчики. Своеобразный вид этих бетонных монстров напоминал издалека голову гуся. Для дополнительной защиты приборов от радиационного воздействия стены казематов изнутри были выложены толстыми свинцовыми листами.

Главный командный пункт полигона («сооружение 12П») строился в 10 километрах от центра, на границе Опытного поля.

На берегу Иртыша в 60 километрах от эпицентра располагался жилой и административный центр полигона (площадка «М»). Рядом размещались воинские части со складами и автопарками, опытно-научный центр с лабораторными корпусами, полевой аэродром для базирования транспортной авиации и вертолетов.

Более всего поразило Курчатова и Харитона бесчисленное количество охранных застав, пропускных пунктов, разъездных патрулей. Все тщательно охранялось, но особенно — Опытное поле! Его охранял специальный батальон в составе четырех рот. По периметру поля располагалось двенадцать застав. В дневное время охрана каждого поста осуществлялась с двух наблюдательных вышек, куда была протянута телефонная связь. В ночное время по обе стороны от каждой заставы выходили на дежурство парные патрули. Они обязаны были пройти вдоль проволочного заграждения до границы с соседней заставой и обменяться со встречным патрулем контрольными жетонами. Произнеся условный пароль, молча развернуться и, не вступая в переговоры, двинуться в обратном направлении. Обходы велись всю ночь. Контроль за патрулями осуществляли офицеры рот. Вся установленная охранная процедура неукоснительно выполнялась.

Около каждой заставы была вырыта в полный рост траншея для круговой обороны в случае вероятного нападения неизвестного противника. В ней постоянно находились автоматчики, готовые открыть огонь на поражение движущихся целей по первому же сигналу своего офицера. Офицеры и солдаты, охраняющие Опытное поле, жили при заставах, в вырытых и плохо благоустроенных землянках…

Курчатов и Харитон выехали из жилого городка рано утром в сопровождении своих телохранителей, запасшись пропусками-«вездеходами». Путь держали к центру Опытного поля.

Из воспоминаний участника испытаний В.С.Комелькова:

В мае картина выглядела не столь печальной. Вся степь была покрыта мелкими голубыми цветочками, отчего казалась мирной и ласковой. Переезжали из сектора в сектор — из исследовательского в пехотный, из жилого в бронетанковый. Быстрая смена наблюдаемых картинок производила жуткое впечатление… Кирпичные четырехэтажные здания имитировали кусочек городской улицы. Тут же рядом — мосты, туннели метро, водокачка. Бетонные, двадцатиметровой высоты «гуси» с приборами на вершине. Железнодорожные вагоны и паровоз. Артиллерийские орудия и танки с длинными стволами, устремленными в разные стороны, на фоне голубого неба с мелкими облачками. Блиндажи с воинской одеждой. Самолеты, готовые взлететь в воздух без летчиков и штурманов. Какая-то фантасмагория. Как будто они проезжали по павильонам грандиозной кинофабрики, производящей фильмы ужасов и грез сумасшедшего режиссера. Живые сюрреалистические картины Сальвадора Дали. Ни души кругом. Мертвая тишина.

Ученые остановили «газик» в ста метрах от стальной башни. Вышли поболтать в одиночестве без телохранителей. Харитон посматривал на небо, вглядывался в пухлые белые пятна. Курчатов уселся на теплый бугорок, вытянув ноги. Оба молчали, но думали об одном и том же: как получится?

Игорь Васильевич механически ковырял сухой палочкой рыхлый холмик. Копнул глубже и страшно поразился открывшейся картине. Из машины степь казалась абсолютно мертвой. А в глубине взрыхленного бугорка земли кипела какая-то судорожная, бессмысленная жизнь. Сотни жучков, букашек, многоножек спешили куда-то, натыкались друг на друга, обходили и снова продолжали заведенный кем-то вечный бег. «А во время взрыва, — подумал Курчатов, — все это сплавится в одну общую стекловидную массу».

— Уверен, что взорвется? — нарушил он молчание.

— Если не произойдет какой-либо дикой случайности, — отозвался нехотя Харитон.

— Мы не можем допустить такой случайности. Вторую попытку будут делать другие в этом случае. Нам надо с тобой все это описать. А то ведь потом тысячи писак всяких возьмутся за это дело… Все переврут, запутают и растащат — себя не узнаешь.

И вернулся к практическим делам.

— Все не успеют доделать к испытанию. Надо будет сконцентрировать строителей и военных только на пусковых объектах, необходимых для первого действия.

Курчатов поднялся кряхтя, как будто выполнял тяжелейшую работу. Пошли рядышком к машине… Охранники на заднем сидении азартно резались в подкидного дурака. Шофер при их приближении сразу встряхнулся от сморившей его дремоты, механически повернул ключ зажигания.

— Куда теперь, Игорь Васильевич?

— Давай, Сережа, домой. А точнее — прямо в столовую.

Дважды по дороге в жилой поселок их останавливали патрульные наряды. В первый раз придирчиво проверили документы, подозрительно оглядывая с ног до головы. Во второй раз офицер узнал Курчатова по бороде. Молча взял под козырек.

С приближением дня испытания РДС-1 объем работы режимных служб постоянно возрастал. Сохранению в секрете самого факта испытания придавалось по требованию Сталина исключительное значение.

Поэтому местная администрация и население расположенных рядом городов, поселков и аулов оповещены не были. Они ничего не знали о готовящемся испытании страшного оружия.

День «Д» приближался…

В середине июля, сразу после отправки сердечников в КБ-11, Специальный комитет отставил все атомные вопросы в сторону, кроме одного — подготовки к испытаниям полигона № 2.

На заседании 16 июля 1949 года Ванникову было поручено совместно с Первухиным, Зерновым и группой ученых в десятидневный срок рассмотреть «программы измерений и исследований, намеченных к выполнению на Учебном полигоне № 2 во время испытания РДС-1».

Курчатову, Харитону, его заместителю Щёлкину и Садовскому из ИХФАНа необходимо было «разработать программу, план и порядок тренировочных опытов с целью проверки готовности измерительных приборов, средств наблюдения непосредственно перед испытанием изделия».

Эта же группа, с привлечением Мещерякова (зам. начальника лаборатории № 2), должна была «разработать главный оперативный план проведения испытания и наблюдений за результатами взрыва».

Мещеряков был привлечен к этой работе неслучайно. Он являлся единственным советским физиком, уже присутствовавшим при взрыве атомной бомбы в 1946 году…

В середине этого года американцы испытывали подряд две бомбы на атолле Бикини в Тихом океане. Желая продемонстрировать всему миру свое могущество, президент США пригласил на испытание по два наблюдателя от всех стран-членов Совета безопасности ООН. Один взрыв был произведен в воздухе над кораблями ВМФ, второй — под водой.

М.Г.Мещеряков и корреспондент газеты «Красный флот», капитан второго ранга А.М.Хохлов, видели подготовку к взрывам, размещение поражаемых целей и сам взрыв с его жуткими последствиями. При подготовке испытания на полигоне № 2 наблюдения Мещерякова за американскими взрывами могли быть очень полезными, особенно при ориентировочной, визуальной оценке мощности взрыва.

П.М.Зернову предлагалось в недельный срок выехать на полигон с им же самим подобранной группой необходимых ученых, конструкторов, инженеров, квалифицированных монтажников и подсобного персонала.

Ему надлежало с привлечением экспертов произвести приемку ряда сооружений на полигоне: башни, подъемников, сборочной мастерской, специальных складов и лабораторий.

Через четыре дня ещё одно новое решение…

К 10 августа комиссия под председательством Первухина доложила в СК о готовности полигона к испытанию. Оборудование, приборы, детали заряда — все было отгружено из КБ-11 на полигон.

15 августа Курчатов вместе с Ванниковым и Первухиным подготовил последний перед испытанием и самый важный документ, дающий санкцию на проведение первого на территории СССР атомного взрыва: «Проект постановления СМ СССР «Об испытании атомной бомбы».

До того, как документ был представлен на обсуждение в СК, он многократно перечитывался Берия. Он никак не мог решиться на то, чтобы вставить в проект пункт, определяющий персонально ответственного за испытание. По логике всех событий последних трех лет, Берия должен был бы вписать в этот пункт свою фамилию. Но он никак не мог решиться на это: сомневался в успешном завершении испытания. В результате мучительного раздумья он вообще убрал из проекта постановления пункт о персональной ответственности, оставив только пункт о назначении научного руководителя испытания и его заместителей.

В таком виде Берия и подсунул Сталину документ на подпись, не ставя вообще в известность Совет Министров. Махнев оформил документ 18 августа в двух экземплярах: один — для Берия, другой — для Сталина. На экземпляре для Сталина (№ 1) внизу были проставлены визы Ванникова, Первухина и Курчатова. Намечаемая дата испытания — 28–29 августа — в экземпляре для Сталина указана не была.

Визы самого Берия на документе тоже не было. Решил перестраховаться.

Вот текст этого многострадального документа.

В этом документе поражает более всего, что он так и не был подписан Сталиным, как, впрочем, не появилось на нем и визы самого Берия… Сталин тоже внимательно перечитал строчки этого документа. Он не собирался его обсуждать ни с Советом Министров, ни с членами ЦК. Плевать он хотел на тех, и других. Его смущала неуверенность в благополучном исходе испытания. Нет уверенности у него! Нет, и все! Недаром эта лиса, Берия, свою визу не поставил на документе… И снял с себя всякую ответственность. Хитрец…

Надо посоветоваться и выслушать главных ученых-атомщиков…

Несколько человек были вызваны в Москву, на личную встречу со Сталиным. Они должны были доложить Сталину о готовности к испытанию… Один за другим они входили в кабинет для доклада. Курчатов вошел первым. За ним — Харитон. Юлий Борисович сделал свой доклад в присутствии Берия и Курчатова.

Из воспоминаний Харитона:

Поскольку количество плутония в бомбе точно соответствовало конструкции бомбы, Харитон ответил, что сделать это невозможно. Это была первая и последняя встреча Сталина и Харитона. Всего несколько слов. У других Сталин вообще ничего не спрашивал. Ему казалось, что по поведению ученых он безошибочно уловит уверенность (или их сомнение?) в успешном проведении испытания.

Однако и встреча с учеными не прибавила ему уверенности в успехе. Подумав ещё пару дней, он вернул через Махнева документ Берия, так и не подписав его. Только передал устно, чтоб Берия сам летел на полигон. До испытания оставалось ровно два дня. Или надо было откладывать взрыв и объясняться со Сталиным, или надо было провести этот Проект постановления через СК, чтобы под испытанием была хотя бы какая-то юридическая основа.

Ждать нельзя было ни дня. Берия нашел выход.

К этому протоколу следовало приложение: «Проект Постановления Совета Министров Союза ССР «Об испытании атомной бомбы». Текст был тот же самый, вышеприведенный. Только от руки проставлена дата проведения испытания: 28–29 августа.

Подпись свою под документом Берия так и не поставил, а пустил его по второму кругу. Это называлось «валять дурочку». Но Сталин никак не прореагировал на это. Документа так и не подписал…

Таким образом, под главным историческим документом советского Атомного проекта были только визы Ванникова, Курчатова и Первухина. Оба «великих» руководителя в самый последний момент уклонились от ответственности.

Посылать на смерть миллионы неизвестных людей — это не страшно. А отвечать самим — страшно. На поверку оба «великих» вождя оказались перестраховщиками и трусами.

Последние дни, предшествовавшие испытанию, проходили на Семипалатинском полигоне в суматохе и хлопотах. У всех участников: военных, ученых, строителей — были свои заботы и проблемы… Артиллеристы натягивали на различных расстояниях от башни специальные полотнища для оценки силы взрывной волны и мощности взрыва. Летчики вместе с учеными натягивали канаты и поднимали в воздух аэростаты, напичканные измерительной аппаратурой.

Для подготовки к отбору проб из радиоактивного облака совершали тренировочные полеты пары самолетов. Ведущий с помощью радиосигналов пытался управлять ведомым (беспилотным), направляя его непосредственно в облако.

Совершали опытные взлеты и управляемые самолеты ЛИ-2 с будущими потенциальными смертниками.

По биоточкам развозили подопытных животных.

Из отчета заместителя министра здравоохранения А.И. Бурназяна:

Сверх плана на привязи поставили двух верблюдов, привезенных из соседнего аула. Животных объезжала специальная команда, которая кормила, поила и проверяла их постоянную готовность к подвигу во имя Человека. За изучение воздействия радиации на живые организмы отвечал Аветик Игнатьевич Бурназян. Ему же было поручено измерение радиоактивности в эпицентре сразу после взрыва.

Накануне испытания его больше всего волновала защита от радиации экипажа тех двух танков КВ с дозиметрической аппаратурой, которые должны были рвануться в эпицентр. На одном из них Бурназян должен был находиться сам. Он требовал, чтобы военные срезали танковые башни и добавили вместо них («кругом и вокруг») свинцовые защитные листы. Военные возражали, поскольку при такой операции будет искажен силуэт лучших советских танков «Клим Ворошилов», а кинооператоры должны будут вот-вот производить съемку полигона. Курчатов отверг протест военных, сказав, что атомные испытания — это не выставка собак, и танки — не пудели, которых надо оценивать по их внешнему виду и позам.

На полевой аэродром рядом с жилым поселком на самолетах «Дуглас» продолжали прибывать из Ленинграда (РИАН) и из Москвы (ИХФАН, лаборатория № 2) ученые, задействованные в измерениях КПД и мощности.

Ученые из КБ-11 готовились к перевозке всех сборочных деталей из складских помещений и лабораторий (рядом с жилым городком) в промежуточное охраняемое помещение за колючей проволокой, построенное на границе Опытного поля, на севере, рядом с главным наблюдательным пунктом НП-1.

Схема автоматического управления подрывом заряда на полигоне должна была удовлетворять нескольким жестким требованиям:

— управление подрывом должно осуществляться по кабельной связи с НП-1 с расстояния 10 километров;

— для обеспечения максимальной надежности система управления должна быть двухканальной, с перекрещиванием электрических цепей в каждом узле;

— должны иметься устройства обратного контроля, по которым можно было бы убедиться, что посланный сигнал управления дошел до исполнителя;

— должна быть предусмотрена возможность приостановки команд по сигналу «стоп» в любое время, при этом система должна возвращаться в исходное состояние.

Исследование и замеры во время взрыва и сразу после него предполагалось проводить по ряду направлений параллельно и разными группами:

— оптические измерения и измерение тепловых потоков взрыва;

— измерение полей гамма-излучения и нейтронных потоков;

— измерение радиоактивности в районе взрыва;

— радиохимические исследования осколков деления плутония;

— измерение параметров ударной волны и изучение разрушающего действия взрыва;

— изучение воздействия факторов атомного взрыва на различные объекты (в том числе — на живые организмы).

В комплексе, путем сопоставления, эти измерения и лабораторные исследования позволяли рассчитать КПД и мощность взрыва.

Для реализации этой программы было подготовлено около двухсот регистрирующих приборов и несколько тысяч различных индикаторных датчиков. Вся аппаратура, размещенная в бетонных казематах и башнях («гусях»), имела автономное аккумуляторное питание, но управлялась автоматически с командного пункта НП-1. Сигналы управления передавались по кабелям. Общая длина всех кабельных трасс, в том числе и используемых для команд автоматического подрыва бомбы, превышала 500 километров.

Главным центром подготовки бомбы к испытанию являлся сборочный цех, сооруженный у подножия башни.

По всей длине зала были проложены рельсы, над которыми мог перемещаться подъемный кран. С одного торца сооружения — широкие транспортные ворота. Ворота предназначались для въезда в здание грузовиков, доставляющих компоненты бомбы и оборудование из промежуточного склада рядом с НП-1. Они охранялись усиленным взводом. У другого торца были двери, через которые тележка с установленной бомбой подавалась по рельсам прямо в кабину грузового лифта. И затем устройство поднималось на верхнюю, установочную площадку башни. На первом этаже цеха располагались небольшие мастерские-лаборатории для проведения подготовительных работ с отдельными компонентами бомбы. На втором этаже были небольшая комнатка для вооруженной охраны и галерея обозрения, с которой был отлично виден весь сборочный зал. Все это сооружение вместе с башней должно было испариться в первое мгновение взрыва.

Ввиду исключительной важности сборочной работы приказом Харитона были определены ответственные за каждый этап сборки:

— подготовка системы автоматики управления подрывом заряда (Щёлкин, Жучихин, Матвеев, Измайлов);

— сборка зарядов (Мальский, Квасов, Головин, Титов);

— проверка и монтаж системы инициирования заряда (Алферов, Буянов, Кочарянц, Канарейкин);

— монтаж плутониевого заряда и окончательная сборка заряда (Духов, Терлецкий, Фишман, Давиденко);

— транспортировка и подъем заряда на башню полигона (Ломинский, Ворошилов, Мочалин);

— нейтронные измерения (Флёров, Ширшов);

— оперативно-диспетчерская группа (Цырков, Егоров)…

Военные строители проверяли свои гражданские сооружения на Опытном поле. Административно-хозяйственная группа придирчиво проверяла условия проживания прибывающих членов правительственной делегации (домики Берия и Курчатова) и ученых-испытателей. Дирекции столовой было приказано улучшить качество питания и его калорийность.

Военные операторы объезжали полигон и снимали его объекты (по разрешенному списку) для будущего фильма о первом испытании. Профессиональным кинематографистам по соображениям режима приехать не позволили (кроме режиссера А.П.Чекалова, которому поручили смонтировать фильм о первом взрыве плутониевой бомбы).

Накануне приезда Берия Курчатов провел с персоналом полигона две генеральные репетиции, чтобы убедиться в том, что каждый знает, где ему нужно находиться во время испытания; а также для проверки готовности измерительных приборов и коммуникационных линий.

27 августа приехал Берия. Он объездил весь полигон, появляясь везде неожиданно, чтобы застать людей врасплох и выявить явные недостатки и нарушения дисциплины. Ничего не обнаружил и вечером доложил Сталину о готовности полигона к проведению испытания.

Ванников вместе с Берия не приехал.

Состояние здоровья Ванникова после очередного инфаркта не позволяло перевозить его никаким видом транспорта. Затративший более всех физических и духовных сил на подготовительном этапе, Борис Львович был лишен возможности увидеть своими глазами конечный результат.

Все последние дни над полигоном стояла теплая, ясная, безоблачная, как говорили участники испытания, «оптимистическая и жизнерадостная» погода. Хотя, вероятно, и не у всех было такое же лучезарное настроение.

Приезд на полигон Берия напомнил многим, что в зависимости от результатов испытания будет по-разному решена и их личная судьба.

Из воспоминаний М.Г.Первухина:

Руководитель научно-технического управления ПГУ Емельянов, также присутствовавший в эти дни на полигоне, признался в 1977 году: «Если испытания бы не удались, нас бы всех расстреляли».

Лучше всех эту ситуацию понимали Курчатов и Харитон. Но они были образцом спокойствия и выдержки для всех остальных.

Наступил день 28 августа. Последний день перед моментом «Ч»…

План работы на этот день:

— с 10⁰⁰ до 16⁰⁰ подготовка центрального узла, содержащего плутоний;

— с 21⁰⁰ до 3⁰⁰ установка центрального узла в заряд, измерение фона нейтронов, установка последнего фокусирующего элемента и закрытие крышки корпуса заряда.

Нижняя урановая полусфера отражателя под наблюдением Духова была установлена в корпус бомбы с помощью крана. После этого Духов уложил в неё первую плутониевую половину. Давиденко подал Харитону в руки подготовленный нейтронный запал, и тот аккуратно установил его в центре плутониевого заряда. Затем были установлены верхние полусферы из плутония и урана. Весь взрывной заряд был собран на тележке. После того как Алферов установил фокусирующие линзы для ВВ, тележку выкатили в ночь, на открытый воздух, установив на платформу лифта.

За всем процессом сборки с галереи наблюдал генерал МГБ Осетров. Два автоматчика дежурили в комнате. Иногда на галерее появлялся в течение дня Берия, который не вмешивался в процесс сборки.

Два часа ночи, 29 августа…

Весь измерительный комплекс вводится в боевое положение. Заряжаются пленкой фото- и киноаппаратура. В 4 ч. 00 мин. на командном пункте НП-1 опечатывается пульт управления, обесточиваются все линии кабельных связей. В 4 ч. 30 мин. начат подъем заряда на верхнюю площадку тридцатиметровой испытательной башни. После подъема клеть жестко скрепляется с площадкой башни.

Берия и Курчатов уехали в сторону НП-1. Берия — чтобы поспать часа два перед испытанием в своем коттедже, Курчатов поехал сразу на командный пункт.

На верхнюю площадку вместе с «изделием» на лифте поднялся Зернов. Здесь заряд уже ожидали несколько человек: Щёлкин, Флёров, Ломинский и Давиденко. Осталось вставить детонаторы и подключить их к электронной аппаратуре, управляемой дистанционно с командного пункта. Ломинский поочередно отодвигал в стороны заслонки над отверстиями для детонаторов, а Щёлкин поочередно извлекал их из ящика для хранения и вставлял в отверстие. После этого Щёлкин подключил все детонаторы к системе подрыва. Флёров проверил счетчики нейтронного фона. Нейтронный фон был в пределах допустимого.

Постояв в молчании пару минут перед собранным в натуре атомным взрывным устройством, они спустились с верхней площадки… Когда машина с учеными отъехала от башни, Осетров обзвонил все посты, чтобы убедиться, что все люди выведены за пределы Опытного поля. Взглянул со стороны на ночной силуэт башни и уехал на командный пункт НП-1. Здесь находился узел телефонной связи и пульт управления башней с измерительными комплексами. Во второй комнате — узел связи с Москвой и Семипалатинском.

Третья комната — для ожидания. Здание снаружи окружено земляным валом, предохраняющим его от ударной волны. Здесь Берия со своей свитой ожидал сбора всех руководителей.

Ночь выдалась холодная, ветреная. Курчатов предложил в связи с пасмурной и дождливой погодой отложить испытание. По крайней мере, перенести с утреннего часа на более поздний. Берия решил ничего не менять. Действовать так, как запланировано, независимо от погоды. На НП-1 собрались Берия, Курчатов, Харитон, Щёлкин, Первухин, Болятко, Флёров, Завенягин. Телохранитель Курчатова тоже не уходил. Дмитрий Переверзев отвечал головой за Главного генерала с бородой. Здесь же был Осетров и ещё несколько генералов из МГБ.

Взрыв перенесли на час. Слишком было ветрено, темно и мрачно…

В 6⁰⁰ Курчатов отдал приказ о взрыве.

Кнопку «пуск» нажал заместитель главного конструктора АБ Кирилл Щёлкин.

С центрального пульта пошли сигналы во все пункты наблюдения и контроля. Первый: «Минус тридцать минут!» Включились все приборы наблюдения. «Минус десять минут!» Судя по обратным сигналам на пульт, все шло нормально.

Из воспоминаний В.С.Комелькова, находившегося на командном пункте:

Все вошли в помещение и наблюдали далее за вспышкой отсюда. Харитон открыл дверь наружу в стене, противоположной точке взрыва. Всем было душно от напряжения.

«Минус одна!..Тридцать секунд!.. Десять!.. Две!.. Ноль!..»

Вся зона на короткое время осветилась очень ярким светом. До прихода первой мощной взрывной волны оставалось тридцать-сорок секунд. Харитон подошел к двери и прикрыл её на всякий случай. Раздался первый громовой рык. Все высыпали наружу.

В.С. Комельков:

Все присутствующие на НП-1 теперь осознали, что атомный взрыв свершился. У некоторых глаза были мокрые. Поздравляли друг друга с успехом. Жали руки.

К.Щёлкин:

Курчатов застыл, произнеся только одно слово: «Вышло!»

Берия тепло, от всей души обнял Курчатова, потом Харитона. Он целовал их в лоб. Обнимал вместе. Находился в странном состоянии транса. И все произносил шепотом им в лица:

— Было бы большое несчастье, если б не вышло! Было бы очень большое несчастье…

В.С.Комельков:

«Надо сообщить Хозяину, — подумал Берия. — Правда, немного рановато. Наверное, ещё спит. Все равно надо позвонить». И пошел в комнату, где был узел связи с Москвой. Попросил соединить со Сталиным.

В.С.Комельков:

Трубку поднял генерал Власик:

— Он спит.

— Разбудите его, — произнес торжественно Берия, — у меня важное сообщение для него.

Через три минуты раздался хриплый старческий голос:

— Я слушаю.

— Иосиф, она взорвалась! Как у американцев!

— Я уже знаю.

И отбой.

Берия рассвирепел. Сталину уже, оказывается, доложили. Пока он лобызался с этими учеными, его опередили. Он знал, кто из генералов это сделал. Учтет.

И, расстроенный, обиженный, уехал в свой домик отдыхать.

Курчатов был тоже расстроен. Он лучше, чем кто-либо другой, знал все признаки и внешние параметры первого американского взрыва. И сразу понял, ещё до всяких научных расчетов и анализа полученных измерений, что взрыв получился с низким КПД, менее мощным, чем планировалось.

Курчатов собрался ехать к эпицентру. По горячим следам, а потом — на южный наблюдательный пункт НП-2. «Надо обсудить эффект взрыва с Мещеряковым», — подумал он.

Из воспоминаний А.И.Бурназяна, 1988 г.:

В этих воспоминаниях все немного преувеличено для достижения максимального эффекта. Во-первых, облака над местом взрыва не были мгновенно сметены. Они исчезали медленно. Только через два часа после «Ч» небо полностью очистилось от облаков.

Наблюдатели, находящиеся на таком же расстоянии в десять километров, как и Бурназян со своими экипажами (только не «за бугорком»), колебаний почвы вообще не ощущали. И никого из них не подбрасывало перышком, как тяжеленные танки.

Осмотр эпицентра на следующий день группой разведчиков показал, что никакой глубокой воронки на месте взрыва не было. Размер воронки — «тарелочки» — был диаметром 5–6 метров, глубиной в центре всего полметра.

По следам гусениц было видно, что Бурназян в эпицентр для взятия проб и не заезжал, а проехал в нескольких метрах, и где конкретно он взял пробы, вообще неизвестно.

Эти пробы были очень важны для Курчатова и Харитона. Поэтому Курчатов помчался на «Победе» навстречу танкистам Бурназяна, чтобы самому убедиться во взятии проб.

Он их встретил уже возвращающимися от эпицентра. Бурназян доложил, что задание выполнено, и поздравил Курчатова с победой. Фотограф из танка попытался сфотографировать Курчатова-победителя. Но тому было не до фанфар. Он торопился к Мещерякову, на НП-2, расположенный к югу от башни… Во время испытания здесь находилось восемь человек: А.П.Виноградов (директор Института геохимии АН СССР), Б.А.Никитин (зам. директора РИАНа, научный руководитель пусковой бригады завода «Б»), Я.Б.Зельдович, М.Г.Мещеряков, Я.П.Докучаев (инженер по радиометрии с завода «Б»), Н.Д.Духов со своим телохранителем и адъютантом Иваном, а также полковник МГБ, отвечавший за режимный порядок на пункте наблюдения.

До взрыва полковник выдал всем специальные затемненные очки и дважды объяснил правила поведения:

а) за минуту до «Ч» надеть очки;

б) после вспышки можно снять очки и в течение 20 секунд наблюдать стоя;

в) через 20 секунд после «Ч» принять горизонтальное положение, пока не пройдет взрывная волна;

г) после прохождения волны действовать произвольно, но ничего не записывать.

Присутствующие здесь ученые были прекрасно знакомы с отчетом Смита и помнили его на память: «Световой эффект вспышки не поддается описанию. Вся местность была освещена палящим светом, сила которого во много раз превосходила силу полуденного солнца…»

Ничего подобного наблюдатели не увидели. Вспышка была сравнима по яркости с солнцем, но дополнительной освещенности местности не давала.

По мнению Докучаева, мощность взрыва была намного ниже расчетной.

После взрывной волны все поднялись и отряхнулись. Н.Л.Духов, который по личному приказу Сталина как лучший конструктор советских танков был назначен «для усиления КБ-11» заместителем Харитона, настроен был патетически.

Он закричал:

— Да здравствует товарищ Сталин! Ура!!!

Никитин и Виноградов пожали друг другу руки. Зельдович и Мещеряков молчали, каждый думая по-своему о результатах взрыва.

Столб пыли и пепла над эпицентром продолжал подниматься все выше и выше. Он был темным. И над ним постепенно стала образовываться почти черная шапка («гриб»), которая постепенно нарастала и расширялась.

В том месте, где ранее стояла башня, из земли испускались световые отблески. Это от расплавленной и уже затвердевшей корки песка отражались солнечные блики.

С НП-1 поступило извещение: «Ожидайте прибытия Бороды!»

В 9⁰⁰ он появился. Никитин поздравил его от имени всех присутствующих: «Это явление не земное, а космическое!»

Игорь Васильевич не улыбался, не проявлял никакой радости. Более того, он был мрачен и чем-то очень озабочен. Он пригласил Мещерякова на собеседование в блиндаж. Двадцать минут они беседовали наедине. После этого Курчатов быстрой походкой вышел из блиндажа, молча сел в машину и уехал.

Особенных причин для радости у него не было. Взрыв, конечно, атомный. Но слабее, чем ожидалось и хотелось. Впрочем, измерения кое-что прояснят… К сожалению, незадолго до взрыва сильные порывы ветра сорвали аэростаты и информация с воздушных индикаторов не будет получена. Более того… Во время тренировочных полетов телеуправляемые самолеты были повреждены и в работе не участвовали.

Не поднялись в воздух из-за нелетной погоды и ЛИ-2, так что из облака взрыва проб тоже не будет. Но наземная аппаратура должна сработать… Курчатов ещё не знал о том, что из-за мощных электрических «наводок», возникших при взрыве в кабелях и проводах ближней зоны, большая часть информации, которую должны были зарегистрировать шлейфовые и катодные осциллографы, тоже безвозвратно утеряна.

Курчатов дал команду всем службам и лабораториям немедленно приступить к отбору проб в разных участках на поверхности земли и к обработке результатов измерения. Сам отправился в коттедж для составления предварительного отчета Сталину.

На следующий день, 30 августа, Берия улетал в Москву, и надо было подготовить доклад обязательно… Отбором проб занимались несколько групп, составленных из научных работников РИАНа и других институтов. Были солдатские группы, руководимые офицерами. На «газиках» группы подвозили поближе к радиоактивной зоне, где были оборудованы санпропускники. Здесь переодевались. Снаряжение состояло из комбинезона, противогаза, резиновых перчаток, маленького металлического совка, брезентового мешочка для отбора проб, солдатских ботинок и нательного белья. Индивидуальных дозиметров ни у кого не было. Но прибор для замера гамма-фона был в каждой группе, и по его показателям оценивали допустимое время работы группы в зараженной зоне. Обычно это время в зоне отбора составляло 5-15 минут. За это время получали дозу примерно в сто рентген (смертельной считается доза в 450–600 рентген). Все участвующие в отборах проб отмечали ощущение сильного головокружения при выходе из зоны. Многие солдаты даже теряли равновесие и шатались.

Из описания Я.П.Докучаева:

Курчатов почти не ел и не спал 29-го и 30-го. К нему оперативно поступали первые данные анализа показаний приборов во время испытаний и анализа проб. Кое-что он пересчитывал и тут же вписывал итоговые результаты в готовящийся доклад. По ходу подготовки доклада он пришел к выводу, что главный результат при испытании достигнут и для пессимистических выводов оснований особых нет… Кое-что было и непредвиденное… В середине дня 29 августа к начальнику полигона С.Г.Колесникову прибыл командир батальона охраны Опытного поля и доложил о том, что на оболочке одного из сорванных ветром аэростатов обнаружены оплавленные частицы в виде небольших дробинок. Они радиоактивны. Туда послали дозиметриста, к которому примкнул и Харитон, ставший случайным свидетелем этого разговора.

От границы Опытного поля поехали на машине по следу этих радиоактивных выпавших частиц. Было установлено, что след ведет далеко за пределы Опытного поля и, возможно, за пределы полигона. Доложили об этом Курчатову. Обнаружение следа радиоактивного загрязнения по направлению ветра оказалось полной неожиданностью. Вспоминали отчет Смита. Но у него об этом не было ни слова.

Курчатов принял решение о проведении наземной и воздушной радиационной разведки на правом берегу реки Иртыш и на территории Алтайского края.

Как оказалось, даже на расстоянии 300 километров от эпицентра наблюдалось резкое повышение интенсивности излучения в зоне следа.

Радиоактивному загрязнению подверглись Новопокровский и Бескарагайский районы Семипалатинской области и несколько районов Алтайского края. Максимальная доза облучения, зафиксированная вблизи села Долонь, на расстоянии 118 километров от эпицентра, превышала 200 рентген. Ну что поделаешь?.. Курчатов писал и считал.

Считал и писал. Надо было успеть до отъезда Берия. После некоторого раздумья Игорь Васильевич вставил в доклад все цифры, соответствующие планируемым. Мелочные отклонения от плана не должны беспокоить вождя.

Кроме того, надо было предпослать докладу общее торжественное вступление.

Берия уехал с полигона 30 августа, увозя с собой совместный доклад. Он хотел лично вручить его Хозяину…

Сталин читал доклад в присутствии Берия. Он был удовлетворен первым итогом. Но сказал совсем не то, что ждал Берия.

«Молодец Курчатов!» — произнес он…

Через несколько дней Берия вызвал к себе академика Алиханова и спросил его, готов ли он возглавить советский атомный проект.

«Предстоит ещё очень много работы, — соблазнял он академика, — а Курчатов уже выдохся. Устал. Болеет сильно».

Алиханов отказался, объяснив свое решение тем, что не обладает такими организаторскими способностями, как нынешний руководитель…

Сталин не дал согласия на немедленное торжествующее сообщение ТАСС. Он и сейчас сомневался. А вдруг вводят в заблуждение? Взорвали кучу тротила, например… А вот если за рубежом отреагируют на взрыв… Тогда и ответим. Запутаем, что не в первый раз… Да у нас таких бомб… А пока аврал надо продолжать. Советский народ лучше всего работает в авральном режиме.

И еще. Об испытании надо все хорошенько засекретить. Берия это умеет, справится.

Сообщение ТАСС последовало почти через месяц после взрыва РДС-1.

Сталин был снова «на коне», хотя никакой атомной бомбы на момент заявления в СССР не существовало. Одна была, и ту взорвали. Заключительный доклад о результатах испытания атомной бомбы был представлен Сталину 28 октября 1949 г. Хотя он, как и первый, готовился Курчатовым, на этот раз ревнивый Берия обошелся без его подписи и визы. Доклад в самом заголовке определял субординацию: «Заключительный доклад Л.П.Берия И.В.Сталину…». Не было не только подписи Курчатова. В нем вообще не упоминались разработчики АБ. Доклад был составлен только от имени Председателя Специального комитета, то есть от имени Берия. Хотя многостраничный доклад носил сугубо технический и научный характер, подписан он был только Берия. Один вождь докладывал другому, Главному, Вождю о том, как он сделал атомную бомбу и испытал её на полигоне. Но Главный был ещё хитрее.

На следующий день, 29 октября 1949 г., Сталин подписал Постановление СМ СССР № 5070–1944 сс/оп «О награждении и премировании за выдающиеся научные открытия и технические достижения по использованию атомной энергии».

В этом Постановлении перечислялись не только выделенные денежные премии, но и другие льготы (автомашины, дачи, удвоенное жалование на будущие годы, бесплатный проезд любым видом транспорта и т. д.).

Наибольшие денежные премии были выделены Курчатову и Харитону — по одному миллиону рублей, Доллежалю, Хлопину, Рилю, Бочвару — по 700 тысяч рублей.

Этим же Постановлением главным участникам Атомного проекта присваивались звания лауреатов Сталинской премии (разных степеней). Все они представлялись к наградам разного достоинства. К присвоению звания Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и молот» были представлены 33 человека (из них трое — Ванников, Музруков и Духов — повторно).

К награждению орденом Ленина были представлены 260 человек, орденом Трудового Красного Знамени — 496 человек, орденом «Знак Почета» — 52 человека.

В тот же день Председателем Президиума Верховного Совета СССР Н.Шверником и секретарем А.Горкиным были подписаны соответствующие Указы о награждении орденами.

Указы, как и Постановление СМ, были секретными. На них стоял гриф «Не подлежит опубликованию».

Полностью это Постановление и указы были рассекречены и опубликованы в 1999 году. Сталин этим Постановлением щедро расплатился со всеми учеными, конструкторами и инженерами, внесшими наибольший вклад в решение проблемы. Он сдержал свое слово, данное Курчатову на личной встрече в январе 1946 года.

Список к награждению готовился под личным контролем Берия.

Сталин после атомного успеха сам начал побаиваться своего фаворита. Вероятно, поэтому фамилия Берия в число награжденных не попала вообще.

Берия проглотил это незаслуженное пренебрежение к нему. Более того, вышел из положения достойно. Он организовал главную группу награжденных для написания благодарственного письма Сталину. Подписи были поставлены в этом документе не по алфавиту, а по значимости вклада, внесенного данным лицом в решение проблемы. Первой была под документом напечатана фамилия Берия. Это был своеобразный «ответ Чемберлену».

Помета в левом верхнем углу документа рукой И.В.Сталина: «Почему нет Рилля (немец)?».

Первый этап всенародного атомного аврала был успешно завершен.

^{1. Групповой коллектор}

^{2. Трубопровод подачи воды в реактор}

^{3. Верхняя биологическая защита}

^{4. Верхняя опорная конструкция}

^{5. Переходные детали ячейки реактора}

^{6. Баки водяной защиты}

^{7. Барабан трубок подачи азота}

^{8. Графитовая кладка реактора}

^{9. Монтажное пространство, засыпа}

^{10. Боковая бетонная биологическая защита}

^{11. Промежуточная опорная конструкция}

^{12. Сливной бак}

^{13. Барабан трубок контроля влажности газа, продуваемого через реактор}

^{14. Нижняя опорная конструкция}

^{15. Разгрузочный бункер}

^{16. Разгрузочные шахты}

^{17. Сухая шахта}

^{18. Аварийный ковш}

^{1 — источник нейтронов, 2 — плутоний}

^{3 — урановые оболочки, 4 — ограничительные прокладки}